Ещё в самом своём начале ночь казалась безмятежной. Тигнари вернулся в Гандхарву поздно, наблюдая до этого после заката поведение некоторых растений с наступлением темноты. После полуночи в лагере дозорных было совсем тихо, ночные патрули уже выдвинулись вглубь леса, обыватели отдыхали по своим домам, а потому путь к себе у Тигнари был коротким и без лишних разговоров. Ведь ему как можно скорее хотелось усесться за рабочий стол и систематизировать в записях все свои сегодняшние ночные наблюдения.

 На фоне такого спокойного и как будто бы равномерного скрежета пера о пергамент отдалённый звук шагов, даже приглушенный расстоянием, сразу же отвлёк Тигнари от его работы. Ночью в лесу звуки полнятся своей таинственностью, но и естественностью, а эта пара босых ног звучала чужеродно, но — знакомо. Тигнари только цокнул и отложил перо в сторону, вытерев излишки чернил. С этим ночным и незваным гостем будет не до работы. Поэтому Тигнари поторопился убрать бумаги, чтобы случайно не испортить свои сегодняшние измышления. И только он вернул книги на полку, когда, наконец, тревожно поднялась шерсть на кончиках его ушей — такими вялыми, несвязными, едва продвигающимися вперёд шаги Сайно он ещё никогда не слышал.

 Рефлексы опередили мысли, он уже было собрался выбежать на улицу и встретить Сайно, но дверь открылась сама и едва не встретила нос Тигнари, благо, тот успел отскочить, ведомый звериным чутьём. Не успел дать волю ни единой мысли, а уже поймал в свои руки то, что оставалось от Сайно: окровавленные обмотки, ослабленное, израненное тело, бледные искры, ещё покалывающие едва ли не разорванные от напряжения мышцы. Узнать во всём этом багряном кошмаре своего друга Тигнари никак не мог. Словно встало время, Тигнари наблюдал за тем, как его собственные руки по локоть обмокают в крови Сайно. Сделал глубокий вдох и прижал уши к голове…

 Голове — работать, сердцу — держать ровный темп. Оттащив Сайно на свою же кровать, Тигнари быстро метнулся к сундуку с медикаментами. Сайно без сознания, в полубреду, боли уже не чувствует, но судороги продолжают бить его тело, а кровь стремится сбежать из каждой раскрытой раны. (Откуда так много? Кто не по зубам генералу-махаматре? Какое зло они упустили в Авидье?.. Не думать, не думать, не думать.) Лишь перебирая пробирку за пробиркой, Тигнари вдруг заметил, что руки его трясутся. Секунды удивлённого взгляда на маленькие ладони хватило, чтобы собрать волю в этот кулак и заставить его больше не дрогнуть, не тогда, когда в беде был человек.

 Набрать воды, часть — поставить греться. Большую оставить в тазе у кровати. Стащить все чистые тряпки и бинты. Рефлексы у тела уже не срабатывают, значит, влить лекарство изо рта в рот, чтобы остановить жар и лихорадку. А затем вступить в неравную схватку с кровопотерей, и промывать, и обтирать, и прижимать, выжимать до хруста, и вновь прикладывать к разодранным тканям смертного, к сожалению, тела Сайно. Кровавые подтёки под телом Сайно словно разводы красок, всё уже в крови, капли на стенах, — по борозде легко отследить движение руки, — пропиталось постельное бельё насквозь, и даже светлое дерево каркаса казалось подобным сандалу. Руки словно опущены в самое чрево Сайно, и даже к ногам уже стекает кровь, вода, целебная смесь вперемешку, и запах стоит, приторно-ржавый, солёный, ни цветам, ни траве, ни микстурам не перебить. Словно и взгляд уже, изрубленный, едва различающий что-то, кроме тела в фокусе, покрыт кровавой пеленой.

 Уже пальцы истёрты от того, сколько раз приходилось выжимать тряпку, — какого цвета она была? Кроваво-красного, точно. Становится почти дурно, и Тигнари в очередной раз меняет воду. Лишь когда садится на корточки у огня, чтобы посмотреть, как прогреваются и очищаются инструменты, на долю секунды выдыхает и понимает, что хочет истошно кричать и просить о помощи. Но смотрит на высокие кроны тропических деревьев и понимает: в этом лесу если кто-то просит о помощи, то ему, Тигнари, и бежать-выручать. Кто бы теперь помог ему?.. Так ему страшно было, неспособному смотреть на тело в кровати как просто на пациента, чтобы не дрожала рука, ведь стоило смыть слой за слоём скверну и кровь, как в измученном куске плоти вдруг стали проявляться знакомые и дорогие сердцу черты. Но важно довести до конца, а переживать — после. Глядя, как на огне закипает вода, Тигнари вдруг ощутил, что в нём самом что-то начинает вскипать и подниматься к горлу. Это было новым и неясным, а потому силой выдержки отброшено вглубь, проглочено без ощущений.

 Человеческое тело слабо перед сталью. Горячий металл иглы проходил сквозь кожу Сайно, а Тигнари только и мог, что пользоваться этой уязвимостью и перешивать тело друга, сопротивляться естественной тяге к разрушению, — да что с этим матрой не так… — шов за швом наказывая не сдаваться, крест за крестом повелевая успокоить сердце, угомонить кровоток, заставить мозг верить лишь в исцеление. Руки уже не трясутся, как будто бы никогда и не знали дрожи. Дело есть дело, и иголка ведёт вперёд точнее острого взгляда лесного фенека. Рефлексы здесь надёжнее переживаний, и они намного сильнее в этих юных, маленьких, но очень выносливых руках.

 Это была самая долгая и страшная ночь за всю… не такую уж и длинную жизнь Тигнари. Только к рассвету он закончил. Измученный, промокший насквозь, — кровью Сайно, потом своего тела, тревогой и адреналином, проступающими через каждую пору на теле, — он покинул свой дом лишь тогда, когда дыхание Сайно казалось спокойным, швы лежали без кровавых испарин, а повязки мутнели не так скоро, чтобы нельзя было оставить их без присмотра и скорой замены. Тугие бинты и прочные узлы никогда бы не знали, что руки Тигнари способны трястись.

 Он и сам не догадывался. Продолжал рефлекторно вести дела: собрав всё тряпьё, оценил, что разве что вымыть, высушить и только на фонари да растопку; бельё из-под Сайно извлёк осторожно, чтобы не потревожить и без того хрупкий сон — тоже в расход. И кровать, вероятно, тоже, высушить да на сучки для развода костров. Так много крови, столько её пролилось, что перед глазами до сих пор всё было в красном тумане. Моргнуть бы, да только вот взгляд широкий отказывал в этом, считая, что крови достаточно для увлажнения, такого, от которого щиплет глаза.

 «Умыться бы», — подумал Тигнари и спустился к реке. Ноги несли его медленным, но прочным шагом, словно тело действовало на последнем рубеже своих пределов, где самый сильный рывок и внезапно обнаруженное второе дыхание, — да только вот эту границу Тигнари пересёк ещё пару часов назад, не давая чреву Сайно вывернуться наизнанку. Что же было теперь и отчего же так душно?..

 Он опустился на колени перед водой и умылся. Холодная вода чуть-чуть вернула ясности, и Тигнари смог посмотреть на своё отражение. Всё лицо, — такое бледное, напуганное, словно чужое, — до сих пор в крови, и даже шерсть на ушах слиплась от этих рубцовых сгустков. Поэтому он умылся ещё раз и ещё раз, не давая себе выдохнуть и едва не захлебнувшись, пока, наконец, не остановил сам себя, не вдохнул жадно воздух и закашлялся. И тут он понял, что в нём закипало с самой ночи. Резко захотелось расплакаться, — от страха авансом, от ужаса перед картиной таких издевательств над телом, от переживаний за друга.

 Только всхлипнул едва слышно и поспешил утереть глаза. Так устал, что на слёзы, долго ждавшие, уже не было сил. Только пальцы, намозоленные, вдруг растеряли весь тонус, и дрожат подобно ряби на поверхности воды под ними. «Что же это такое?» — вздыхает Тигнари и, втянув в лёгкие утренний свежий воздух, опускает всю голову в реку. Трёт уши, трёт лицо, вымывает с кровью весь ужас, окунает себя до тех пор, пока морок прошедшей ночи не покидает его. Смахивает воду, отряхивает уши и выдыхает, глядя перед собой так безучастно, что Авидья едва признаёт своего стража, и птицы срываются с ветвей с тревожной трелью.

 Тигнари возвращается домой, дежурно здороваясь с дозорными, что вернулись из ночного обхода. Отмалчивается на все вопросы и говорит, что всё под контролем, — чего только стоило это чувство контроля. Вновь ставит греться воду, наводит порядок, почти бесшумно перемещаясь по древесному настилу. До последнего пытался найти себе дело, чтобы размытая свежей пресной водой усталость не вернулась к берегам взгляда. Успел сварить тонизирующий отвар, заготовить припарок для смены повязок, обработать и убрать все хирургические инструменты, привести всё в порядок насколько возможно, — пара ковров тоже уходит в утиль…

 …но дел больше не остаётся, и Тигнари опускается на стул у кровати. Сидит так недолго, глядя на Сайно. Меняет позу, закидывает ногу на ногу, весь вертится, сидит как на иголках. Пытается взять себя в руки и, молча, невыразительно психуя, поднимается со стула, чтобы следом просто упасть на пол рядом с кроватью. Так отчего-то спокойнее: под его длинным ухом мерное дыхание Сайно. Слух и без того острый, но сейчас важно не только слышать, но и чувствовать. Быть рядом, чтобы… Чтобы…

 Как ни крути, в свою самую долгую и страшную ночь Тигнари был ещё практически ребёнком. Он страшно вымотался, и все попытки упорядочить суетливые мысли приводили лишь к тому, что голова его несколько раз словно заваливалась на бок, но он прогонял сон, смахивал дрёму с ушей и продолжал нести свой караул. Подобрал под себя ноги, скрестил руки на груди, и с самым важным видом продолжал сторожить Сайно от… чего, собственно?.. Так и задремал, в какой-то момент уронив свою голову под бок Сайно, накрывая распушёнными ушами и кутаясь в собственный хвост.

Отредактировано Tighnari (2022-11-30 14:30:39)

 Только шорох на кровати, как сначала чуть поднимаются, дёргаются кончики ушей Тигнари, поднимаются вверх, вытягиваются, а затем и он сам подскакивает, с колен — на корточки, а затем и вовсе на ноги. Сразу же пробудное чувство тревоги как ведром воды окатывает. Надо же, уснул! Как непрофессионально, как небезопасно… А что если бы Сайно, пока он спит, — стоп, Сайно! Проснулся? Сразу же Тигнари склоняется над раненным другом и внимательно, уж слишком пристально следит за движением век, за тем, как дёргаются глаза под ними. И только подмечая признаки жизни, выдыхает долго, протяжно, но всеми силами пытаясь ровно и тихо, — не выдавать же волнение так очевидно? И без того после уставшей дрёмы на светлых юношеских щеках лёгкий румянец и отпечаток матраса.

 — Не двигайся, — опережает безусловные рефлексы своего друга, зная о повадках этого матры слишком много, — Не шевелись вообще. Просто лежи, хорошо?

 Тигнари откашливается и повторяет уже громче, напуская всю строгость в свой голос: «Лежи и не двигайся.» И тут же суетливо занимает себя делом. Бросается в другой угол, чтобы поменять повязку на голове Сайно, — свежая прохладная вода не даст жару вернуться, чтобы тот костей больше не ломал. Тигнари понимает, что останавливаться ему нельзя: столько суетливых мыслей копошится в его голове, вопросов, которые он даже сформулировать не сможет. Слов, которых никогда не произнесёт, — слишком хорошо знает правила.

 Даже когда Тигнари, наконец, останавливается и деловито устраивается на стуле возле постели, волнение никуда не уходит. Оно остаётся нервными импульсами, бросающими большой хвост из стороны в сторону, пока, наконец, Тигнари не хватает его и не устраивает на коленях. Запускает пальцы в шерсть, и успокаивает то ли свою голову, то ли тремор в пальцах. Ни первое, ни второе в лекарственный рецепт Сайно не входит, а это сейчас самое важное.

 — Ты потерял критично много крови. Тебе прописан покой и восстанавливающий режим. Попытаешься подскочить с кровати — раны откроются. Я едва остановил кровь и наложил швы, поэтому будь так добр, не двигайся.

 Хотелось добавить, что если Сайно рыпнется, то Тигнари перебьёт ему колени, чтобы не мешал самому себе быть на покое. И ещё много чего хотелось добавить, но всё осталось невысказанным в тяжёлом, утомлённом выдохе через затянувшуюся паузу.

 — Я помогу тебе сесть.

 На этот случай Тигнари даже приготовил подушку больше тех, что он уже успел ликвидировать после обильного кровопускания. Упругая, большая и прочная, идеальная для того, чтобы оставаться полулёжа, — лишний предмет комфорта для жизни лесного стража обычно, но сегодня острая необходимости. Тигнари не было ни стыдно, ни неловко просить её у старой Умм, — старожилы Гандхарвы, видящей все поколения переселенцев и само обустройство аванпоста лесных стражей. Пусть думает что хочет, её колкости — малая плата за возможность выходить Сайно.

 Руки уверенные, крепкие, но всё-таки бережные, иначе никак, крепкий махаматра теперь столь же хрупкий, сколь и цветок лотоса пред рассветом, легко оторвать лепестки, одним лишь касанием, одним лишь дуновением потревожить на чаше соцветие. Обычно смотрел на Сайно и словно знал наверняка: ему и море по колено, и ночь не страшна, и врага опаснее нет. Как будто бы само собой разумеется, что в Сайно сила и выживаемость выше, чем рефлекс самосохранения. Но кто бы подумал, что придётся наблюдать за тем, как отсутствие последнего перевешивает все защищающие от сумасбродства качества генерала?..

 …и всё-таки, осторожно придерживая Сайно за перевязанные плечи, под перемотанные ключицы, Тигнари помогает тому сесть и сразу же подкладывает подходящую подушку. Старается не давить лишний раз, но руки словно задерживает — пытается ощутить тепло, ритм, может, конвульсии. И наблюдает, и пытается почувствовать тактильно.

 — А теперь ещё раз. Сайно, ты в очень плохом состоянии, — Тигнари чувствовал, что должен это проговорить вслух, — Тебе не то, что к работе возвращаться, тебе вставать из постели категорически запрещено. И я клянусь, если ты попытаешься сопротивляться своему восстановлению, я лично направлю отчёт о твоём состоянии в Академию с требованием временно отстранить тебя по состоянию здоровья. Поэтому давай договоримся, что под моим присмотром ты восстановишься до приемлемого состояния, а уже после решим, что тебе делать.

 Интуитивно Тигнари понимал, что Сайно не хочет обращаться в Бирмастан и оставаться на попечении местных врачей. Более того, слабость и недееспособность, скорее всего, уязвляла его. …но даже несовершеннолетний максималист-Тигнари понимал, что это — склонность к самоубийственным настроениям и очередная причина ворчать на Сайно без остановки, пока тот не поймёт. И самым главным было обезоружить Сайно сразу, не давая возможности ответить, — благо Тигнари подготовился.

 — Вот, это суп. Выпей, только осторожно, небольшими глотками. Тебе нужно набираться сил. Позже я приготовлю тебе печень яка, это очень полезно при кровопотерях. Но сейчас ты не сможешь ничего жевать, поэтому обойдёмся супом. Давай, открывай рот…

 …ведь в некотором смысле генерал-махаматра требовал особого отношения. Даже не как к тяжело больному. А скорее как к несмышлёному ребёнку, которого теперь Тигнари собирался кормить лечебным супом с ложки, успев перемешать в бульоне лекарство, даже подув достаточно, чтобы суп оставался тёплым, но не обжигал рот. Заткнуть Сайно ложкой супа — лучшее решение.

 — Сайно, — выждав продолжительную паузу, со всей искренностью отозвался Тигнари, — Ты такой дурак. Не могу поверить, что из всего, что я сделал и сказал, ты  умозаключил именно это. Должен ли я оставить тебя в постели на ещё больший срок, чтобы убедиться, что ты не повредил свою голову и не потерял способность мыслить здраво и последовательно?..

 Разумеется, Тигнари злился. Обвинять Сайно в глупости не входило в его изначальный план, но никак иначе реагировать на слова своего друга он не мог. Хотелось схватить ближайшую тетрадь, скрутить её и отхлестать махаматру как нерадивого студента за самые наивные и нелепые ошибки, трижды описанные в методичке. И только понимание того, что Сайно никто и никогда не давал никаких учебников по этой тонкой науке, и останавливало Тигнари от настоящей ссоры и драки с другом. Но всё-таки нужно было взять себя в руки.

 Как минимум — оставить Сайно подумать о том, в чём именно он ошибся. Тигнари уведомил его, что сейчас подготовит новые повязки, и оставил друга. Пока он сердито топал от одного склада к другому, собирая медикаменты, не переставал едва не вслух фырчать, думая, насколько же Сайно не прав во всём, что он себе надумал. Только чужое обеспокоенное «Тигнари, ты в порядке?..» выводило его из состояния циклического осуждения Сайно. И, понуро опустив уши, он только и мог, что отвечать, что всё в порядке, просто много дел.

 «Неужели он не понимает, что…» — продолжал он спрашивать самого себя, когда вдруг осёкся и осознал всю простую и очевидную истину. Действительно, Сайно никто и никогда не объяснял. Ему, кажется, вообще не давали даже базовых концепций доверия и взаимоотношений с людьми. Тигнари шлёпнул себя по лбу и очень устало поморщился. Конечно, теперь ему предстоит с этим разбираться. Кому ещё?.. Это социально неадаптированное чудовище по имени Сайно нуждалось в чётких и ясных инструкциях, проговорённых ему прямо в лицо на доступном человеческом языке. Кто ещё бы справился с таким сложным делом?..

 Наматывая чистые бинты на ладонь, Тигнари продолжал раздражённо и сосредоточенно думать о том, что он скажет Сайно. Хвост его беспокойно ходил из стороны в сторону, сметая следы вереницы мыслей, неспособных довести предстоящий разговор до нужного итога и понимания. Только тогда, когда моток в руках едва не достиг размера его головы, Тигнари понял, что завёл себя в тупик. Вздохнул тяжело и принялся складывать назад: бинты в коробку, мысли по полочкам внутричерепного чертога.

 «Ладно, — сдался он в конце, безуспешный, — В первую очередь сейчас я его лечащий врач. И это всё, что меня должно беспокоить. Только его здоровье, нравится это ему или нет. Пусть сколько угодно сопротивляется, если будет нужно, введу ему в кровь расслабляющий состав и привяжу к кровати…»

 Конечно, прибегать к таким радикальным мерам Тигнари не собирался, но ему нравилось думать о себе как о ком-то суровом и ответственном, ставящем здоровье своего пациента превыше всего докторе. Идеализируя рациональный здравый смысл, он впервые столкнулся с концепцией врача-командира, которая в будущем прочно за ним закрепится. И в приподнятом состоянии духа он вернулся домой.

 Вновь помогая Сайно сесть в кровати прочнее перед перевязью, он далеко не сразу завёл разговор. Даже вспревшие повязки снимал безмолвно, жестом указывая, когда нужно поднять осторожно руку, чтобы Тигнари мог протереть кожу. Делом он занимался обходительно и сосредоточенно, и как будто бы даже намеренно избегал взгляд Сайно. Нет-нет да уводил уши вниз и в сторону, отклонял лицо, только бы не пересечься взглядом. И лишь когда закончил, — отмыл руки, собрал лоскуты, уложил Сайно назад… — только лишь тогда он, во-первых, выдохнул, а, во-вторых, вновь спокойно уселся у кровати Сайно (даром что его собственной…)

 — Ты совершенно не прав в своих выводах, — обезоруживающе начал он важный разговор, — Послушай теперь меня не перебивая и хорошенько обо всём этом подумай. Как твой лечащий врач я буду беспокоиться о твоём здоровье и мыслями, и руками. Ты ранен — я даю лечение. Это естественное и закономерно, я сам выбрал эту стезю, и с тобой это никак не связано. Люди будут болеть, я буду их лечить, нравится тебе это или нет, с тобой или без тебя. Это мой долг, моё призвание и моё решение. Уяснил?

 Тигнари выбрал путь доскональных объяснений и начал сразу с козырной карты профессионала. Он использовал жёсткие формулировки для того, чтобы скрыть, как дрожит его голос. И, разумеется, зрительный контакт в этот момент выдержать он не мог, а потому делал вид, что увлечён своими собственными записями. История болезни, не иначе!

 — Далее. Как твой друг я в любом случае буду волноваться о твоём состоянии. Если ты решил, что находясь здесь ты доставляешь мне неудобства и лучше бы тебе больше никогда не быть в таком состоянии рядом со мной, то ты ошибаешься как любой другой академик, развернувший теорему не через факты, а через собственное эго.

 Он даже фыркнул. Настолько Тигнари не любил тех своих коллег, что через призму эмоций и мнений пытались пропустить факты, выдавая первое за истинное. Говорить в таком тоне о Сайно — почти всё равно, что прямо заявлять о своей обиде. Но чтобы сгладить это впечатление, Тигнари сразу же исправился и продолжил в другом ключе. При этом он продолжал старательно давить свой голос, звучать ниже и строже, более громко и деловито.

 — То, что ты не явишься ко мне посреди ночи израненным, не значит, что мне будет спокойнее, Сайно. Потому что я буду знать, что ты всё ещё где-то там, делаешь свою работу и самоубиваешься. Только в этом случае у меня не будет никаких причин полагать, что с тобой всё в порядке, что кто-то тебе поможет. И таким образом я могу и буду волноваться чуть ли не каждый вечер, если от тебя не будет обратных вестей. Как я выбрал путь травника, ты выбрал путь матры. Ты будешь сражаться в любом случае и ещё не раз будешь ранен. Но я не стану просить тебе прекратить это делать, потому что это твой выбор и я уважаю его. И если уж ты не хочешь светиться в Бирмастане, то будь так любезен, приходи в Гандхарву.

 На свою просьбу Тигнари давил как на ещё не затянувшуюся рану на теле Сайно. Кажется, другого языка, кроме боли, Сайно и не знал. Осталось лишь адаптировать их языковые ресурсы друг к другу. Обоюдно больно и тяжело, медленно, но… Хоть как-то. Всё лучше, чем получить однажды весть о том, что этот лишённый инстинкта самосохранения утонул где-то в болоте.

 Что-то застревает в горле. Тигнари прижимает язык к дёснам, к нёбу, пытается распробовать и понять, что же это встало поперёк дыхания. Тяжёлый усталый вздох? Невыговоренные слова? А, может, юношеская гордость?.. После долгой ночи усталость в руках тянет их, тяжёлые, вниз, и только логично предположить, что стресс сделал своё дело, замедлив и мир вокруг, и мысли в голове. Конечно, Тигнари не может ответить никак, ведь нервным импульсам в таком состоянии не угнаться за логосом. Остаётся лишь с силой вытолкнуть из лёгких остатки воздуха и подняться на ноги, мягко пружиня, разгоняя дрожащие мурашки и истомлённую слабость по телу.

 Порожнее и выдохшееся нутро нужно проветрить. Напоследок разве что дотронувшись до перевязанного плеча своего друга, — одними пальцами, совсем невесомо, — Тигнари спешно отошёл к окну. Сквозь приоткрытую створку просачивался ощутимый как будто бы на кончиках пальцев, золотой и тёплый воздух, полный лета, утреннего зноя, цветочной пыльцы. За спинкой кровати было спокойнее: так Сайно не мог видеть, чем занимался Тигнари, и уж точно не знал, какие мысли копошились в юной буйной голове, вынуждая кончики ушей вытягиваться так сильно, что дуновения лесного ветра были бессильны в своей попытки их склонить.

 Имея возможность, наконец, чуть расслабиться, Тигнари припадает плечом к оконному откосу и прикрывает глаза. Выдерживает своё дыхание тихим и ровным, словно во время медитации, но лишь для того, чтобы выдохнуть протяжно, но беззвучно. Ни к чему беспокоить пациента своим собственным волнением. До ушей доносятся все переливы Авидьи: далёкие птичьи трели, такие близкие разговоры дозорных, шаги охотников по влажной тропинке у реки, лай сторожевых собак у северной дороги, хлёсткие удары каракальих хвостов о крепкие ветви, хрустальные всплески ниспадающей воды о камни у подножья водопада. Лес живой, — и ты тоже. И Сайно живой. Всё ровно так, как и должно быть. Жить — и стремиться к жизни. Жить — и уважать саму суть жизни.

 Становилось спокойнее. В перевязи Тигнари не только удобный шарф, но и цветы — дар Авидьи, тонкий шлейф, надёжнее мантии-невидимки, дарующий благословенную защиту от суеты и тревоги, напоминающий о самом главном. Вокруг благодать — и на сердце тоже зеленеет лес стройных и правильных мыслей. Тигнари, наконец, открывает глаза, полные зелени, — и только лишь красные листья недосыпа разбавляют кроны того леса. Тигнари смотрит за окно и подмечает, что куст монстеры, вьющийся по стене дома, вытянулся ещё выше. «Как славно, — думает он, — Что ты так выросла. Позже я поставлю на крышу сетку, чтобы тебе было удобно расти.» «Вот же спасибо, — отвечает ему шелестом крупных узорчатых листьев монстера, — Но подумай-ка вот о чём, Тигнари, мне вздумалось тянуться поближе к солнцу даже без знания о том, что ты мне сколотишь подставку для лоз.»

 «Действительно», — думает Тигнари и резко всё понимает.

 Маленький подвиг — преодолеть порог юношеского максимализма, чтобы вернуться к стулу у постели. Победа, о которой не будет ведать никто, кроме самого Тигнари, одновременно смущённого в этот момент и гордящегося собой за то, что стал чем-то лучшим, чем был ещё десять минут назад, ради друга. Оставалось лишь аккуратно сесть рядом и вновь положить руку на плечо Сайно, — только теперь уже всей ладонью, без пугливости перед жестом.

 — Ты прав, Сайно, — спокойно начинает Тигнари, — По-хорошему, ты не должен быть ранен. По-хорошему, тебе всегда стоит стремиться к тому, чтобы избежать угрозы для себя и других. Иногда это вопрос оценки рисков и выбора верного плана действия. Но в другие случаи — это выбор последствий, не наилучших, но наименее опасных. Стремиться к идеалу единственно верно, но готовиться и уметь реагировать на любые ситуации тоже важно. Твои враги бесконечны, Сайно, пока не переведутся идиоты, считающие себя самыми умными. И они, как и ты, тоже будут искать способы стать сильнее. Поэтому избежать ран совсем не получится. Ответственность и подготовленность не равносильна вине за промах. Поэтому…

 Тигнари старался говорить спокойно, разумно и по делу. При этом он всё равно избегал зрительного контакта, на что у него, казалось бы, было полное право. Раны на теле друга были куда важнее, чем вежливость. Всё как положено: Тигнари заботится о здоровье друга, но уважает его стремления к идеалу; поддерживает его чувство ответа, но не желает чувства вины. Только вот хвост, пусть уже и не такой распушившийся как раньше, отчего-то гуляет под стулом из стороны в сторону, вырисовывая неравные друг другу окружности.

 — …поэтому, пока ты не нашёл способ всегда быть идеально здоровым, будь так добр являться и получать первую помощь сразу и не тратя время на «я не хочу тебя беспокоить».

 Мысль завершённая, но отчего-то всё ещё дёргаются кончики ушей, неспокойные, как будто бы осталось что-то ещё, невысказанное, невыраженное, очень важное, но неуловимое, подавленное. То, что перехватило дыхание ещё раньше. То, что встало удушающим комом в горле. То, что Тигнари надеялся просто проглотить, но теперь ощущал ещё крепче, прочнее под кожей. То, что угрожало вот-вот вновь вернуть рукам тремор, а глазам слезливость. То, что уже упреждающе разгорячило щёки. Тигнари боролся с этим как мог, но пришлось сдаваться:

 — …потому что я в любом случае буду очень беспокоиться за тебя, Сайно. Поэтому, пожалуйста, когда ты ранен, дай мне помочь тебе. Мы же друзья, — не его строгий голос, а какой-то тонкий писк пустынного фенека в тени под камнем, — Я места себе не найду, если с тобой что-то случится.

 С сердца груз — к щекам прижаты уши. Так спокойнее, ведь не видно смущённого румянца на юношеских щеках; и оттенён влажный блеск в глазах; и дрожащие ладони прижаты к меху. И ничего уже не страшно, когда страшнее ночи и утра уже всё равно не будет.