Вестник Бездны остаётся за дверью, — и нет гарантии надёжнее, что дверь эта будет закрытой до тех пор, пока не потребуется обратное. Принцесса могла бы и знать, что между Течениями и Молнией остаются не до конца разорванные временем и проклятием узы. Но знание это веками не сопровождалось никакими действиями, — пусть даже эти двое могли верить в обратное, Люмин полагала, что эти узы, лишённые формы и памяти, теперь же самые крепкие по обе стороны света. И Орден как никогда нуждался в том, что будет держать его воедино столь же верно и надёжно.

По другую сторону двери находилось то, что Принцесса Бездны звала оранжереей и использовала в качестве личного убежища. Древний замок фей, омываемый светом призрачной луны, сохранил далеко не всю свою конструкцию в идеальном состоянии. Орден обживал то, что ещё имело стены и крышу; то, что ещё не провалилось в Бездну окончательно, не растеряло гравитацию, материю, ощущения. Среди прочих сохранившихся элементов Спирали была и старая часовня. За дверью, охраняемой Вестником Бездны, некогда был разбит сад. Уютно пристроившийся в «колодце» между строениями, он и вёл к храму-часовне, — не было известно кому и как молились феи при жизни, но в несмертном существовании они продолжали слетаться сюда как мотыльки.

Некогда заострённая и высокая крыша небольшой часовни была словно пробита насквозь, поражённая небесами, но орудия разрушений в её сводах не осталось, лишь, скользя по раскрошившейся черепице и добираясь до провала, струился вниз лунный свет, призрачный и подёрнутый таинственной дымкой. Это место не знало солнца и тепла дня, но луна нежно укрывала в своих объятиях и убаюкивала то, что не могло жить, но и отказывалось умирать.

Ring-a-ling-a-ling, lovers in the spring
How the garden sings — ever green
Spirits lush we bring, ring-a-ling-a-ling
Braving anything
Together, we

Именно там, в разломанных и покосившихся, почти отсутствующих стенах часовни бледным огнём горели они, бросаясь в глаза сразу же, — интейваты, магические цветы, символизирующие свободу и обособленность Каэнри’аха, вечность и яркость разума этого королевства. Давно выжжены его земли и сожжены подданные, но интейваты здесь всё ещё цветут, ведь те две недели, что им отведены, под светом призрачной луны подобны вечности.

К голубому ободу лепестков тяготеет пурпурный туман — так и высокое свободное небо Каэнри’аха обернулось Бездной; так и сияющий разум да золотые сердца народа наполнились Пустотой. Нет ничего удивительного в том, что цвет-символ народа Каэнри выжил здесь так же, как и сами люди. Нет ничего неожиданного в том, что Бездна нашла приглядной жажду к жизни самого выносливого из всех соцветий.

Где был алтарь и кафедра — сейчас разбита неровно клумба. Цветы, элегантные, словно полупрозрачные, лишь изнутри сочащиеся по мелким капиллярам скверной, несмотря на изящный и слабый облик, пробивали в своей жажде жизни и света раскрошившуюся по полу плитку, бросали листья дальше, и век за веком поглощали лунный свет. Высокий витраж — как коллекция битого стекла, сквозь осколки которого искрящийся лунный свет берёт оттенки и наполняет пространство вокруг интейватов туманным зелёным, глубоким фиолетовым, кроваво-красным и, наконец, привычным королевским синим. Какой бы сюжет не создавали в витраже феи многие и многие века назад, теперь можно было лишь гадать на битом разноцветном стекле как на костяшках.

Time wilts and fades
Luster lost in the rain
Bows to the blade
Till the spring calls again

От прошлых владельцев остались лишь их крохотные эфемерные тельца, беспокойные, нестабильные, плывущие на свет как мотыльки, потерявшие свой дом, но так отчаянно ищущие его. Но в стенах их храма больше никто не услышит молитв, кроме оглушающе пронзительной, тихой Пустоты. Вот и феи-мотыльки, оглушённые, прикованные к воздуху, так и зависали, переливаясь бликами от витража. В этом храме не ставили свеч, но священных огней зал был полон.

Тёмные углы разрушенной часовни хранили свои секреты, — из каких только тайн не состояла Принцесса Бездны, — и феи-светлячки не осмеливались качнуться в те стороны. Лишь безднотворный пруд интейватов был светлым островком в кромешной, вечной ночи, опустившейся после вечерней молитвы на этот алтарь.

В саду было многим живее. Разбитый заново после запущения, сад этот был отдан во владения тем растениям, что обладали достаточным стремлением и жаждой в стеблях до жизни, чтобы пустить корни здесь. Старый пересохший фонтан каждой трещиной и выщербинкой расцветал синими лозами, обвивающими гранит. Шипастые стебли этой лозы переживут не одно поколение людей и источат камень — и будь воля садовника, поросли бы они сквозь все города да королевства, питаясь кровью и прорастая сквозь кости.

Still down turn the skies
Gentle song gently wand'ring
Along in the night
Joyous cries ring free

Ветвь Ирменсуля, доставленная сюда многие годы назад, вытянулась крепким древом, и по артериям земли бежала теперь не только смола самой жизни, но и сок пустоты, и из-под побелевшей от нехватки солнца коры вытягивался в капли янтарь причудливого перелива цветов — от мистической лазури к клубам пурпурных змей-жилок. Две изначальные силы сплетались воедино и тянули вверх свои ветви несмотря на то, что небесный порядок трусил позволить им это. Но тяжёлым васильковым и сизым листьям не требовалось разрешение, чтобы колыхаться свободолюбиво на магическом ветру, что продувал дворец фей.

Под сенью древа был, как и ожидалось от сада Принцессы, устроен чайный столик. Явно отремонтированный и ухоженный, даже заново покрытый лаком и с восстановленными рисунками, он рассчитывал лишь на двух гостей. Фарфоровый сервиз изящной каэнрийской работы, — вот уж сохранённое сокровище из прошлого, — был как нельзя кстати накрыт, клубился из высокого носика тёплый ароматный пар.

А вокруг — разноцветье трав, дикое и свободолюбивое как и новые жители дворца. От корней древа до самого пересохшего колодца, от ножек стола до рукодельных клумб и вазонов, всюду выглядывали из мёртвой земли нескромные, напитанные лунной магией и сытые душами фей, травы с хищными бутонами, светящиеся грибы с шляпками-медузами, шипастые кустарники с обманчиво спелыми и сладкими ягодами…

Колотый камень и битое стекло из храма уложены вокруг, чтобы задать этому саду завершённую форму, подарить смысл этим зачем-то выжившим в Бездне цветам. Вазы с сухоцветами и грубо слепленные свечи — тоже дело рук принцессы, как и всё здесь. Многие века заточённая в лунном дворце, она явно нашла покой в садоводстве, пусть и настолько отличном от привычных розовых кустов императорского сада.

Она, быть может, и хотела розовый куст, но немногое могло прижиться даже на нижних этажах Лунной Спирали. Немногое и немногие, — но то и те, что выживало, должно было оставаться верным и стойким до конца. Негласное правило Ордена — всего лишь закон Бездны. Пути назад нет. Метаться — роскошь, при которой легко потерять не только новую почку или свежий бутон, но и крепкий старый стебель о множестве острых шипов. Когда нет весны, о новом сезоне даже и не мечтаешь, всё время незримо мертво под взглядом призрачной луны.

Гостей в этом саду практически не бывает, кроме Вестника Бездны. Но и он скорее даже не гость, а длань садовницы и её же уста. Неудивительно, что и в этом укромном местечке он стоит подле. Но не в этот миг, когда дверь отделяет его от Принцессы и первого за многие годы настоящего визитёра. «Проходи, — откликается Люмин, и даже не оборачивается к своему Чтецу, — Присаживайся.» Тихое приглашение к столу так подходит месту, ведь даже чай уже заварен.

И сама Люмин, как полагают правила гостеприимства, отходит от рабочего стола с инструментами, — то ли садовыми, то ли алхимическими, — к столу чайному. Ещё не садясь, поднимает пухлый красивый чайник и разливает чай. В чашках — сухие бутоны цветов, для красоты, разумеется, и богатого букета. Они тонут в рубиновом и горячем, лепестки набухают, и всё вокруг полнится запахом осени, заката и гибискуса.

Оправляя подол платья, Люмин всё так же спокойно и плавно опускается на стул, аккуратно придвигает его ближе и тянется к блюду с печеньями. Переставляет угощение ближе к своему Чтецу и с минуту просто наслаждается своим грешным чаем. Лицо принцессы в этот момент — средоточие покоя и забвения этого места, всего лунного света и стылого мира, обрести который не так и просто, разве что через чаепитие.

— Уж не убоялся ли ты наказания за промах? — беззвучно отставляя чашку на блюдце, вкрадчиво спрашивает принцесса уже после, — Нет-нет, едва ли, что-то иное.

Она поднимает голову и наблюдает за тем, как медленно опадает лист, словно из синей стали, с дерева. Как, тонкий, лавирует на ветру. Люмин отставляет ладонь в сторону, ровно туда, куда через несколько мгновений упадёт лист. В прожилках его, лазурно-серых, точно ответ на вопрос, иначе зачем она вертела бы его в руках, лишь поверх заглядываясь на Пурпурную Молнию?

— Отбросим мысли о сговоре с предателем, о, нет, не в твоей природе что-то настолько неподконтрольно дикое и невразумительное. Всё ещё мимо.

Выражая искреннюю озабоченность и глубокую задумчивость, принцесса спрятала тусклое золото глаз за плотно сжатыми веками и даже склонила голову к плечу, ведь, как известно, от уха до уха мысли собираются быстрее и лучше. Идея за идеей бежали в её голове, но каждая улетала прочь что тот лист на ветру. Идеи такие же лёгкие, тонкие и бессмысленные от момента, что сорвались с ветви здравого смысла. А ведь вопрос мучил Принцессу и пытал по ночам уже далеко не один цикл.

— И всё-таки что-то иррациональное тебя подтолкнуло так со мной обойтись. Скажи мне, Молния, на что ты затаил обиду? Или, быть может, это жест сопротивления. И что тогда тебя так не устроило? Ну же, не таи, не должно к чаю приходить с секретами.

Правила чаепитий священны что воля Бездны. Негласный указ и условность — когда сел за стол и разделил с кем-то чашку душистого чая, то словно поклялся, что в этот миг вражды и предательств больше не будет. Люмин, та непослушная девчонка из императорского дворца, когда-то очень и очень давно приняла эту истину болезненно просто, не раз говоря о своих бунтарских измышлениях с императрицей-матерью.

А теперь ей самой, словно обиженной обманом матери, приходилось накрывать чай, чтобы на миг остановить механизм лжи и неудавшихся детских шальных проступков. Чтобы навести порядок. Чтобы избавиться от ненужного. Чтобы больше никогда не повторять подобных ошибок. Люмин могла бы и не знать как поступать по другую сторону чайного стола, но Бездне было ведомо всё. В том числе и о правилах чаепития.

Отредактировано Lumine (2022-09-04 20:29:40)

Принцесса наблюдает: за метаморфозами её Чтеца, за чашкой в его руках, за мерными глотками. Опускает взгляд от лица Уэргу ниже, по его шее к груди, к животу, словно провожает глоток чая, прослеживая его путь. Может, не доверяет — и хочет лишний раз убедиться, что хотя бы во время чаепития Уэргу не будет увиливать, хитрить.

— «Ему», «его», «о нём», — Люмин вдруг расширяет глаза и недовольно поджимает губы, — «Имя Предателя»?

Ей требуется ещё одна пауза — допить собственный чай, потянуться через стол и, разумеется, угоститься печеньем. Аккуратно, кусочек за кусочком, отламывая от бисквита по чуть-чуть. Им торопиться некуда, времени у Ордена Бездны всегда было предостаточно, даже если это им не всегда и было по душе. Бессмертие в пространстве без меры объёма и отсчёта времени было скорее проклятием, чем даром, в отличие от тех, кто обитал в мире смертных и считал года наперёд.

После Люмин немного приподнимается на стуле и тянется вперёд. Но лишь для того, чтобы подлить чай Уэргу. Разумеется, чаепитие не закончится так скоро. Ведь вопросы только начинают задаваться, чего уж до ответов, — с ними вообще не было никакой гарантии, и Люмин считалась с тем, что вечер может стать томным и затянувшимся. Или же преждевременно прерванным. Ставок, — от хоть какого-то ума в своей голове, — не делала, а надежд не питала.

— Так много чести и слов о нём, но почему же вдруг ты испугался имени?

Спросила вкрадчиво, тихо и осторожно, и тут же сама нашла ответ. Колючий и неприятный, он был сразу уже озвучен в то ли заботливом уточнении, то ли в едком напоминании:

— Ох, неужели, забыл?..

На воспоминания Уэргу предоставляется всё то время, что Люмин доливает себе остатки чая, последнюю чашку из заварника. Не торопясь, мерно, глоточек за глоточком, допивает. Затем встаёт из-за стола и берёт в ладони круглый чайник. Она удаляется к двери лишь для того, чтобы передать посуду Вестнику и распорядиться о новой заварке и кипятке, но времени при этом достаточно, чтобы Уэргу почувствовал себя не под наблюдением, в тишине и одиночестве. И если он сделает что-то не то… Ведь стены явно будут шептаться о новом «имени предателя», не так ли?

— Дайнслейф.

И всё-таки проклятое слово было объявлено. Ещё сама Люмин не прошла в центр сада, но её голос догнал собеседника. Так же быстро, ярко, гулко, как если бы вдруг ударила молния. Но и этого было мало, Люмин продолжила:

— Хранитель Ветви, Капитан Королевской Стражи Его Величества Короля Каэнри’аха Эклипса, Сумеречный меч.

Каждый титул Дайнслейфа — как шип тернового венка, что возложен им на головы и теперь впивается не до крови, не до мяса, ни до кости, а уже до самой сущности, до бестелесного. Но каждый из них Люмин отчеканивает с пронзительно ледяным спокойствием, как мантру, забыть которую — непозволительная роскошь, права на которую у Ордена нет.

— …самопровозглашённый пророк, в конце-то концов, — Люмин хмурится, как если бы новый придуманный титул предателя был ей совсем не по вкусу, — Его имя — Дайнслейф, и бояться произнести это имя врага всё равно, что забыть его.

«А забыть имя врага — всё равно, что потерять все мотивы сражаться. Что мы будем без наших причин? Пустота да немного живительной влаги, всего лишь энергия без направления.» Об этом принцесса молчит, как будто бы думает, что измышления настолько логичны для монстров-из-Бездны, что сами собой разумеются.

К столу Люмин не возвращается, оставляя Уэргу наедине со своей чайной парой. У них ещё есть время до тех пор, пока не вернётся Раал с новой порцией чая. А до того времени на дне чашки будут лишь слова, — и ни дай Бездна были заварены слова лжи. Уэргу же оставлен словно сам себе, ведь принцесса отходит к верстаку неподалёку, на котором устроены инструменты не то садовничьи, не то алхимические. Кто знает как сильно переплетено хозяйство и попытки нарушить законы естественного в этом саду, который, как будто бы, даже не должен был существовать.

В маленькую ладонь принцессы ложатся литые, неуместно массивные садовые ножницы. На рукояти кованые узоры: ветви дикой клубники листами вьются меж пальцев Люмин. Ножницы разевают свою пасть об острых и длинных клыках, когда Люмин вновь обращается к своему Чтецу. Даже не вопрос задаёт, а словно лишь подтверждает:

— Ты, верно, думал о благородном поступке? И помыслы о защите и справедливости? Как если вдруг тебе было бы нужно за меня заступиться. О, мой Уэргу…

Клац! — резко сжимается пасть хищных ножниц, и к холодной земле ниспадает бутон дикоцвета поодаль. Люмин опускается на корткочки, упираясь большими ножницами в землю. Вертит в руках бутон сухой и безжизненный, имевший наглость не расцвести. Он крошится под пальцами, и истончённые тёмные лепестки едва ли не пеплом осыпаются. Нет, так никуда не годится.

— И всё же ты говоришь: «Я понесу ответственность за свою ошибку», — меланхолично повторяет Люмин и склоняется над следующим кустом.

Клац!
Клац!
Клац!

— Как если бы засомневался в изначальном своём благородстве. Закономерно возникает вопрос: так в чём же твоя ошибка, Уэргу, если изначально ты был как будто бы прав в своём честолюбивом желании?..

Отредактировано Lumine (2022-09-04 21:44:58)

Их разговор и дальше сопровождается садовничьим делом: Люмин не отвлекается от своего занятия, продолжая ухаживать за садом, даже если Уэргу вдруг сам решил разорвать между ним расстояние. Она не торопится с ответами, пусть даже видно, что каждое следующее слово, произнесённое Уэргу, то расхмурит её брови, то горечью ляжет на сжатые губы.

Принцесса медленно проверяет бутоны на следующем кусте. Ножницы — под боком, а пальцы осторожно прощупывают бутоны, слегка нажимая на них, вызывая хоть какую-то реакцию. Упругие и мягкие обретают дар жизни и шанс на цветение. Сухие, трескающиеся даже под самым нежным нажатием, моментально слетают на землю с новым клацаньем ножниц. Дикая клубника беспощадно тянет свои лозы дальше.

— Предатель не заслужил памяти, — Люмин как будто бы даже соглашается, — Но вы заслужили право помнить.

Она поднимается, оправляет платье и двигается к следующей клумбе. Низкорослые стебли цветов, на поверхности, вероятно, ярких и красочных, здесь качают мерно бутоны всех оттенков скверны — от фиолетовый яшмы ещё почти не пропитавшихся лепестков до иссиня-чёрного агата тех цветов, что уже начали в своей темноте отражать погибшие звёзды. Словно небольшой пруд, цветочная заводь, где скверна разливается от корней, по стеблям кругом, а цветы, подобно кувшинкам, пытаются не захлебнуться, не пойти ко дну.

— Его учение о бессилии, — она намеренно продолжает использовать формулировки самого Уэргу, — Как и история его предательства являются частью того, что забытым быть не должно. Истории Каэнри’аха. Истории его народа. Вашей истории. А наше будущее зависит от того, чтобы мы помнили об ошибках прошлого и не повторяли их. Разве должно учёному игнорировать неприятные обстоятельства прошлых неудавшихся опытов?..

К ладони Люмин склоняется тёмный цветок. Из его тычинок сочится скверна, стебель буквально выдавливает её через цветоножку, пока ложе и околоцветник крупного бутона не захлебнусь. Дары Бездны могли подарить всесилие, но не любая жизнь была готова обладать таким даром. Вот и этот цветок не оставил ничего, кроме формы, изнутри растворившись во тьме. Люмин выдирает его с корнем и тихо подмечает: «Не так и сильно ты хотел распуститься к следующей весне.»

— Ты человек процесса и прогресса, Уэргу.

Выбор слов для Люмин всегда был предельно прост. В какой бы форме ни представали её подданные, они всегда оставались людьми. Не человеческое тело определяло их человечность, — всего лишь изменчивая плоть, мнимый сосуд для всех мыслей. Их память, желания и чувства были многим важнее, но проклятие стремилось забрать. Бездна требовала взамен чувственность, пусть и обостряла чуткость и чувствительность к тому, что раньше было незримым и неощутимым. А потому членам Ордена следовало проводить едва ли не ювелирную регулярную работу с огранкой собственной души.

Для Люмин, впрочем, эта работа была не так и отлична от той, которой она была увлечена сейчас. И, разумеется, в Ордене тоже были люди, слишком долго контактировавшие лишь со скверной. Жизнь определялась многими факторами, и, кажется, они стали об этом забывать. Именно поэтому сейчас Люмин отходит от клумбы и равняется со своим Чтецом, — таким же драгоценным гиацинтом, как и все цветы здесь, сумевшие пережить саму суть разложения.

Ножницы в её руках поднимаются лишь для того, чтобы опуститься на плечо Уэргу. Лезвия не разделены, и жест как будто бы даже благородный — словно Принцесса мечом проводит инициацию. Не акколада юного воина, но проводы рыцаря проверенного и верного в дальний путь. Однако Люмин держится не просто на расстоянии вытянутой руки, дистанция читается и в её взгляде. Проследить фокус золотых глаз невозможно, им зримо всё, но неизвестно, что удостоено их внимания.

— Но стал забывать о важных вещах. Для чего этого процесс нужен. От чего стартует прогресс. Кто мы, откуда, куда мы идём? Куда, Уэргу?

Свои перемены в поведении она не комментирует. И о Дайнслейфе речь больше не заходит. Как она уже и сказала — забывать о нём нельзя, но волновать Орден может, — и должно, — только то, что приблизит их к светлому будущему, к их мечтам, к их победе. Но имя своего Чтеца повторяет раз за разом. И не то, что дала ему Бездна, переродив оболочку в истинной форме природного могущества. Но то, что дали ему родители когда-то давно, в другой жизни. И в имени этом смысла было больше, чем в безуспешном, но задокументированном отчёте, благодаря которому больше никто не допустит ошибки.

Ведь ошибка уже была допущена, и Люмин ничего не оставалось, кроме как реагировать на неё. К каждому Чтецу свой подход, и чувствовать их материю она училась не просто годами, а столетиями, пока, наконец, ясный голос глубины не открыл ей весь простор их тонких переживаний. Раскроить эту хрупкую оболочку Уэргу было бы так легко, но так бессмысленно. А потому Люмин ведёт рукой и заходит чуть в сторону от Уэргу. Едва ли он боится боли…

Ножницы вновь хищно разевают пасть, но тянутся вовсе не к шее Уэргу. Лезвия соскальзывают вниз, вдоль спины, и подхватывают полосу ткани. Красивая перевязь, словно два крыла для Чтеца, — и вот звон металла вызывает хруст распоровшейся ткани. С шелестом летит полоса атласа на землю. Принцесса становится за спиной Уэргу и кладёт руку на плечо, из которого только что как будто бы выдрали крыло.

— Но я дам тебе шанс всё вспомнить. Ты так давно не был в мире, не видел к чему мы стремимся. Позабыл все мотивы и ощущения.

Принцесса говорит ещё тише, у самого уха Уэргу. И голос её так мягок и сладок, что поверни Чтец голову, мог бы мигом её лишиться от этой большой любви. Тонкие девичьи пальцы сжимаются на плече без ощутимого усилия, но разве нужен захват ещё более жестокий, чем касание живой плоти для тех, кто был её лишён и разучился чувствовать телом?..

— Я отлучаю тебя, Уэргу, и ссылаю в Тейват. В своём изгнании ты послужишь Ордену, — Люмин выдерживает паузу и без всякой нежности в голосе добавляет: — Если сможешь. И тогда ты вернёшься прощённым. А если нет… То пусть это будет в отчёте, и никто больше не допустит ошибки.

 — Этот несносный мальчишка…

 В голосе Принцессы Бездны обиженное недовольство. Это не сам хаос возмущён тем, что кто-то вмешался в его стезю неумело и по-мальчишески, а юная дева отзывается о забияке-обидчике, пусть и в камзоле офицера Фатуи. Одиннадцатый Предвестник вмешался в дела Ордена ещё до того, как посмел обратить свой неровный, невыразительный взгляд на лик принцессы.

 — …пробудил Осиала, Владыку Вихрей. Энтузиазм похвальный, но старания не оправдались.

 И так можно было сказать о многом. Благие намерения, сильные взгляды, искренние убеждения, а толку — что от срезанного бутона. Красиво, быстротечно, бесполезно как отцветшая роза. Мыслям о цветах такие же действия, поэтому и Люмин, подвластно ходу повествования, освобождает Уэргу из плена своей тени. Отходит от него и направляется в святая святых своей оранжереи. Её силуэт собирается над клумбой интейватов — как если бы маленькая девочка присела на корточки над прудом, чтобы ловить кувшинка да погадать на них.

 — Цисин и Адепты Моракса запечатали Осиала. Им помогал мой брат.

 Последнее сродни предупреждению: даже Бездне стоит считаться с мощью Звёздных Близнецов, даже с малой их частью, ведь всё остальное украли ревнивые до власти небожители. Но голос Люмин остаётся безразличным к упоминанию близнеца, и на этот холод есть лишь право Бездны, едва ли что в силах заставить её переменить отношение. Уэргу бы мог догадаться о том, что спутал двух важных мужчин в жизни своей госпожи. Уэргу бы мог.

 — Владыка Вихрей был давним врагом Моракса, один из древнейших и опаснейших Архонтов.

 Нуждались ли они в исторической справке? Едва ли. Но когда твоя память подобна игре в стеклярус, собираешь по каждому кусочку, даже если он не блестит и давно потускнел без солнечного света. Цепляться за фантомную бусину и надеяться, что в ладонь упадёт драгоценная жемчужина — это та немногая страсть, которую Орден Бездны мог себе позволить за отсутствием шанса на риск и ошибки. Тонкая грань между безрассудной надеждой и вымученной осторожностью.

 Не тоньше стебля интейвата, что хрустнул подобно хрупкой ключице под пальцами Люмин. Из полупрозрачной артерии стекает сок — скверна вперемешку с колодезной водой. Растекается по пальцам принцессы, но та словно не замечает нечистот, продолжая свои объяснения:

 — Его карма чернее твоего сердца, Уэргу.

 Речь не про важность злого божества, а про то, что Уэргу позабыл самое главное. Как бы ни хотелось стать монстром и всего лишь винтом в машине хаоса, что перемолет небесный порядок, им должно было оставаться ещё и людьми. Они сражались за будущее Каэнри’аха и человечества, — но если бы не сохранили свою собственную, то проиграли бы без боя.

 — И его необходимо вернуть.

 На поверхность из воды, к жизни, из лап группировки Цисин, как угодно. Кто ещё способен бросить вызов и карме, и судьбе, и порядку, и людям, если не Уэргу, что отрёкся от всего?.. Но пояснять Люмин не стала, ведь Чтец её и без того до невозможного умён, и свет ума его ослепил. Но как детей учат плавать с открытым под водой глазами, так и Уэргу пора научиться не отворачиваться от этого зарева.

 — Ты помнишь, сколько цветут интейваты?

 Две недели, а после покрывались смолой и становились подобны янтарю. Тонкий лепесток не раскрошится в вековом плену тверди. В волосах принцессы до сих пор шёпот последних дней королевства, возложенный рукой предателя. Он завещал надежду и память, и даже если сам позабыл о них, Люмин поклялась нести до конца. Как сейчас несла сорванный цветок к своему Чтецу. Как сама склонялась над ним и возложила на его лоб подобно открытой ране сочащийся скверной трепетный бутон. Как оправляла волосы, вплетая в них стебель и листья. Как придерживала лепестки и с жестокой заботой гладила по затылку. Как провожала в путь каэнрийца, согласно традициям, с интейватом.

 — Этим удалось обойти правило жизни. Они будут цвести вне времени и порядков, но только покуда они в Бездне. Иссуши их без Скверны, и закон о четырнадцати днях вновь запустит цикл проклятья. Но две недели спустя они не станут красивой брошью и украшением для стола. Они погибнут, ведь жизнь их теперь неразрывна лишь с циклом нашей мёртвой луны.

 Старые законы, переписанные рукой Бездны, одновременно даровали безграничные возможности и подводили черту к приговору, если амбиции, жадно заполняющие пустоту, перегорят подобно свече. Красиво, но не осветить саму ночь. Тепло, но не согреться в нежизни. Нужно ли было говорить, что гиацинты, взращенные в Саду Бездны, не являлись исключением?..

 — Принеси мне решение до того, как интейват потеряет последний лепесток.

 Говорить о том, что будет, если Уэргу не справится с заданием, Люмин не стала. Он сам и вообразит, и прочувствует многим больше, ведь подвижный ум исследователя способен на создание по-настоящему страшных картин, несбыточных, но возможных. К тому же от разговора их отвлёк стук в дверь, — то вернулся Вестник, очень кстати с заваренным чаем.

 Люмин не просто впустила его, но ещё и велела подойти. Манёвра для обмена взглядами не предоставила ни Вестнику, ни Чтецу, ни себе. Им ещё успеется, ведь Принцесса только и распорядилась, показательно строгим тоном:

 — Уведи Уэргу и сопроводи к порталу.

 Они уйдут вдвоём, и Люмин знала наверняка, что «прямо сейчас» у Раала, спокойного, что течение подземных вод, будет достаточно скорым, чтобы не вызвать гнев у Принцессы, но позволительным для Уэргу, чтобы тот успел подготовиться к ссылке. Это не было милосердием — это было частью наказания Уэргу. Протянутая рука и дружеский жест (рефлексы под кожей обоих чудовищ) одарят его до болезненного тёплыми воспоминаниями.

 Но когда спины обоих её подданных окажутся у самой двери, она вновь обратится к ним. И в этот раз голос будет иным, как если бы только одна из вокалисток церковного хора вдруг разразилась праведным напутствием, заглушив остальных певиц. Жадная злость, истребовавшая назад все права на оплошность, звучит вовсе не как грозный указ правительницы, а как каприз девчонки, — и не ясно, что из этого страшнее.

 — И запомните, — Люмин обращается сразу к обоим, — Жизнь Дайнслейфа принадлежала службе. Проклятие — предательству. Но его смерть принадлежит мне и только мне. Я его погибель.