Софи не верила своим глазам: прошло-то всего несколько часов, даже рассвет ещё только собирался, но лагерь разбойников, в котором она была в самом начале этой долгой и полной приключений ночи, пустовал. Прокручивая в своей голове различные варианты, Софи отметала самые абсурдные и невозможные из них. Разумеется, разбойники не могли просто встать и уйти, — по крайней мере ещё недавно логика этого мира работала таким образом, что свободой воли и передвижения мертвецы не обладали. Отсутствие свежих следов отметало вариант с тем, что убрался кто-то ещё, — вот разве что уже почти занесённая вереница следов её собственной пары ног, а поменьше рядом — Дионы. Разве что не было ночного визитёра, способного передвигаться почти незаметно… Логично было бы предположить, что это дело ранних дозорных, но ни тяжёлых вдавленных в землю следов рыцарских сапог, ни заметных охотничьих Софи не обнаружила. Для падальщиков работа была слишком чистой…

 Чтобы убедиться наверняка, она даже обеспокоенно опросила патрульного Фавония, встреченного по дороге в Спрингвэйл, не приключалось ли ничего ночью, ведь она так обеспокоена этим в свете недавнего злоключения господина старшего охотника… Но рыцарь заверил Софи, что никаких рапортов о разбойниках или монстрах им не поступало. Не стоило ожидать другого ответа, более праздных служителей закона Софи не видела никогда. «Они у себя под носам пожара не заметят, пока штаны не загорятся», — фырчала Софи сама себе, вовсе не думая о том, что она и есть то самое пламя, что осталось незамеченным.

 — Хороший удар, — приходится хвалить, даже если здравый смысл кричит, что ничего хорошего в происходящем нет, — Но против кого-то твоего роста уже не сработает. Работай над скоростью.

 Юношеская рука ложится на маленькое плечо. Другой науки для детей в холодных продуваемых стенах из истрескавшегося дуба не знали. Бей быстро, бей наверняка, ведь если не добьёшь — добьют тебя.

 Тем же утром Софи, не зная меры в своей безопасности, занялась этим вопросом со всей присущей ей ответственностью — чрезмерной, несколько параноидальной, излишне детальной. Вырученные ею этой ночью охотники благодарно поделились ловушками. Медвежьи капканы и растяжки, как говорила Софи, ей нужны из-за того, что из леса к ней на опушку часто выходят всякие грызуны, и житья уже от них никакого, ещё и волки следом гуляют. Пришлось соглашаться на помощь, чтобы не показывать, как обманчиво хрупкие руки сами заряжают ловушки; поить каждого охотника чаем и, качая головой, пряча взгляд за прядью вьющихся волос, сетовать на то, как страшно бывает жить в одиночестве, и как же хорошо, что есть к кому обратиться.

 «…салаги», — думала про них на самом деле Софи и шла переделывать все капканы после того, как охотники покидали её дом и скрывались из виду. По крайней мере, красивые обереги и ловцы снов не должны были вызвать никаких подозрений и лишних вопросов: они отлично вписывались в облик маленького лесного домика. Ну а уж проглядеть подвязанные к колокольчикам нити было бы под силу лишь такому же параноику, что привык везде и всюду вынюхивать опасность. Но именно такого человека Софи и ожидала в гости. Она знала, что счастье и покой не продлятся долго, но и за свой мир была готова сражаться насмерть и вгрызаться в глотку подобно медведям, сторожащим берлогу, капканы на которых теперь были расставлены по её огороду.

 — Отделяй руки прямо от сустава, так будет проще. Ага, вот здесь надави на нож. Тц, дай я, ты сейчас тут всё забрызгаешь. Смотри и запоминай.

 Хмурый сосредоточенный взгляд спрятан от весёлого и несфокусированного встречного. Другой науки для детей в этих священных заснеженных землях под защитой Хранительницы Очага не знали. Нет тела — нет доказательств, ведь если поймают — закопают тебя.

 Софи знала, что в один из следующих дней по возвращению домой, ещё на тропинке перед огородом, она почувствуют, что впереди её ждёт смерть. Было бы так просто развернуться и убежать, скрыться, затаиться, пока не поздно, но вместе с кровью по телу разливались искры совершенно нездорового адреналина, подталкивая на меры решительные, но отчаянные. Пришёл один — нагрянет и другой, спрятаться будет сложнее, тем более сейчас, когда, как ни крути, её имя и лицо в памяти стольких людей кругом, — кто-то сдал? Кому хорошо заплатили? Даже злиться бы на них не получилось, все хотят лишь спокойной и мирной жизни в пределах своего садового забора. Софи тоже этого хотела.

 Значит, оставалось одно. Свою свободную жизнь она украла и вынесла за пазухой, а теперь была готова биться за неё насмерть. Кто бы там ни было, он ведь не знал с кем связался. Не знал, что пусть Софи и выглядит праздно и обывательски, но Святослав всё ещё бдит. И проявившиеся на тонких ладонях вены от напряжения сейчас напоминали о том, как тверда эта мужская рука. Этой же рукой Софи поднимает прислонённую к стене лопату за черенок. Пласт крепкой стали перекопал не одну грядку, а ещё — закопал далеко не одно тело. Одним больше, цена небольшая за драгоценный покой.

 Нож несколько раз бьёт по гладкому толстому стеклу, оцарапывая его, оставляя мелкую паутину трещинок, но никак не пробивая. Проклятое магическое пламя продолжает, едва-едва пульсируя, освещать из-под линзы небольшой участок земли. Золотая оправа уже помялась, но зачарованное ядро никак не поддавалось. Святослав затупил свой нож и с десяток раз уронил сверху крупный валун, чтобы, наконец, разбить Глаз Порчи. Издали он смотрел, как вышедшее из-под контроля тёмное пламя изъедало всё: траву на земле кругом, красивую литую оправу, брелок в виде котёнка на цепочке, последнюю нить, связывающую с прошлым.

 Атаку Софи ожидала, поэтому приоткрыла дверь, отмечая своё появление, и сразу же захлопнула перед собой. Глухой удар она узнала легко: в дерево вонзился нож. Слишком очевидно и глупо, — впрочем, не ожидать же ей, что следом за дезертиром её уровня отправят кого-то особенно подготовленного?.. Но не тут-то было. В секунду, когда, улучив момент после броска, она бросилась внутрь, на лице её ровно на короткий миг отобразилось недоразумение, удивление, граничащее с пробуждением после кошмарного сна. Зелень глаз выцепляет сразу такую же знакомую зелень волос.

 Удивления больше нет, один короткий миг вместо приветствия. Слов тоже не найдётся. Не нужны слова, за Софи всё скажет её удар. Шумно вбирая воздух, она в рывке занесла обе руки, чтобы следом плашмя ударить по тому, кто нарушил её покой. Даром, что в руках садовый инструмент, стойка и хват такие, что оружие легко заменить и на тяжёлый меч. Увидь кто сейчас эту «тихоню-садовницу», ни в жизнь бы не поверили… Но Софи домой сегодня не вернулась.

 Свой дом защищал Святослав.

Отредактировано Sophie Gartner (2023-02-12 16:27:37)

 Святослав медленно проворачивает кисть и понимает, что оружие в руках, — его импровизация, — вовсе не подходит для ведения боя в небольшом домике. Суета мыслей быстро оспаривает возможность выхода на улицу: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы потасовку и её зачинщика даже краем глаза заметил кто-то из деревенских. Но и внутри не размахнёшься, и даже чашек с горшками не жалко, в целом для длинного черенка нет места для манёвров. Предстоит менять тактику, и для Святослава остаётся не так много секунд на выдох и планирование.

 Святослав выучил с малых лет: жизнь может стать многим проще, если протянутой руке позволить залезть под рубаху. Рвотный рефлекс прошёл через месяц, нервные передёргивания да мурашки — ещё через один. Желание рыдать после заглохло через полгода. Какие-либо ощущения, суетящиеся под кожей, перестали собираться на бутонах нервных окончаний уже через пару лет от начала цветущей юности Святослава.

 Оттого было особенно сложно принять, что кто-то забирался под одеяло к нему и жался так, словно и в другом жесте, отличном от прикосновений старших. Святослав впервые за последние годы ощущал тёплые мурашки, разбежавшиеся по своей спине, и хотя он понимал, что они — не его, отчего-то самому хотелось всхлипнуть и утереть глаза. Он не прогонял Захарию ни в эту ночь, ни в другие. Через неделю он научил свою руку нежно приглаживать волосы. Через месяц нашёл в себе силу запечатывать плохие сны поцелуем в лоб. Ещё через пару месяцев он даже научился, наконец, засыпать под чужое неровное дыхание.

 Он хорошо понимал, что молчит уже слишком долго, и тем самым, скорее всего, только делает хуже. Но все слова застряли в горле, — Святослав хотел верить, что его не застали врасплох, раз уж он был готов к засаде, да только вот дело было в совсем ином сюрпризе, — и даже кашлем отказывались подниматься ко рту. И всё же стоило поговорить, хотя бы выиграть немного времени, чтобы понять, что делать дальше. Так много опций, но рисков не меньше. Святослав держал перед собой лопату так, как держат меч в оборонительной стойке, и, шаг за шагом, двигался чуть в сторону, огибая стол, чтобы оказаться за ним на расстоянии от Захарии. Глаз не сводил с заклятого «друга», но эмоции, как и раньше, запрятал так глубоко, чтобы и самому не докопаться. Зелень не бывает холодной, но может быть безучастной, всё равно что трава, что поросла вокруг камня.

 А что вообще он мог спросить? «Что ты здесь делаешь? Зачем ты пришёл?» Захария по форме и явно без приглашения на гостевой визит, ума много не надо, чтобы понять, зачем тот явился. К тому же, пусть вслух он этого не произнесёт, до последнего, несмотря на длительную командировку в другое королевство, Святослав наводил справки о службе своего старого товарища и знал, чем тот занимается. Уравнение слишком простое, чтобы долго искать к нему ответ. По левую сторону от знака равенства его дезертирство, по правую — назначенный на роль верной ищейки Захария.

 — Всегда держи на сердце то, почему ты служишь. Даже если это деньги на кусок хлеба. Даже если это чувство надобности. Всегда держи это в голове.

 Тонкий палец упирается в детский лоб, показывая, где нужно держать мысли о своих целях, мечтах и надеждах. Святослав ещё много раз скажет о том, что без них человек перестаёт быть человеком и становится ничем не отличным от служебного пса. Иронично...

 ...потому что свою мотивацию он со временем растерял, и лишь когда перетянутый ошейник, наконец, лопнул, а в лёгкие попал отравляюще пьяный кислород, только тогда Святослав понял, что всё, ради чего он был готов сражаться, давно утеряно. Завистливо хотелось верить, что и Захария за эти годы заплутал в своих желаниях. По-братски хотелось желать, чтобы он всё-таки обрёл что искал. По-человечески хотелось проломить ему череп и закопать на заднем дворе. Время тянуть — не кота за хвост, и приходится всё-таки, оставляя между ними всю крохотную кухоньку с круглым обеденным столом, подбирать слова:

 — Вернуть живой... живым или мёртвым?

 Вот и весь вопрос. Короткий, сухой, не выражающий ничего, ведь боевая осторожная поза и цепкий взгляд скажут о многом больше. Ясно, что Захария не в гости пришёл на чай с пирогами оттого, что соскучился. Другой цели быть попросту и не может, всё слишком просто. И лишь одну вещь Святослав может добавить от себя, но делает это невербально. Пальцы его, светлые, сжимаются крепче вокруг черенка лопаты, словно подтверждая: живым не дамся.

 — Никто тебе не запретит рукоблудие, всё равно где-нибудь запрёшься и будешь гонять. Хочешь на Царицу — да пожалуйста, женщины величественнее всё равно нет, только другим не говори. Никому. Даже мне. Нет, мне в первую очередь не говори.

Отредактировано Sophie Gartner (2023-02-12 16:28:23)

 Мысленный приказ нападать отзывается назад, и в напряжённом от агрессивного, буйного чувства нарушенного спокойствия разуме вдруг оседает тяжёлая, медленная тишина суждений. Равновесие в абсолютном рефлексе поведения Святослава рушится ровно в тот момент, когда сердце полнится беспокойством из-за вида того, что привычно наполнял словно другое сердце пусть нервной, но всё же любовью. Годы, подобно сухой почве, впитали всю нежность и заботу, оставив на памяти лишь выщерблены и трещины скверного характера и больного ума некогда любимого брата. Сложно, очень сложно и больно, и подкашиваются ноги от того, как всё это невыносимо, до абсурда неправильно. Святослав широко раскрывает рот, глотая воздух, проталкивая его до самых лёгких в затянувшейся паузе, а затем, ощущая всем чревом, как холодеют внутренние органы, упирается одной рукой в столешницу, а другой держит лопату, упёртую в пол. Ещё не расслабленный, уже отложивший выпад на одну секунду вперёд.

 — Ты… — взгляд, расширенный и дрожащий, упирается в кружевные цветы скатерти, — Какой же ты…

 — Идиот!

 Хлёсткая затрещина прилетает по яркому лохматому затылку. Святослав злится, но ещё больше — беспокоится. От волнения он гневается и того пуще, но не зная, куда выместить эту злость, только больно кусает губы и цокает со всей едва сдерживаемой злобой.

 — Тебя накажут за это. Ты не можешь просто отпускать цель лишь потому, что она тебе понравилась и была мила. Вот дурачьё… Собирайся, мы идём выбивать из неё долг.

 Захария был крестом, который лежал сколько даже не на плечах Святослава, а ожогом яркого, неконтролируемого пламени отпечатался на самой душе. Их отношения были сложными и неоднозначными, но в круговерти перемешанных эмоций, безудержных прикосновений, недопонятых импульсов и сурового, беспощадного к детским сознаниям, мира одно было предельно ясно: Свят назвал его братом и, как и прочих братьев и сестёр, защищал как мог, опекал, оберегал и любил. По-своему, как любил Святослав, горделиво решивший спасти всех, взяв на себя все грехи.

 Это не сработало. Святослав был наивен, глуп, романтичен, — от этого его вылечили в стерильном подполье Мондштадта, как и от любой другой болезни сомнения под чутким руководством команды Доктора. Любовь была симптомом, и её, кажется, извели из организма до самого конца. Так, по крайней мере, считал сам Святослав, но даже его безудержное желание держать под контролем всё кругом не устояло перед парой пушистых ушек и невинного открытого девчачьего взгляда. Захария не мог знать, — но пришёл он в самое неподходящее время. Тогда, когда сердце Святослава вновь сомневалось.

 Свят цокает, — звонко и недовольно, — и тут же прикусывает губу, словно жалеет о том, что выразил свою досаду. Вытягивается прямо и перебрасывает волосы с плеча на плечо, открывая светлое лицо о тонких строгих чертах. Надломленная, словно театральная, короткая усмешка едва-едва задерживается на его губах, но тут же сменяется тягучим, стонущим вздохом.

 — Всё это время… Ты знал, но не докладывал? Знал, но пришёл без приказа?..

 Нет, Свят, думай, думай, этого мало. Ход мыслей у Захарии иной, он не мыслит процессом, его мысли суетливые, прыгучие, словно те цицины, что копошатся, хлопают крыльями как стрекозы вокруг фонаря. Привлеки огоньком, сразу выстроятся ладно, дружно. Свет и надежда — инструменты тонкие, почти ювелирные, но одни из самых надёжных, если их освоить. Святославу не впервой разыгрывать такие сцены. Но что сложнее, убедить слушателя в том, что речь честна и от самого сердца?.. Или же себя, что это не более чем игра?.. Об этом Святослав думать не станет, лишь, склоняясь вперёд, через стол, спросит то, что будет вернее стрелы и острее меча:

 — …но пришёл лишь сейчас?

 Не так Святослав учил своего младшего брата.
 Не так Святослав любил своего младшего брата.

Отредактировано Sophie Gartner (2023-02-12 16:29:00)

 Святослав вдруг вновь чувствует себя за своей прежней работой. Прочная стена его новых убеждений обращается пробковой доской, и теперь, соединяя между собой быстрым и подвижными мыслями, он крепит к своим измышлениям известные данные о своём внезапном задании. В центре этой доски, прорываясь широкой улыбкой сквозь ткань реальности, красуется Захария, — на этом месте во внутреннем штабе бывшего агента обычно находились личные данные его актуальных целей. Святослав про себя быстро повторяет все слова, что произнёс его старый друг, и вот красный шнур завершённой мысли тянется в сторону. Итак, Захария не проводил расследование: это было очевидно из его речи. Иначе он знал бы о том, что след Святослава уводил до порта в Лиюэ, махал рукой в сторону Инадзумы на прощание и обрывался. Выгодно оставить идею игры в прятки под носом у злой собаки. Так, по крайней мере, его подготовленные ложны следы ещё имели шанс сработать против кого-то другого.

 — Хорошо, ты нашёл меня, — Святослав выдыхает кратко, — Ты правда нашёл меня.

 Он выдвигает из-за стола ещё один стул и усаживается напротив Захарии. Лопату из рук так и не выпускает, упирает в пол и придвигает к себе — под руку, удобно схватить, легко развернуть, пусть и жалко цветочный горшок позади, подготовка и осторожность всё равно здесь разрослись пуще младых лет. Святослав смотрит прямо на своего заклятого друга, пользуясь тем, что часть его лица скрыта за взбитыми прядями волос. Взгляд прозрачный и бережливый, очень внимательный, и лицо своё Святослав наклоняет так, чтобы из-под пушистых ресниц, как будто бы снизу вверх, смотреть на Захарию льстяще пристально. Осторожно придерживает рубку, оправляя её, и закидывая нога на ногу, словно устраивается удобнее, не стесняясь ни наряда, ни красивой позы.

 У Захарии глаза яркие, даже слишком, и это нездорово. Они выделяются. Святослав вновь прокручивает уже услышанные слова, и от голубых глаз уводит по мысленной нити в сторону ещё один факт: задание Захарии не связано с ним напрямую. Его цель, возможно, даже когда-то попадалась среди тех, за кем пытался наблюдать Святослав, чтобы обеспечить свою безопасность, но сейчас перебирать этот воображаемый архив он не собирается, лишь бы не выдать заминку в этом вопросе.

 — Что дальше? — поэтому он задаёт свой вопрос, открытый и честный, — Что ты будешь делать?

 — Ты что наделал?! Что ты с собой натворил?..

 По красным глазам Захарии видно, что он не в себе. По пульсу, по конвульсиям. Что-то принял внутрь, раскурил, это точно, опять решив расстаться с рассудком. Белок залит кровью от давления, но радужка разливается густой, словно мерцающей синевой. Красиво, но засматриваться нельзя, ведь здоровым Захария был куда красивее. Да даже облитый водой, заблевавший от промывки весь пол, позеленевший к утру, он всё равно был красивее, чем под действием самоубийственной волшебной пыльцы.

 Последняя верная мысль напрашивается сама собой. Это было только логично. Разве у него есть другой выбор?.. Ладонь его движется по столу вперёд, застенчиво и неуверенно, пальцами вытягивая кружевную манжету блузки. Словно им движет какой-то привычный жест, забытый в прошлой жизни, но теперь недоступный, а потому, словно только поймав себя на этом движении, Святослав тут же его останавливает, тут же сжимает пальцы и чуть-чуть ведёт локтем назад. Ах, зря потянулся. Белая тонкая ладонь лежит на цветочной скатерти возле корзины с фруктами. Ещё не прекращение вражды, но уже попытка вспомнить дни мира.

 — Кто-то знает, что ты здесь? — вопрос слишком простой и важный, даже Захария это поймёт.

 — Больше не вмешивайся в мои проблемы, понял?..

 Святослав строг, его тон недоволен, но рука всё равно не выпускает чужую. Можно строго вести маленького человечка за собой, но при этом держать его палец к пальцу, так, что без слов будет ясно. Это шифр, читай по импульсам на кончиках пальцев, только так они не узнают. Только так они не поймут.

 — Никто же не видел, как ты выходил из кабинета?.. Ты убедился, что никто не отследил тебя до чердака?.. Тц, балбес. Сказал же — сам разберусь.

Отредактировано Sophie Gartner (2023-02-12 16:29:40)

 — Этого больше не повторится. Прости меня.

 Он соврал. Это повторялось ещё несколько раз. Не из-за того, что понравилось, — от до тошноты обратного, от чувства отчаяния и ноющей боли в измученном теле. Раз они оба страдали, почему бы на один лишь миг эту боль не перевязать узлом, не задушить, хотя бы на миг... Хотя бы...

 Касание одними лишь подушечками пальцев даёт тонкий импульс, всё равно что сигнальный огонь, расшифровать не составляет труда. Слишком искренне, слишком открыто, невозможно для мира, в котором они существуют. Из желаний — разве что ладонь перехватить и под своими спрятать пальцы чужие, слишком уязвимые в своей чувственности. Слишком опасные. Но остаётся лишь наблюдать безмолвно за тем, как замок из их рук перемещается, а затем, словно от укола электричеством в поясницу, едва вытягиваться в спине, сдерживая прочие нервные позывы в теле.

 Слишком чувственно, слишком опасно.

 — Мне это совсем не нравится, — Святослав хмурится и за мрачностью своей скрывает обман, — Это грязно и мерзко. Да, вот совсем. Да, даже если вдруг с тобой вообразить. Мерзость и не более чем работа. Понял? Научись отделять сердце от головы. Нет, не буквально... Хотя, знаешь, мне будет проще научить тебя этому разве что в прямом смысле...

 Святослав резко одёргивает руку назад, как только та оказывается отпущена. Хочет прижать к себе, хочет утереть, но даже другой рукой не может дотронуться. Пару лет его тело было спокойно и неприкосновенно, чисто, и теперь ему требовалась вся сила, все молитвы, чтобы не воззвать случайно к слабостям его, увы, смертной плоти. Так странно, так вызывающе быть и Святославом, и в шелках, и что-то при этом ощущать под кожей рассерженные движения крови. Сбивает с толку, вращает стрелку компаса в обратном направлении. Постойте, в каком вообще направлении...

 — Будь ты послушным мальчиком, было бы действительно намного проще...

 Его голос звучит тихо и сколько даже не неуверенно, а отстранённо, рассеянно. И мысли, и взгляд Святослава сейчас устремляются куда-то вглубь дома, прочь от Захарии, прочь от него самого. Он думает и выдерживает паузу так долго, насколько позволяет его утомлённая, обманчиво слабая поза, словно пойманного врасплох, словно правда ничего такого не ожидавшего. Словно... ему известен такой же уровень жестоко наивной искренности.

 — Судьба Татьяны мне безразлична, — Святослав знает о другой честной жестокости, о чём и спешит сообщить неподходяще спокойным тоном, — Но ты же понимаешь, что я не могу позволить им услышать что-то от тебя обо мене?.. Ты же понимаешь, что я не вернусь с тобой?..

 «Ты же не глупый...»

 — Это не так сложно. Подумай сам, ты же умный парень, когда включаешь голову, а не жопой думаешь. Мы просто сделаем как он говорит, чтобы отвести подозрения. А когда будет удобный момент, то тут же его...

 — Не будем тянуть.

 Звучит как приглашение. Другое дело, что Святослав, готовый ко многим опциям, и сам не знает, какую именно он предполагал в первую очередь. Скорее всего, к сражению, — иначе напряжение в его выправленном, прямом теле не объяснить. Небрежным жестом откинув с лица вечно ниспадающую прядь, Святослав медленно моргает и переводит тяжёлый взгляд исподлобья на Захарию.

 — Говори, что ты...

 Осёкается. Знает, что Захария мог ответить. Догадаться нетрудно. Не так много слов, что ещё оставались между ними. Не так много путей отступления: прихожая слишком тесна для сражения, голова слишком мала для сочувствия. Захарии теперь тоже не отвертеться, ни перед ним, ни перед начальством. Надеяться на пособничество? Ставить на надёжный обман и решительный жест?.. Святослав вновь медлит, пока, наконец, его не пробивает идеей как снарядом насквозь. От удивления он даже широко распахивает глаза и встаёт на ноги. Отступает на шаг назад, пока не упирается в кухонную полку за собой.

 — ...ты голоден?

 Вопрос был удивителен и для самого Святослава. Он, вдруг так опешивший, не торопится разворачиваться к столешнице, не желая открыть спину Захарии, — предусмотрительность не из личной неприязни, а деформированная опытом службы. За спиной нащупывает полотенце и, наконец, обтирает руки. Ладонь уже сухая, как будто бы и ни к чему, но раз уж речь зашла о еде, то как будто бы и не нужно искать оправдания этому желанию в моменте избавиться от призрачных следов чужих касаний до себя. Святослав был привычен к грязи на теле, но Софи...

 — Ничего не желаю слушать. Сначала ужин — потом всё остальное. Если ложкой не наелся, языком не налижешься. Кто в чужую тарелку полезет, тому руку сломаю, всё ясно? Ну-ка тихо за столом, чтобы слышно было только ложки.

Отредактировано Sophie Gartner (2023-02-12 16:30:09)

 С Захарией много чего было не так. Описать все его странности — труд не только объёмный, не на один десяток страниц, но к тому же и невозможный, едва ли получится выбрать, с какой дури начать, с какой стороны подступиться. Но во всей его странности и отчуждённости от мира, словно в шкуре изрезанного зверя ютился ребёнок. Маленький, беззащитный, ищущий любви и своего места в мире. Многие годы назад Святослав полюбил именно этого ребёнка и желал его защитить от жестокого мира вокруг, его и прочих братьев и сестёр из Дома Очага. Детская наивность делала Захарию одновременно и уязвимым, и дюже опасным, непредсказуемым, но вместе с этим — и управляемым, если знать, какой подход использовать. Если помнить и считаться с этим ребёнком. Горящие задорным огнём глаза должны отпугивать своей невменяемостью. Они, не отражающие реальности, должны были, как опасный омут, вынуждать держаться как можно дальше. Но вместо того, чтобы видеть вокруг них облик неуравновешенного психопата, Святослав продолжал видеть всё того же чудаковатого ребёнка-изгоя. Что же, каждый не без слабости.

 И всё-таки Святослав несколько раз моргает, пытаясь прогнать видение прошлого. Он оставляет без комментария и слова о том, как привлекателен его дезертирский облик, и воображаемые сцены событий, развернувшиеся бы в таком случае. Есть вещи, трогать и раскрывать которые не стоит при всём желании. Вместо этого он снимает с крючка длинный фартук с парой расшитых карманов и кружевными оборками, накидывает на шею и крепко завязывает на поясе. Кухонная суета позволит ему успокоиться, упорядочить мысли и, наконец, взять под контроль всё происходящее: свою смуту, Захарию, проникновению в дом... Всё.

 Захария всё так же неприхотлив в еде, — страшно подумать, чем и как он питался всё это время. Невольно задумаешься о том, как он вообще выживал, существовал. Хорошо, что не убился. Многие его пагубные привычки требовали... Да, опять контроля. Тц, сложно избавиться от привычки за всё беспокоиться. Остаётся лишь взять с печи большой глиняный горшок, деревянную досочку и корзину для овощей...

 — А этот чем провинился? — спросил брат, глядя на лежащего в луже собственной крови мальчишку.

 — Отобрал еду у младшего, — и, предупреждая удивлённый взгляд, Святослав дополнил: — Сила есть, ума не надо. Правила для всех одни. Каждому по тарелке, за столом кулаками не машут. Кто полезет за чужим — как и чуждый нам и получит.

 Для младшего они еду всё-таки достали. Чтобы малой совсем от голода до следующего дня не пух, Святослав взял с собой Захарию и пролез на кухню. Они стащили пару булок, чтобы совсем юные жители Дома Очага могли поделить их между собой, так как они часто становились жертвами издёвок и нападок со стороны хулиганов постарше. Когда наутро кухарка заметила нехватку хлеба, Святослав открыто взял вину на себя, объявив, что проголодался ночью и решил «заморить червячка». Разделять удары от половника по рукам вместе с Захарией он не собирался.

 — Сделаем жаркое.

 Нет ничего проще, но от этого не менее вкусно, чем старое-доброе жаркое: накроши всё в горшочек, залей ключевой водой, хорошо приправь и томи в печке. Пока мясо растомится и развалится, как раз и разговоры закончатся, а обсудить им есть что. Поэтому Святослав готовит сразу пару ножей, дощечку для нарезки, а затем собирает волосы — красная лента поднимает их и завязывает в хвост аккуратным бантом. Святослав в последнее время редко заплетался, не желая открывать шею и плечи, лишь тогда, когда был один дома. Но сейчас ему как будто бы и не было нужно скрываться.

На фоне, за открытой спиной, продолжает болтать Захария, и хоть и не хотелось его слушать, а приходится не пропускать ни слова. А потому, когда кончики ушей едва не краснеют от самых неожиданных и проклятых, Святослав резко втыкает нож в доску, вгоняя его едва ли не на всю ширину древесины. И тут же сожалеет о том, что так неожиданно сорвался. Казалось бы, с какой стати?..

 «Твоя реакция уже выдала тебя. Думай, думай, ты легко можешь развернуть его в удобную сторону...»

 — Господин Рагнвиндр предпочитает женщин, — с нервным смешком замечает Святослав после неприятно затянувшейся паузы, и тут же вынимает нож.

 — Так тебе что, нравятся парни?

 — Нет.

 — Всё-таки ты по девочкам? Тогда зачем спишь с мужиками?

 — Тц... Послушай, мне это всё неважно, ясно? С кем надо будет, с тем и лягу. Но тебе так делать нельзя, понял? У меня работа такая, а ты... А ты, это самое, давай хотя бы с тем, кто нравится, что ли...

 Слов о любви у Свята не было изначально.

 — И вообще, хватит болтать. Бери корзину и иди к колодцу мыть овощи. И руки за одним.

 Пусть навоображает себе что угодно. Но до тех пор, пока думает не про того бармена совсем не того бара. А иначе...

Отредактировано Sophie Gartner (2023-02-12 16:30:36)

 Зубоскалься и сопротивляйся сколько угодно, но разумей, что во всей этой нелепой былине Захария — пусть не от мира сего, пусть в младенчестве словно в колодец уроненный, но хороший парень, добрый и любящий, — как умеет, — всё ещё верный и скучающий. А ему, Святославу, при всех разговорах о свободе и желании не мучить детей, совести и добра за пазухой не хватило, чтобы хоть шифр какой, подсказку подать о том, что живой, пусть и не при шевронах, пусть и в другом доме. Сложно было признать, — уж сложнее, чем на тонкую стружку почистить репку, — что негодяем и сволочью был он сам. Вот как всё выходило. И раз уж ему, стало быть, подошла шкура Чудовища...

 — Как скажешь, Красавица. Одно твоё слово, и принесу тебя платье на примерку. Посмотрим, кто господину Рагнвиндру больше по душе придётся.

 Святослав врёт да не завирается: пусть и дальше говорят о бармене «Доли ангела», шутят нелепо и неуместно, но тему на два квартала Мондштадта западнее не меняют. На запад уходит только по досочке нож, от корешка на морковке до самой зеленушки, тонкими кольцами нарезая, рыжими и аккуратными что тот господин из-за барной стойки. Но не рыжее самого Святослава…

 — Опять отрасли… Сам ты на девку похож. Да даже если и похож, то и пусть, так даже удобнее… Работу упростит, если кто-то решит, что перед ним девка.

 На лицо нежный и милый, по фигуре изящный, теперь ещё и с вьющимися до плеч локонами, Святослав мог зайти и за подружку, если бы того потребовал случай. С тех пор случай это неоднократно истребовал и не раз, а волосы всё росли и росли, закрывая свежие шрамы на веснушчатой спине. И сколько бы вниз они ни тянулись, какие бы руки их не перебирали, заплетать себе косы с неаккуратными ленточками Святослав позволял лишь непоседе-брату.

 Захария, как будто бы светлый и искренний, озвучивает своё чистое желание, но в непорочности этой Святославу не разобрать ничего, словно приторной патокой заливает уши, и не слышится ничего, кроме отзвуков ножа, что бьёт по дощечке, но оба брата знают, что нож в помыслах бьётся не о дерево, а о кость, и не животная кровь остаётся крупными каплями на старательно заточенном лезвии. В иллюзии совместного ужина домыслов больше, чем реальных идей, — оттого страшнее осознавать, что в нутре появляются те же желание, что и аппетит у Захарии.

 Остаётся только разрывать волокна говядина и верным движением нарезать на аккуратные кубики. Клац, клац! — опускается большой нож для мяса, рвётся жировая прослойка, отделяется тонкими лоскутами. «Сгодится потом в бульон», — думает Святослав и убирает в отдельную миску улики с места распотрошения. Хрящи, и те собирает, собак деревенских кормить. В этот раз можно их угостить, разве что в этот раз…

 Только лишь после того, как мясо легло на картофельную подушку в горшочке, Святослав вновь заговорил. Время тянулось и измерялось работой ножа в умелых кухарских руках, а потому как будто бы у Святослава действительно было право молчать и на гостя своего совсем не смотреть, как будто бы не обращать внимания. Сортировать свои мысли, аккуратно отделяя ненужное и разделяя на понятные суждения. Работа такая же механическая, как и подготовка продуктов на жаркое.

 — Помочь, значит, хочешь? Ну ладно.

 Мясные кусочки накрыло луковой стружкой и кругляшками морковки, припорошило растёртой смесью пряных трав. У самого горлышка сверху улёгся цветок вырезанной репки: растомится в жару, размягчится, пустит сладкий нектар прямо на овощи с мясом, всё пропитается насквозь и выпечется нежным и сочным.

 — Не рыпайся и сиди ровно, иначе я тебе не рану, а рот зашью и руки к полу приколочу, слышишь? Ничего оно не щиплет, потерпишь, не маленький… Всё, готово. Видишь, не так и страшно, а ты уже чуть не плачешь. Что, неправда? Вот как? Тогда подставляй вторую руку… У меня всё в порядке, не выдумывай. Никакая это не рана, так, царапинка, ничего страшного, само заживёт… Да ты всё равно не умеешь…

 Но стоит только дёрнуть за блузку, как с треском отходит от израненной кожи запёкшаяся в коросту кровь вместе с тканью, становится жарко и больно, немного плывёт взгляд и угол тесной комнатушки перед глазами. Ругать, но показывать пример, не так ли, Свят?..

 — …тц, хорошо, я объясню тебе, что нужно делать. Дай только сниму рубаху сам…

 Пора топить печь. И это скорее ещё один повод не оборачиваться на Захарию. Один мимолётный взгляд, от кухонной стойки до печки в другом углу, маленький Заки по центру всего лишь часть убранства, не более. Поленья укладываются и начинают дымиться, за плотной чугунной дверцей разворачиваются жар и пламя. И лишь когда в саму печь уходит полный горшочек, Святослав может по-хозяйски утереть руки и лоб, убрать всю посуду в таз для мытья, — к колодцу с мылом потом пойдёт Заки, кому же ещё всё мыть. И только лишь после, когда фартук вновь вернётся на петельку, обратить внимание на то, как сидит Захария.

 — А нормально сидеть ты разучился?..

 Он не ругается, даже немного как будто бы усмехается, а не ворчит. Отодвигает стул рядом, чтобы сесть, закинув нога на ногу, — юбку аккуратно придерживает, чтобы не задеть лицо брата. Святослав ещё недолго смотрит вниз, на Захарию, а потом склоняется ниже и сам. Опускает руку, чтобы пальцем подцепить подбородок Захарии и поднять на себя, глаза в глаза, близко-близко.

 — Коли хочешь помочь, то с родины сюда никого не направляй и никому не говори, что меня видел.

 Слова тянутся медленно, с расстановкой, словно Святославу важно донести каждую отдельную часть того, что он произносит, прямиком до ушей Захарии. Лучше тихо, но верно, чтобы взгляда не было видно под упавшими на лицо волосами, только губы, что произносят давно притаившийся и единственно возможный ответ. И пальцам-то легко соскользнуть к самому горлу, сжаться, удобный случай и шанс, но указательный лишь держит лицо под нужным углом, а большой и того лучше, пригладил маленькую ямочку на подбородке Захарии с практически неосязаемой нежностью.

 — Разве что сам ты не хочешь, чтобы я тебе с чем-то помог.

 Святослав вдруг находит внутри своей глотки только веселье. Почти беззвучно усмехаясь, выталкивает из лёгких свой смех, вздрагивая потихоньку каждый раз, когда диафрагма сокращается и поднимает к горлу звонкое, злобное и пронзительно искренне корыстное чувство. Ещё немного, и наполненные болезненным ехидством смешки перерастают в звонкий высокий смех, тянущим улыбку к веснушкам на щеках. Святослав и сам теперь запускает пальцы в волосы, разделяет на пряди и убирает с лица назад, отклоняя голову в бок и разбрасывая по плечам рыжие кудри. Смеётся так, не зная счёта, а затем спешит поделиться своим инстинктом веселья с братом.

 Его смех разливается на губах подобно пряному мёду, и чтобы не обронить ни капли, Святослав прижимает свои уста — к устам Захарии, даёт своему смеху возможность впитаться в трещинки и щербинки на налитых юностью, но избитых реальностью губах Захарии. Разменивает озорство на три такта вдоха, словно забирая авансом сам дух у рта брата, как плату за участие в дикой охоте на шлюх. Они-то сами чем лучше?..

 И того мало: даже зная, что в этом нет смысла, Святослав всё равно сдавливает меж пальцев лицо Захарии крепко. Наивно предположить: удерживает, да-факто почувствовать лишь то, как подушечки пальцев в ямочках на щеках прощупывают всё ещё не растерянную детскую капризность и держат её уколом над уголком губ. Святослав проталкивает вперёд своё веселье и смешивает его меж дёсен и языков с очаровательным безумием Захарии. Лишь когда помыслы их становятся вязким и тёплым сиропом с равномерно распределёнными вкусами двух продажных манер, лишь тогда Святослав выпускает из пальцев милое личико и отстраняет лицо назад.

 Конопатое веселье на его скулах окрасилось румянцем с щёк Захарии, полупрозрачным и едва ли заметным, только если смотреть столь близко. Кончик языка снимает с припухших губ последние искры недобрых помыслов, зубы подхватывает с нижней сладкие капли порочных идей. Святослав делает долгий, шумный вдох, поднимая грудь над корсажем платья, и на выдохе, шёпотом отвечает:

 — Покажи мне свою Танечку. Только услугу мне окажешь, убрав её из округи.

 Разве были бы у Святослава какие-либо причины переживать о судьбе его некогда землянки?.. Быть может, они и встречались когда-то, имели знакомство, водили беседы, но даже если и так, любви и покоя на сердце Святослава уж точно не было, а Софи Гартнер, ответственная нынче за свет и тепло в этом теле, и явно не имела никакого отношения к делам таинственной организации с севера. Она всё равно не узнает и не услышит, на её жизни это никак и не скажется.

 — А, хочешь, сходим к ней вместе.

 Будь ласков к диким чудовищам: приласкай вдоль бритвенной шерсти и не бойся клыков. Безумные монстры во многом полезнее в деле сторожевых натасканных псов, только найди подход. Святослав это знает, Святослав и сам был когда-то и ошейником, и колокольчиком для тех чудовищ, если того требует дело. Играй и ласкай, выпускай на охоту, довольствуйся лаем и клыками страшнее, чем у снежнинской овчарки.

— Почему я делаю это, если мне не нравится? Есть «надо», и оно больше, чем «хочу», усёк? Уступи, потерпи, а затем пользуйся полученным преимуществом. Эти уроды за одну только руку в штанах теряют бдительность так, что Царице будет за них стыдно. Вот только если лезут целоваться, вот это противно. Тут и правда лучше  хотя бы с кем-то, кто на лицо хорошенький, чтобы не тошнило.

 В заключение Святослав поцеловал Захарию целомудренно: в лоб, унимая разливающийся бесконтрольно жар; затем в запястье, у пульсирующей от напряжения вены. И выпустил из рук — пусть бьётся больным птенцом о неспокойных крыльях подле. Стало ли спокойнее ему самому?.. По светлому лицу, укрывающему пламенный румянец за огненными же кудрями, и не скажешь. Только выдыхает протяжно да тут же оправляет собравшуюся на коленях юбку.

 — Значит, будем хорошими мальчиками.

 Соглашается охотно, но разве можно было бы хоть одного из них так назвать? Змея при лентах и юбках уже давно не походила ни на хорошего, ни уж тем более на мальчика. В чудовище без намордника черты юношеского лица узнавались охотнее, но хорошего в них и подавно не было. Но что имели, то и теряли, — на что согласились, тем и жертвовали. Значит, будут хорошими мальчиками. Значит, пойдут в гости к Танечке завтра. Как и положено — с гостинцами. А до тех пор по домам прилично, ведь ужин уже готов.

 Хочется даже не просить, а приказать: «В глаза не смотри, отвернись, заткнись и займись делом.» Но слова застревают в разодранном от криков горле, и остаётся лишь уткнуться лицом в подушку, чтобы перехватило дыхание, чтобы затемнило взор. Думал руками жар загребать, лишь бы их всех отсюда вытащить, — лишь бы его спасти от ещё больших травм, — но сам теперь по подобию своего тела выжигал этим жаром за стигмой стигму, смешивая пот, слёзы и кровь на двоих.

 Даже за дверцей печи не утаить раскалённый, словно искрящийся жар её чрева, где кипит в горшочке их ужин. Только приоткроешь створку, а в комнату тут же вырывается разрумянивающий щёки жар, проникающий в желудок ароматный дым. Роговица-прихват поднимает горшочек, вытаскивает из печи словно заготовку на кузнице. Святославу и сделать-то одно движение рукой, и крепкий чугун размозжит крохотный череп, раскалённый метал вольёт расплавленные глаза-яблоки внутрь глазницы…

 …но ставится празднично горшок на связанную крючком подставку, а сам Святослав уходит к серванту. Там на полках, — по заветам далёкой северной родины, — хранится посуда для самых важных из праздников, для самых дорогих из гостей. В шкафу у Святослава не один скелет запрятан, а этому гостю как будто бы только кости и глодать. Святослав как в кости играет с чайными чашками, крутит, вертит, на стол выставляет, но под какой из них теперь притаился маленький секрет его побуждений?..

 — А кто сегодня на кухне дежурит?
 — Да вроде бы Свят опять.
 — Что-то он зачастил туда. Он что, баба что ли, постоянно на кухне торчать?
 — Так он и выглядит как баба.

 Много ли знали эти утырки о том, чему учился и что перенимал с кухни Святослав. Кухарки — бабы мировые, учили не только борщи варить да пироги стряпать, но и мясо любое с кости снимать так, чтобы и следа не осталось; но и напитки приправлять так, что за вкусом смородины другого оттенка и не услышать.

 — Хлеб будешь?

 Будет, конечно, но Святослав спрашивает всё равно. Крупный нож с хрустом продавливает и надламывает корочку домашнего хлеба, пышного, светлого, на ягодной закваске да с запечёными семечками. Несколько ровных ломтей — самое оно смаковать наваристый бульон жаркого. И блюдо с хлебом обязательно во главу стола, — ведь, как ещё из юношеского гнезда известно, всему голова. Под крышкой горшочка собираются клубнями все притомившиеся ароматы: сочного мяса под сладостью редьки, разнежившихся овощей и летних трав, смачного, тёплого вечера, собравшегося за последний час как в горшочке, так и в закатном солнце, последними лучами сквозь шторы гуляющим по столу. Льётся жаркое в глубокую миску, на лоскуты мягкие рвётся податливо мясо, осыпается лепестками томлёная редька, ешь за обе щеки да последние капли собирай хлебом. А если чудовищу будет мало, так всегда есть добавка, на него одного весь горшочек, Святослав сидит за столом, но тарелка пуста.

 — Ешь давай, весь пирог тебе. Да не голоден я, не болтай, а жуй. Мне всё равно за фигурой следить надо, так что набивай живот, пока можно.

 Тонким рукам и не нужно быть здоровенными да мощными, если тонкой талии достаточно, чтобы поближе подпустить да без сопротивления в сердце самое лезвие загнать. Пироги — не самая страшная плата за такое искусство. Да и Захарии всяко вкуснее.

 — Приятного аппетита, Заки.

 — Приятного аппетита, Заки.

 — Танечка, — замечает Свят и подпирает лицо кулаком.

 Он вздыхает и крепко призадумывается. Ему видится эта картина ужина едва ли не со стороны, и ему, простому наблюдателю, этот разговор кажется уже не раз и не два повторённым. Сейчас бы надеяться, что перед глазами, словно письмо из прошлого аккуратным курсивом, пронесётся по строкам картина из их детства, но, как назло, сознание остаётся глухо к потугам припомнить нечто подобное. Но понятно — слишком много похожих завтраков и ужинов у них было, чтобы вспомнить какой-то конкретный. Слишком много Танечек у них было, Леночек, Олечек, Павлюш, Олеженек, Гошечек…

 — Что это вообще такое, место для подружек? Ты это выдумал?..

 И понимая, что Захария ответит, Свят встал из-за стола и отошёл в кухню. Представление Захарии о девичьей жизни пугало своей оторванностью от реальности. И он ведь не шутил, — наверняка, не шутил. А повод встать у Святослава был, ведь к концу ужина должен быть подан чай, так заведено у хороших домохозяек. А Софи действительно была хорошей девочкой и к чаю имела вишнёвое варенье, лимонные печенья и даже кекс с изюмом и шоколадом. Уж лучше заботливо суетиться гостеприимной хозяюшкой, чем глядеть на то сухое чудовище, в которое обернулся такой-то хорошенький мальчик.

 К горлу кислотой подступает ругань и осуждение. Приходится, хмурясь, сглатывать: на воспитание у Святослава права больше нет.

 — А этому-то кто руку сломал?
 — Да те двое психанутых.
 — А за что?..
 — …он булки ковырял и изюм вытаскивал.
 — И за это его побили?!

 Но слова Захарии были лишены смысла не до конца. Пригласить Татьяну в укромное место было не так и сложно, особенно через некоторые особые таланты Софи. Да и у Святослава, откровенно говоря, на примете было несколько рабочих тайных уголочков. А уж повод так поступить и подходящее прикрытие… Да уж, ничего не попишешь, это действительно отличная ловушка. Поэтому Святослав вздыхает, поднимает чайный поднос и возвращается к столу.

 — Допустим, я смогу передать ей корзинку цветов с пылким письмом любви и приглашением на встречу. Допустим, я даже добавлю, что мужчина так убивается от любви, что сжалься, пожалуйста, и сходи с ним на свидание. Допустим, я даже знаю одну пещерку хиличурлов, куда мы потом сможем скинуть тело. Один бы я туда не сунулся, но вдвоём…

 Последняя деталь плана не так сильно касалась Захарию, как самого Святослава. Для Заки всё просто: нет Танечки — нет проблем, а потом можно свалить домой. Но Свят оставался один на один с ситуацией, в которой он сначала доставляет цветы девушке, а затем та пропадает и погибает. Ему нужно было хорошее прикрытие, а уж посетовать на ужасных чудовищ мондовцы любят больше, чем с ними разбираться. Так что план был… условно рабочим. Условие одно — Заки всё делает как надо, а не…

 — Ты что натворил?! Зачем ты это сделал? Мы должны были сделать всё незаметно. Не-за-мет-но, Заки, а не размазав содержимое её черепушки по всем стенам! Тц, что теперь глазастишь на меня? Тащи тряпки, будем оттирать, пока вся усадьба на уши не поднялась…

 — Но Танечка может быть осторожнее и никуда не пойти. Что тогда?

 Святослав делает глоток чая и поверх чашки смотрит на Заки. Вазочку с конфетами и печеньями тоже придвигает поближе к тому. Надо же чем-то заполнять этот непроглядный голодный омут из бесов и дурости… И лучше уж шоколадной крошкой да орешками, чем дурман-травой и насилием.

 — Просто вломишься в её дом? Тут я тебе уже ничем не помогу, — Свят пожимает плечами и снова отпивает чай, — Даже при маскировке есть шанс, что местные меня узнают.

 Если уж все эти годы благодаря рыжей косе он жил под прикрытием Софи, то не стоило и надеяться, что внезапный мужской наряд или даже костюм о плаще и кинжале вдруг резко избавят Софи от подозрений. Да и поступать настолько безрассудно Свят не хотел, не с учётом того, как и что именно изменилось в его жизни.

 — Какой у тебя план?..

 Заки же ответит. И ответ его лучше заесть лимонным печеньем.