Кусанали разрисовывает полотно чужого сна, как художник-импрессионист, охваченный взрывным вдохновением. И, немножко, как дитя, старательно, высунув язык от напряжения, пытающееся воплотить в жизнь то, что подсказывает воображение.

Она рисует ясный и чудесный мир, где все кажется простым, прекрасным и определенным. Где чистый и свежий лунный свет целует дремлющий мир, как мама, желающая ребенку спокойной ночи. Здесь совсем нет острых углов и четко очерченных форм - все вокруг плывет и теряется в сонной и уютной перламутровой дымке, какая бывает только в предрассветный час.

Она рисует залитую ванаранским туманом рощу, незнакомую, но неуловимо для сновидицы узнаваемую. Ты никогда не была здесь, Коллеи, но ты знаешь, что если пройти по той тропке, то не заблудишься. И даже свернув, не встретишь ничего страшного. Наберешь свежих, окропленных росой, цветов, и даже диких ягод, которыми можно подкрепиться по пути домой.

Этот сон должен быть таинственным, но сладко-знакомым, как давно забытая сказка.

***

Самым страшным в заточении оказался не непроницаемый купол, в котором Дендро Архонт парила, подвешенная в невесомости, и даже не полная изоляция, способная свести с ума любого, кто не может напрямую контактировать с окружающим миром. С годами Нахида стала находить лазейки за лазейками, позволяющие ей покидать тюрьму, пусть и не в своем физическом теле. Нет. Хуже всего оказалось бессилие.

В первые десятилетия, протягивая маленькие руки к границам купола, Нахида думала, что там, на свободе, могла бы позволить себе многое, чего народ ждал бы от бога. Щедрость и мудрость суждений и поступков, любовь и участие, и, подумать только, справедливый гнев, который могла бы испытывать в отношении тех, кто действительно этого заслуживает.

Но статичность существования оставляла только время дли смирения и обдумывания. И излей на слезы хоть всю душу - останешься полностью бессильна, полностью наедине с собой.

Смирение притупляло и размывало собой чувства. Нахида уже и забыла, что такое гнев или слезы, что значит жалеть себя или думать о несправедливости. Осталось пусть притупленное, но все же созидательное - то, чем она могла дотянуться до людей в снах.

Тех, которые в ней действительно нуждались.

***

- Коллеи, - зовет девочку голос. Юный и чистый, как звон маленького колокольчика.

Ниоткуда и отовсюду. С Коллеи говорит дерево и камень, травинки и ручей. И листочки мальвы вдоль тропы, розовой, снежной и тускло-золотой.

А может быть, с Коллеи говорит луна? Ее хорошо видно, стоит посмотреть в небо. Такая большая и четкая, какой, кажется, и быть не может.

Все кажется одновременно реальным и не настоящим. Как она могла проснуться здесь совсем одна? Куда пропали стены вокруг, ее почти не заживающие синяки от побоев, и преследующая девочку болезненная дурнота? Вместо отвратительной смеси лекарственной вони и сладковатой гнили - свежий и терпкий древесный аромат с чем-то головокружительно-цветочным, дыши, не надышишься. И даже трава под щекой не холодная и сырая, а прохладная и мягкая, как подушка, на которую только-только опускаешь голову после тяжелого дня.

- Коллеи, - повторяет ее имя серебристый голос.

На кусте мальвы рядом - яркий зеленый всполох. Кристальная бабочка села в сердцевину цветка, неспешно покачивая наполовину сложенными крыльями.