За последним днём Каэнри’аха наступила его вечная ночь. Растянутая на долгие, мучительные часы агонии, загребания углей голыми руками, изрезания пальцев об острые грани разбитых камней, она начиналась с вырванного из горла рёва буйного, потерявшего свою стаю зверя, а продолжалась, сквозь хрип, до неотвратимой, тяжёлой и тягучей тишины, когда изодранная изнутри гортань не была способна воззвать ни к одной голосовой связке даже для самого слабого стона.

Догорающие пожары тушили слезами. Треск под ногами молитвами обращали в истлевшие ветви и щебень, — лишь бы не думать о тех, кто лёг костьми и теперь вёл сквозь пожарище по рёбрам и ключицам словно по карте, составленной самой смертью. И с каждой невыносимо долгой секундой неминуемо наступало утро, предвещавшее, что вот-вот, но закончится история самого величественного из всех королевств. С первыми лучами ненастоящего солнца будет разогнан багряный смрад проклятия, посыпающего землю пеплом. И не останется ничего, что расскажет о них.

Не останется ничего.

Люмин к беде не привыкать. Конец света был для неё едва ли не бытовой процедурой. Разве что её собственный свет никогда не заканчивался, и конец означал лишь начало — для нового путешествия. Всё было предельно просто: прекрасному миру приходил конец, и космические порядки брали своё, а близнецы попросту меняли мир на следующий.

Они были путешественниками, даже не свидетелями, тем более не участниками. И не счесть, столько таких ночей они могли пережить до, но никогда не дожидались рассвета, оставляя тех, кому не посчастливилось выжить, с последствиями катастрофы наедине. А потому рассветное зарево казалось чем-то совершенно новым, ранее не существующим в реальности близнецов. И пока Люмин вглядывалась, как за тёмным занавесом проклятого неба неуверенно вырисовываются первые лучи солнца, она ощущала, что к горлу подступает ком.

Как будто бы тошнило, но очищения просило не тело, а сердце. В этот раз всё было иначе, и как бы Люмин ни хотелось смотреть на мёртвый пейзаж глазами посетителя галереи, а не участника, ей сложно было унять дрожь в руках, унять дрожь в губах, унять дрожь в коленях. И попросту невозможно сделать вид, что ей всё равно. В этот раз всё было правда иначе, но в то же время так, как Люмин уже однажды переживала.

Как в самый первый раз. И впервые подумалось: «умоляю, пожалуйста, пусть будет в последний.» Хотелось гнать прочь самую идею того, что очень больно и страшно, что вместе с землёй сгорело что-то внутри, и мысли эти разлетались прочь в стороны вместе с ветошью, что Люмин разбирала в надежде найти что-то под дотлевающей тканью.

Но проклятье моментально пожрало всё.

Оставалось лишь верить в то, что у Эклипса и Голд действительно был хоть какой-то план. Что они не зря принесли в жертву свой народ. Что кто-то выжил. Что кто-то сумел сопротивиться злой, беспощадной ворожбе, проклявшей всё от корней до самых небес. Что это не только они двое…

Перед глазами ещё плясали разорванные на мгновения сцены эвакуации, — новая сцена, в которой как будто бы больше и не хотелось принимать участия с тех пор, как… пришлось. Их выводили из дворца со всем двором Голда. Рыцари плевали на порядки и спасали всех, кого могли (это его люди, она знают о долге не только по клятвам, что были написаны за них). В ноздри въедался приторный, выбивающий воздух из лёгких отравленный запах магии, безумной и неподконтрольной развращённой энергии жизни; жёсткой, требовательной энергии, возвращающей всё на круги своя и в ничто. Столь много плетений чар, что земля уходила из-под ног, но чьи-то крепкие руки хватали под локоть и волокли дальше.

И где вся готовность встретить конец как простое окончание представления? Не здесь, не в этих руках. Люмин моргнула. Вот она, уже на коленях, посреди развалин дома, перебирает сгоревшие вещи. На подушечках пальцев остаётся пепел, и в нос всё так же бьёт колдовство. На слёзы уже нет ни влаги, ни всхлипов. На усталость ни права, ведь просевшая в почву улица не досчитала ещё пару домой.

Люмин поднимается с разбитого пола, — мозаика потеряла всю позолоту, — и ставит беспощадную галочку в списке своих мыслей: ещё один дом, где от жильцов остались лишь пепел да угли. Пепел на пальцах и в горле, — и это всё, что осталось от каэнри, и это придётся нести до конца, иначе не позволительно.

Шатаясь и цепляясь за подкосившие столбы, она движется дальше, к следующему дому. Она проверяет эту улицу, а он другую, ведь так быстрее. Ведь так будет время не показывать друг другу то, что должно оставить приватно, но мысли вот-вот да цепляются за образ сурового мужского лица. Для него в первый раз, ему же больнее, ему же просто невыносимо? Как можно вообще предлагать какой-то отсчёт, когда речь идёт о потере всего?

Больно кусает губу, чтобы вспомнить хоть о каком-то нормальном сочувствии. Тяжело, когда люди вокруг не разделяют с тобой всё от мысли до чувства, как брат. Но даже без связи близнецов отчего-то Люмин всё равно не могла досчитать одного стука сердца, когда думала о том, какого другому участнику этого кошмара.

Ещё два дома — ещё два силуэта из рваной ткани на опавшем к подвалу полу. Не осталось даже тел, чтобы хоронить. Как скоро земля заберёт всё в себя, чтобы хмурой пустошью наглядно пугать неудачливых путников примером небесной несправедливости, ошибочно названной судом?..

Вырванные из фундаментов колонны и фасады мерно плывут мимо, и Люмин продолжает брести дальше, в сторону некогда праздной площади, круглой, о четыре перекрёстка, с фонтаном по центру. Сейчас же лишь с арматурной грудной клеткой самого города, вспоротого до основания и вывернутого наизнанку гранитом, чернозёмом, углём и запёкшейся кровью. Красным красна эта площадь, и молят о взгляде на них запечатавшиеся по скошенным стенами вытянутые тени.

Люди уже не стоят и не смотрят в небо, но тени их всё ещё тянут руки к жестокому солнцу. Но за багрянцем не видно ни звёзд, ни светил, ни даже туч. Руки Люмин противятся оказаться в том же направлении, а потому она не вторит мольбам теней и идёт дальше. Ещё одна галка: никого.

За площадью, помнила она, была галерея. Чуть дальше — сад. Издали виднелись лишь искривлённые скелеты деревьев, но к их корням, несмотря на командующий красный, тянулось бледное, призрачное и слабо-голубое. Каэнри’ах пал, и его время подошло к концу, но заветные две недели интейватов ещё считали свои дни цветения.

Здесь они договорились встретиться после очередного обхода. Здесь Люмин и бессильно опала на землю, пытаясь сдержать в сжатых кулаках всю боль, и злость, и бессилие, и страх, и ужас, и тошноту, и отчаяние, и весь ворох чувств, которые для путешественников были ненужным грузом в их походных рюкзаках. Крупно трясло, но Люмин пользовалась мигом одиночества, чтобы выдержать. Ей ведь не первый раз.

Не ему. И это было важнее. Люмин никогда не была одна, даже за эти годы, чтобы ей не доводилось видеть Итэра, она знала, что они будут вместе, когда он проснётся. Связь эта была прочнее чего-либо. И как же страшно было за людей, что таких уз не имели.

Как же страшно было за Дайнслейфа. А потому и хотелось, чтобы к завершению своего патруля по умершему за ночь городу он видел не кого-то, кому ему по долгу службы придётся защищать. Защищать нужно было его, — и прямо сейчас отчасти от самого себя. Поэтому Люмин стелет на цветы свой плащ, готовит сразу едва добытую воду, утирает лицо (от золы не поможет, но лучше так, чем пятна первобытного ужаса на юном лице) и знает, что стоит Дайнслейфу вернуться, как она скажет:

— Вам нужно отдохнуть. Поспите немного, а я посторожу. Продолжим потом.

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:26:42)

Люмин удивилась бы только в том случае, если Дайнслейф действительно сумел кого-то обнаружить. Отставив все эмоции в сторону и опираясь лишь на свои наблюдения и опыт, она понимала: в самом сердце Каэнри’аха, в столице, ставшей эпицентром небесного удара, выживших не будет. Повезло только им, да и то по каким-то безумным причинам фортуны, беспощадной в своей избирательности. Поэтому Люмин только кивнула, словно приняла слова Дайнслейфа, но комментировать не стала.

Да и что она могла ему сказать? Рассказать на многочисленных примерах как будет происходить ад наяву всех ближайших дней? Привести статистику выживаемости после конца света? А, может, вздохнуть и сказать, что это ещё и не самый страшный кошмар, какой мог случиться, ведь уж она-то видела, как махом выжигали целую планету… Ничего она не могла сказать, что принесло бы хоть сколько-нибудь мира Дайнслейфу.

Не то чтобы мир и покой теперь были ему уготовлены в целом.

— Послушайте… — спустя неловкую паузу, она уж слишком неуверенно обратилась, — Вам правда нужно передохнуть.

Люмин пришлось повториться, но смотреть при этом прямо на Дайнслейфа у неё не получилось. Лишь на миг посмотрела на светлое лицо, полное скорби и отчаяния, и тут же опустила свой потупленный взгляд. Путешественники, что пересекли сотни и сотни миров, знали всё о том, как бежать из разрушенных королевств, но им было неведомо ничего о том, как жить с этим дальше.

В этот раз всё было иначе, — по крайней мере в этот момент. Ведь Итэр, способный понять её и без слова и взгляда в этот момент, ещё спал. Люмин понимала, что придётся вырывать из звёздного сна близнеца раньше времени и бежать, — это было разумно, — но до тех ещё было время, за которое ей предстояло что-то сказать. Что-то сделать. Что-то почувствовать.

Непривычно было видеть Хранители Ветви так близко к себе, но ощущать неизмеримо далеко, потерять где-то там, среди осколков минувших дней, которые ему теперь, изрезая голые руки, не собрать в целую мозаику никогда. Люмин хотела хотя бы ненадолго его отвлечь и не дать наглотаться в пучине этого битого стекла. Двигаться дальше близнецы умели лучше всего, и сейчас это знание было как нельзя кстати.

Неуверенно подняв руку, Люмин осторожно, даже чуть опасливо дотронулась до плеча Дайнслейфа. Почти неощутимо, словно боялась, что сейчас даже такой лёгкий жест был способен вскрыть рваную рану на этом уставшем, обессиленном теле. Ладонь так и застыла в воздухе, словно и желая дать хоть немного комфорта, но вроде бы и опасаясь сделать ещё хуже.

— Поспите немного, я посторожу.

Словно желая подтвердить надёжность своего предложения, Люмин поближе к себе притянула ножны клинка. Понимала: просто так Дайнслейф не поддастся, а потому принялась перебирать рационально то, что знала о конце света, — страшно даже думать об этом как о контексте, — чтобы дать хоть какое-то конструктивное зерно. Если не надежду, но хотя бы наметку плана на завтра.

— Нужно двигаться дальше, а потому — набраться сил. Есть те, кто был ближе к границам, или даже в других королевствах. И те, кто был с Его Величеством…

Люмин прикусила губу. Красное зарево было далеко не первой картиной магического разрушения над ярким венцом человечества. И хотя она не знала наверняка, Люмин не могла не слышать, не подмечать скрываемые движения, не улавливать слабый отблеск нитей, за которые тянули Его Величество король Эклипс на пару с величайшей учёной Голд. Говорили, что те пытались спасти свой народ от несправедливости неба.

Говорили, что те принесли в жертву свой народ, чтобы возразить несправедливому небу…

— Их нужно разыскать, — Люмин пыталась давать хоть какие-то идеи, — Но для этого… Вам правда нужно отдохнуть. Хорошо?

Переспросив, Люмин даже сумела заставить себя поднять лицо, чтобы встретить взгляд Дайнслейфа. Ни к чему таить свою искреннюю озабоченность, пусть это и было немного неловко. Каким бы ни был легендарный Сумеречный меч Каэнри’ах, сейчас он был лишь измученным жестокостью мира мужчиной, заслуживавшим хотя бы минуту покоя перед долгой, изнуряющей гонкой, — против ветра, против судьбы, против самого неба.

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:26:50)

Застал врасплох.

Словно не было и без того вины, что голова поднята, взгляд к взгляду, а тут словно застали на месте преступления. Орудие найдено сразу — вот оно, щекотливое волнение от такого близкого, нежного жеста. И суть нарушения перед лицом закона как будто бы тоже ясна: как можно лишать скорби момент, когда небо распалось по осколкам на выжженную дотла землю?

Щёки на светлом молодом лице наливались и виной, и смущением. Рука потянулась к цветам на голове, так хотелось коснуться лепестков, но приговор принесённый руку схватил до того, как подушечки пальцев коснулись интейвата. Ладонь так и застыла, и Люмин поспешила спрятать свой взгляд: на других интейватах, на сверкающей белизне цветочного поля, что приютило их в этот полный печали и прощаний день. Для того интейват и цвёл, чтобы прощаться с родиной, чтобы провожать в путь.

— Я… — обрывисто выдохнула Люмин, и слова её встали в горле комком безобразной и грустной совестливой массы.

Хотелось взять за руку и пылко обещать донести интейват до границы мира и дальше. Поклясться показать цветам в волосах волшебство свободных космических ветров; один отдать брату, чтобы на каждой светлой макушке путешественника продолжала гореть белым пламенем чистая, мудрая, сияющая воля народа, принесённого в жертву ради прикормки жестоких богов.

Но ладонь сжимает лишь свою дрожащую пару, так цепко Люмин соединила руки между собой и, унимая тремор, прижала к коленям. Пусть тело, собранное в одну тревожную точку пространства, уймёт колебания, вызванные неспокойным, терзающим сердцем, недостаточно смелым для того, чтобы чувствовать в полную силу.

— Обещаю, я сохраню их…

Клянётся по-детскому искренне, даже как будто бы глупо, ведь всего лишь цветы, а не набор королевских регалий. Конечно, не может заглянуть до конца в свой бесконечный путь, но знает, что лучше ей дать обещание сейчас, когда слова надёжные, не обрушившиеся подобно сводам и колоннам дворца, мало-помалу будут возводить новый фундамент.

— Клянусь, — мерцающее утренней росой золото взгляда пытается скрыться в мягком серебре интейватов, желая не опоить их ни единой слезой, — Я буду помнить о… Каэнри. Я буду помнить о каждом, кого повстречала. Сохраню цветы, буду беречь как зеницу ока. И вас…

Дыхание, словно надорванная предательски струна, тянется и обрывается. Гулкий всхлип расстроенным нотным ладом звучит так неуместно и нескладно. И руки, что пытались удержать в ладонях весь мир, лишь бы реальность не развалилась на куски вслед за небом, реагируют быстрее, чем ресницы, на ветру обронившие каплю за каплей.

Люмин утирает лицо как ребёнок, который провинился, но под давлением воспитания, совести и, может, угрозы последствий сразу во всём сознался. И под грузом вины теперь мочит рукав поверх своих глаз, так неуклюже, небрежно, но всё-таки искренне. Урок был жесток и едва ли его можно было усвоить так быстро, — и в целом осознать до конца.

— …буду… помнить…

Слова дрожат на поверхности, едва не утонув под навзрыдным и невербальным. Разобрать можно, не без труда, как отчаянно тянутся руки к этой тёмной, холодной влаге, чтобы из самой пучины достать захлебнувшийся логос, встряхнуть, просушить ответственно важным и дальше звучать не ракушке подобно, а голосом внятным, сильным. Своим.

— …обещаю.

Разбитый рыцарь без долга подобен сколотому в крошку щиту и затупившемуся мечу. Капитан же всех рыцарей — это каждая зазубрина на давно не заточенном лезвии; это каждая трещина на прочном металле брони; это каждая клятва, которая не была исполнена. И голос его такой же острый, как сколотые края, но пыль отбитой стали в воздухе на вкус подобна разрушению. Нет силы страшнее, чем сила колеблющаяся, — и нет отчаяния выше, чем страх эту силу растерять.

И Дайнслейф был этой силой. Способной нарушить клятву королю, чтобы исполнить свой истинный долг. Способной к состраданию, несмотря на весь холод и сталь в груди. И в то же время… Именно в кузнице ненасытного горя сталь закалялась дочерна и больше не знала как гнуться, быть податливой в руке рыцаря, и вела его неотступно по последней хватке, что ещё помнила рукоять. А рыцарь хватался лишь за утрату и боль, и не знать тому мечу ничего, кроме утраты и боли.

Но что Люмин могла предложить? С собой не забрать, на дороге лишь с братом вдвоём, и третий не просто как лишний, а даже попросту невозможный, за звёздной четой наследников потерянной империи ему не гнаться, ведь нет равных ветру, что резвится в двух парах космически крыл, а меж перьями считает созвездия. Нет заклинания, способного вспять обратить что случилось. И нет ни единого шанса, что Люмин разделит войну за выживание того, что до конца не было уничтожено.

И не было ни единого шанса, что тем, кто остался, повезло больше других, что теперь были лишь тенью на мраморе, тенью в фонтане, тенью за столиком в оранжерее, тенью, что море цветов интейвата, волнуясь, будет нести по лепесткам, беззвучным эхом Каэнри навсегда утопая в моменте последнем и страшном.

— Если хотите, — за долгой паузой прячет ещё один всхлип, выравнивая и голос, и дугу, по которой сердце бросается вперёд к рёбрам, — Поплачьте. Я отвернусь и не буду смотреть.

Знала — что нужно, но настаивала лишь на «если хотите». Даже сейчас ему важно держать не только лицо, но и себя самого за ним, только бы не выйти из образа, не вывалиться из собственного тела безвольно потерянной энергией, сутью, движением. Люмин сама вспоминала, как держалась за образ достойный и сильный, лишь бы не развалиться на части.

…да и держится до сих пор. Принцесса-бродяжка знала всё о том, как важно быть сильной несмотря ни на что, вопреки неудачам и уж точно — супротивно судьбе. Могла бы подставить плечо, если бы только спросил, но как будто бы знала наверняка, что плечо это слишком хрупко и чуждо для рыцаря-над-всеми-рыцарями. Не опереться, не ухватиться, и, словно бремя, Люмин лишь мешала переживать всё так, как чувствовало сердце, как разрывались от огня лёгкие, как вспарывалось всё изнутри под натиском жгучей, изнывающей боли. Необъятной, тяжёлой, неотступной боли. Люмин знала всё о ней, ощутила и видела так много раз, но как разделить этот груз — неизвестно. Им с братом повезло быть друг у друга…

…но как быть рядом с человеком, что даже в паре шагов был далёк, что не докричаться? Люмин понимала: доверять ей непросто, она здесь чужая, и лишь трагичная неловкость момента в свершённом суде объединила их на этом цветочном лугу. И Люмин как будто бы было чуть легче из-за компании, как страшно было бы остаться одной посреди мёртвого королевства, когда ты всегда — это два, это рука в руке, это спина к спине.

И когда будто бы было вдвойне одиноко от того, насколько взгляд мимо взгляда, дыхание не в унисон, ни капли сочувствия ровно как надо с Дайнслейфом. И что оставалось ей сделать, кроме как действительно, подобрав колени, отвернуться, оставляя Дайнслейфу лишь как будто бы безучастную спину. На деле — самый трогательный жест, на который было способно сочувствие Люмин сейчас, когда есть лишь только миг на выдохнуть, на вырвать из глотки слёзы и крик, на выдрать клочьями волосы из проклятой болью головы.

Пусть пальцы осторожно перебирают лепестки под руками, а слух обратится в ловец ветра, чтобы уловить шёпот интейвата. О чём плачет стебель, о чём стонет бутон? О чём молчит Дайнслейф?

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:26:56)

«Мы должны разыскать твоего брата.»

Режет слух остро, пронзительно, и Люмин ещё не успевает ничего понять, как вдруг вновь оборачивается к Дайнслейфу. Она смотрит на него с неторопливым удивлением, как если бы вдруг не понимала почему вдруг он вспомнил про брата. Столь же резко стало невыносимо, до удушья стыдно, и Люмин далеко не сразу нашлась с ответом.

Ей потребовалось с полуминуты, чтобы гулко выдохнуть и, поджав губы, кивнуть. Поправить волосы, заведя разлохмаченную прядь за ухо. За поводом задумчивости спрятать пол-лица в ладони и вновь отвернуться. Как же неловко… Но ещё более стыдно, и сама идея того, что на долгое и тяжёлое мгновение она позабыла об Итэре, разожгла в нутре Люмин пламя укора.

Вдруг всё стало предельно ясно: она ведь и правда больше ничего не может сделать. Пусть и без Итэра, но путешествие подошло к концу. Как это было в прошлом мире и в каждом до этого. Уничтожение никогда не было моментальным и задевающим всё сразу, очаг разрушения зарождался в самом центре конфликта, и сейчас они находились в точке невозврата. И в скольких мирах до этого они наблюдали то же самое, убегая лишь от первой ряби на поверхности спокойной тёмной воды, ещё стоячей и хладимой? Путешественники знали когда внутри омута зарождалась смерть для всей жизни.

…и если уж быть до конца честной с собой, до предельной и ясной искренности, разыскивать брата она должна была всё это время, за месяцем месяц, не полагаясь на доносы и отчёты странников Каэнри’аха, не меньше заинтересованных в том, чтобы найти второго Звёздного близнеца. Ей самой стоило отправиться в путь, перевернуть каждый камень на пути, завернуть в каждый лесочек, нырнуть на каждую глубину, лишь бы отыскать вторую упавшую в этот мир звезду. Но она этого не сделала. Она мирно проживала день за днём Каэнри’аха, лишь время от времени вспоминая о том, что где-то там, в необъятном неизведанном мире, затерялся её брат. Их встреча была неизбежной, но отчего-то оттянутой.

— Разыскать брата, — Люмин повторяет вслед за Дайнслейфом после паузы и медленно кивает.

Соглашается, наконец, принимает. Словно возвращается в привычную реальность, на время улизнув из неё в красивую сказку про рыцарей и магов, про звёзды и балы, про каждодневный быт и легендарные события по очереди. Но здесь, в поле интейватов, всё уже и не важно. Здесь, в поле интейватов, живы были только они двое, — и думать о прошлых днях и прочих мотивах смысла было не больше, чем в бледных лепестках — утренней росы.

— Вы правы.

Дайнслейф был прав и в том, что Тейват становился опасным; и в том, что необходимо как можно быстрее найти Итэра; и даже в том, что, в конце-то концов, кто-то из них должен был бы уже первым отдохнуть, лишь бы второй, такой же упрямый, сделал этот следом. Но от выясненных правильных обстоятельств легче не становилось, а даже словно наоборот. Как же теперь ей уснуть, если впереди неизбежная горечь забвения, разлука, которая заберёт ценность всех пережитых моментов, превратив Каэнри’ах не просто в забытое и вероломно погубленное королевство, а в набор открыток лишь с самыми красочными воспоминаниям. Да и те — до востребования.

— Я буду спать четыре часа, — Люмин торопится сменить ход своих мыслей, — Затем вы. Так мы успеем до следующей темноты продвинуться дальше. Обязательно разбудите меня, хорошо?

С этим вопросом она в последний раз бросает на Дайнслейфа прямой взгляд, да и тот почти мимолётный — едва встречается с глубокой и холодной синевой глаз и тут же робко сбегает, словно боясь утонуть и где-то в пучине покрыться инеем. Тогда Люмин твёрдо решает больше больше не беспокоить Дайснлейфа своими переживаниями и навязывать ему новую службу. Ему бы со своим долгом разобраться, если это ещё возможно…

Сначала казалось, что сна ни в одном глазу. Люмин, отвернувшись и даже немного отодвинувшись, поджала ноги и обняла свои колени, вся съёжилась комочком в себя. Спрятав в руках лицо, надеялась, что, может, просто немного переждёт и спать не будет, а там, того и гляди, Дайнслейф уснёт сам, а она и покараулит. Звёздным Путешественникам не привыкать ни спать под открытым небом да на голой земле, ни считать ночи сонным взглядом, отгоняя дрёму как можно дальше.

Но тело, явно уставшее, требовало своё. Люмин думала лишь в последний раз аккуратно показать лицо из своего неуютного убежища, когда даже и понять не успела, что вместо силуэта Дайнслейфа вглядывается в тяжёлую, непроглядную темноту. Хотела проморгаться, отогнать, но сил уже не хватало. Тогда-то сон её и настиг.

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:27:02)

 Она думала: если уснёт, то не увидит снов, ведь устала так сильно, что едва ли сознание будет способно к подобной активности. К сожалению, ошиблась. То и дело голова Люмин вздрагивала, плечи поднимались, и вся она, сжавшаяся под плащом Дайнслейфа, содрогалась, съёживалась ещё сильнее, подбирая коленки ближе к груди, и тяжело дышала. Разорванная картина разрушенного Каэнри’аха перемежалась с множеством других канувших в лету королевств, и сцена за сценой друг за другом мелькали картинки сгорающих миров.

 И опять ей приходилось бежать сквозь разваливающиеся на осколки витражи реальности, хвататься руками за лоскуты воспоминаний, в надежде выбраться, но проваливаться всё дальше и дальше в самый ад, где под пеплом погребены все измученные души, крики которых до сих пор звенели в ушах нестройных хором. И как назло — не проснуться, лишь бежать и бежать, спотыкаясь и падая, проваливаясь ниже, к следующему обрывку памяти о том, что так хотелось бы забыть. Но здесь, на каэнрийском поле доцветающих интейватов, словно крестом сошлись все трагедии, все печали, вся боль. И не уклониться, не сбежать от тянущейся сквозь все времена чёрной длани, — руки о всей скорби и трагедии, и вновь переживать катастрофу за катастрофой, пока не выдернет рука другая, сильная и холодная, вопреки жару ада, из этого кошмара.

 Это было рука Дайнслейфа, и Люмин осознала это не сразу. Ресницы только задрожали, пока не разомкнутые веки давали покой взгляду в блаженной темноте. Чувство безопасности покинуло Люмин, и теперь она не могла совладать с возвращением в реальности из мира ужасных картинок из прошлого. Тело её, свернувшееся под плащом, словно отказывалось выбираться из-под безопасного укрытия, и потому Люмин лишь больше ютилась и куталась в плащ, даже не представляя себе что творит, насколько неприлично было с её стороны так пользоваться вежливым жестом Дайнслейфа. А потому она ладонями тянула на себя ворот плаща, всё ещё не размыкая глаз, выдыхала тяжело и измученно, и прятала лицо.

 …через минуту все миры вернулись на свои орбиты, и вместе с этим гравитация отпустила Люмин обратно на землю, в реальность. Моментально подскочив, она тут же перехватила плащ и отряхнула его, чтобы очистить от листьев и травы. Под этим предлогом прикрывшись от Дайнслейфа, она попыталась унять смущение, — всё без толку, никуда уже не деться от мига, где она сладко нежилась, пока мир вокруг разваливался на части, а её спутник выжидал в изнеможении. Однако плащ, выправленный и очищенный, она передала с виноватым и едва разборчивым «Прошу прощения», а затем, вновь отвернувшись под предлогом проверить свой клинок на земле, пролепетала беспомощно на одном только вздохе: «Благодарю...»

 Только выдохнув и переведя дух, она осмелилась обернуться к Дайнслейфу. Всё взаимодействие с ним казалось таким неуклюжим, ведь Люмин словно боялась показаться неказистой, нелепой, слабой или беспомощной. Взгляд командира королевской стражи если не обнажал все недостатки, то как минимум — вытребовал лишь лучшее и самое сильное. От этого взгляда она пряталась не один месяц, сама не понимая почему, ведь обычно знала — она сильнее всех и бояться ей нечего. Но всё-таки страшно было представить какие вопросы и условия таятся на дне глубокого синего колодца.

 — Прошу, отдыхайте, — на большее её не хватило.

 Как будто бы вообще лишнее слово лучше Дайнслейфу не говорить, — ни тогда, ни сейчас, — чтобы не счёл за глупость и мешающую болтовню. И только убедившись, что суровый рыцарь действительно начал засыпать, Люмин, наконец, выдохнула с толикой облегчения. Перепроверив, что глаза Дайнслейфа сомкнуты, потянулась, разминая отёкшие и усталые конечности. Прошлась неподалёку, осматриваясь, а затем, за отсутствием лишних глаз, расправила крылья и оглядела местность с высоты доступного полёта. Слишком измотанная, летать далеко и высока она не могла, но всё-таки поднялась достаточно, чтобы лишний раз убедиться, что на всё обозримое пространство вокруг жизни больше не осталось. В до сих пор красно-пыльном воздухе витали разломанные магией осколки колонн и арок, в землю втыкались порушившееся крыши, и нигде не было ни даже крови, ни даже тел, ни криков, ни вздохов, ни даже шорохов оседающего пепла. Ничего.

 Следующие часы проходили в думах. Люмин размышляла о том, с чего стоит начать поиски брата и словно лишний раз добавляла аргументы к тому, что нужно бежать из Тейвата. Вопрос, которому обычно не требовались доводы, в этот раз решался многим сложнее. И Люмин не хотела бы знать почему, но то и дело она бросала косой взгляд на дремлющего мужчину разом, а затем находила ответ, стоило ей моментально отвернуться, не в силах выдержать во взгляде облик понурого рыцаря. Это было слишком тяжело.

 Продолжала медленно выдыхать и добавлять новые убедительные факты и основоположения опыта путешественницы. Соглашалась с собой, а затем смотрела, как светлая прядь волос падала на лицо об острых и холодных чертах, и что-то внутри, жаждущее порядка и красоты, требовало немедленно выправить чёлку Дайнслейфа. Но стыд брал своё, и протянутая рука так и опускалась. «Не привязывайся, не жалей, — говорил голос разума на языке неперепутья, — Разлука страшнее потери незавершённостью, а дороги тем тяжелее, чем дальше от последнего попутного знака.»

 Она это знала лучше других, и всё же…

 Убеждала себя: не была готова остаться наедине, без любимого брата, с единственным выжившим после катастрофы. К такому дорога их не подготовила, да и в целом весь опыт без Итэра казался совершенно иным. Сложнее принимать решения, ещё сложнее — чувствовать. Привыкла полагаться на интуицию и чувственность брата, а укреплять — своим разумом и рассудительностью. А тут всё выходило иначе, и чувствовать приходилось самой. Без Итэра сердце разрывалось на части подобно машине, работающей на износ, выше положенной мощности. Столько переживать без брата было попросту невыносимо, а оттуда и неразумные мысли, нерешительные движения, невдумчивые выводы. Договорилась с собой — и успокоилось.

 А рука всё так же дрожала, когда прошёл не четвёртый, а уже даже пятый час, и пришло время будить Дайнслейфа. Люмин бесшумно опустилась на колени рядом с ним и, стараясь даже не глянуть на лицо мужчины лишний раз, протянула ладонь. Чуть уголком зрения задела лицо, — во сне ни покоя, не стоило и ждать, — и сразу вернулся на душу шторм. Вгляделась в ресницы, длинные и едва трепещущие то ли от ветра, то ли от неспокойных снов, и почему-то захотелось до них дотронуться. Но пальцы оставались скованы всей выдержкой Люмин. Лишь ладонь легла на плечо, и голос позвал как можно мягче:

 — Дайнслейф? — и ещё раз, чуть громче: — Дайнслейф, нам пора.

 «Пора» — словно им было куда идти. Ей — да, безусловно. Но ему-то куда? Об этом Люмин не подумала, а когда поняла, что опять сказала лишнего, то тут же понуро опустила голову и освободила лишнее пространство Дайнслейфа от своего присутствия. Сложно, очень сложно, когда нужно думать о том, что чувствует кто-то ещё (ведь с братом всё проще, у них как будто бы душа на двоих — одна, и чувства все от сердца Итэра напрямую к её.) И чтобы не заострять на этой заминке внимания, Люмин перешла сразу к сборам. Вот фляга с водой на траве и неловкое «Осталось немного, но потом наберём ещё, так что пейте», проверенный меч на ремне за спиной и острый взгляд на дорогу из разбитых камней и чёрного пепла.

 — Последнее, что мне сообщали, что след от кометы находили к югу от границы. Так что… в путь?

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:27:11)

 И тогда они отправились в путь.

 Когда руины столицы остались позади, расступившись перед дикими, тёмными просторами потерянного подземья, Люмин позволила себе ненадолго остановиться и выдохнуть. Путь был молчаливым, — не сказать, что им требовалась тишина, но и нарушить её ничем не получалось. Неприкосновенность, непроницаемость холодной и гнетущей ауры вокруг Дайнслейфа ощущалась так плотно, что проникать в неё Люмин не торопилась. Да и говорить она умела… только о брате. О чём угодно она могла молчать, но если нужно было говорить, то чаще всего она рассказывала о брате — об их прошлых историях, о том, как Итэр поступал, и ещё чаще рассуждала вслух о том, как Итэр бы поступил в текущей ситуации.

 Но не в этот раз, потому что знала: будь они нераздельны в этот миг, то, уже взявшись за руки, прощались бы с небосводом. Но привычки брали своё: стоило им только оказаться за чертой города, как Люмин вновь позволила себе расправить крылья, сотканные из золота и света, чтобы вспорхнуть и хотя бы часть пути пересечь в быстром полёте. Но чуть было не оторвавшись от земли после пары пружинящих шагов, резко остановилась и ощутила себя полной дурой.

 — …прости, — только замялась виновато и, отвернувшись, завела за ухо прядь, смущённая, но ещё больше пристыжённая собственной глупостью.

 Как она могла забыть: люди не летают так свободно. Это только их с Итэром дар, и сложно представить конец пути с кем-то иным. Лишь, затаив дыхание, посмотрела на собственные ноги и смирилась: пойдёт так. Мысли о том, чтобы покинуть Дайнслейфа во имя скорости и попутного ветра, даже не возникло. «Глупая привычка», — только ещё раз оправдалась и, продолжая смотреть себе под ноги, продолжила путь.

---

 Несколько дней они шли на юг по подземью. Дикие края, в которых Каэнри’ах мечтал о свободе от лжи и рабства, были опасны и полны чудовищ древних и страшных, вышедших со страниц сказок. Но каэнрийцы были готовы соседствовать с монстрами, защищаясь механизмами, лишь бы не тесниться в кандалах и ошейниках Селестии. К тому же осторожность и внимательность к окружению позволяла отвлечься от скорби и тяжелеющей тоски по потерянному для Дайнслейфа и неслучившемуся для Люмин дома. А в каждой схватке с чудовищем давали волю чувствам, неосторожно закаляя клинки острой болью и отчаянием, но в последний момент понимая, что, возможно, терять уже и нечего, но впереди ещё долгий путь. Вся демоническая свора не имела власти над потерянными в собственных мыслях и печалях путниками.

 До подъёмной башни оставалось не так и долго, в отдалении уже виднелись мрачные и острые силуэты горной гряды. Там они поднимутся на поверхность и продолжат поиски. Люмин — брата, раз в Каэнри’ахе его нет. Дайнслейф… Можно было лишь предположить, что он будет теперь искать. Лишь бы не терял волю продолжать двигаться дальше.

 Сейчас они разбили лагерь на опушке хмурого леса. Чёрные деревья об острых и спутанных ветвях, с тёмной, сухой листвой, на ветру продолжали шептаться, и в шорохе этого едва живого леса узнавались слова о смерти, об одиночестве, о потере. Кажется, этот лес знал о падении далеко не одного королевства, и теперь пепельные ветра доносили уже знакомые отзвуки уничтожения. Укрытие не из приятных, но выбирать не приходилось.

 В сухих ветках недостатка не было, и костёр развели без проблем. Нагрели воду, оттёрли с лиц, рук и плащей грязь и кровь монстров (а может и свою). К походным условиям Люмин была привычна, а потому вызвалась разобраться со съестным. Около часа она бродила вокруг, выбирая из немногих богатств чёрного леса то, чем они могли бы поужинать. Кислые ягоды, лишь одни не ядовитые среди всех шипастых кустов; набухшие в тени и вобравшую всю немногую влагу грибы; совсем мелкая дичь — довольствоваться приходилось малым и благодарить хотя бы за то, что был источник пресной воды.

 …что ж, по крайней мере у них будет суп. Почти безвкусный, лёгкий, не насыщающий, но хотя бы позволяющий телу набрать минимальный запас сил для остатка пути. Но, что самое главное, такие простые бытовые дела позволяли отвлечься и становились темой, которую можно было обсудить без страха затронуть нечто волнующее и пока ещё кровоточащее на душе.

 — Не королевская кухня, конечно, — Люмин нервно улыбнулась, — Но хоть что-то.

 Она суетилась над костром и подвешенным над ним совсем небольшим котелком, — разжились в обломках чьего-то дома по пути. Пыталась звучать чуть бодрее, даже едва улыбалась. Но по немигающему взгляду и чуть дрожащим рукам было несложно догадаться о том, каких усилий ей это стоило.

 — Раньше мы с Итэром часто ночевали под открытым небом, охотились… Так что не пропадём.

 Если уже не пропали.

 Пока закипала вода, Люмин была готова смотреть лишь на её пузырящуюся поверхность, но не на Дайнслейфа. Пока нарезала грибы да коренья, пока разделывала мясо, — это изящной рукой она орудовала и мечом, и ножом, — увлекалась делом настолько, что продолжала комментировать своё скромное дело совсем отстранённо от трагичной реальности.

 — Бывало, оставались без припасов совсем, и, как сейчас, рыскали по округе в надежде найти хотя бы воду, — Люмин нервно хихикнула, — Вот, держи, пока горячий.

 Не поднимаясь с земли, только лишь отвернувшись от огня, она протянула сидящему неподалёку Дайнслейфу миску бледного, но хотя бы горячего супа. Люмин только кратко посмотрела не спутника снизу вверх, и тут же отвела взгляд. Ни глаза её, ни слова не могли выразить ничего из того, что она ощущала. Пусть хотя бы тепло скромного ужина скажет всё за неё.

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:27:16)

 Просьба Дайнслейфа застаёт её врасплох всё равно что одна из хищных птиц, что вьются над их головами, но, в отличие от как будто бы неуместного вопроса, не торопится нападать. А вот Дайнслейф, кажется, уже и не знает, куда бы забросить свой слух и взгляд, лишь бы не сталкиваться с внутренним их отражением в мыслях и ощущениях. Люмин хорошо понимала эти терзания, уж слишком часто сама старалась не заблудиться в зеркальном лабиринте своей головы, а потому, ненароком и украдкой глянув на рыцаря, только склонила голову в молчаливом пусть даже не одобрении, но хотя бы с пониманием. Они с братом тоже убегали, дольше, чем кто-либо, и не им осуждать попытки спрятаться от ненастья хотя бы ненадолго.

 — Итэр себе на уме.

 Люмин начинает с короткой характеристики своего брата, и ничего более ёмкого нет, чтобы описать безрассудство близнеца во многих их приключениях, его самобытность и обособленность от мира людей, которую он приобрёл при рождении, а с годами лишь развивал, всё чаще становясь не участником, а свидетелем. Такова была участь Звёздных Путешественников, — но сейчас, при попытке подобрать для Дайнслейфа самые увлекательные из воспоминаний, Люмин не могла не отметить, что так ведь было не всегда. Когда-то…

 — Однажды мы впервые сбежали из дворца. Мы очень долго планировали этот побег. Веришь, для нас, шестилеток, это было самое важное и серьёзное событие. Я даже нарисовала карту мелками. Ты только послушай, я отчертила все этажи, пририсовала сад, отметила места со стражей, все окна и двери, которые нам пригодятся.

 Горячая вода вдруг приобрела привкус мягкой тоски, — с каждым новым глотком взгляд Люмин наполнялся меланхолией. Скучала ли она за тем малолетним разбойником, с которым они наводили ужас на всех учителей и гувернанток? Наверное, уже нет (больше нет…), но каждое путешествие в эти грёзы из прошлого добавляли к сердцу один лишний удар, так волнительны были эти истории.

 — В обед, разумеется, разругались с отцом, как это часто и бывало. И Итэр сбежал первый, сам, просто вскочил из-за стола и убежал. Ох, как тогда злился отец, поднял на уши всю королевскую стражу… А Итэр прятался в закрытом на ремонт крыле дворца.

 И тут Люмин осеклась, когда параллели её тёплой меланхолии вдруг сравнялись с печалью слушателя. Слишком знакомые слова, слишком понятные мотивы. К тому же, — что уж таить, — никогда она не говорила о своём происхождении, о том, кем был её отец и как они жили когда-то в самом первом из тех миров, в которых побывали Звёздные Путешественники. Только и смогла, что придвинуться ближе к костру и обнять собственные колени. В языках скромного пламени не находились нужные слова, но Люмин всё равно не сводила с них взгляд. Укрывала, видимо, в отблеске яркого огня туман непрошеного напоминания об утраченном.

 — Тут надо пояснить, хе-хе, — с горем пополам она выдавила горький смешок, нервный, надломленный, но хотя бы пытающийся привнести повествованию какую-то доброту, — Наш отец… Он был человеком очень строгим в силу своего положения. Он был императором, и правил всеми землями, что лежали между местом, где солнце встаёт, до горизонта, где оно опускается. Только ты не подумай, что вдруг резко надо менять отношение или звать меня «Ваше Высочество», ладно? Это старая история, забытая, уже не имеющая никакого смысла, кроме как как в рассказе про наше баловство. Так вот…

 Люмин устроила голову на своих коленях, прижалась к ним щекой. Лицо, склонённое, всё так же было обращено к огню, и в немигающем взгляде теперь танцевали искорки, что отлетали с поленьев. Высохшие губы едва выражали тень той мягкой улыбки, с которой обычно Люмин поминала добрым словом своего брата, и всё в этой закрытой, утомлённой позе говорило об усталости, о тоске, о боли. И куда важнее было даже не то, что Люмин позволила себе так притомиться и даже разнежиться у огня, — больше этого ей хотелось лишь показать Дайнслейфу, что он может позволить себе то же самое, будь на то воля. Им уже нечего терять и стыдиться, жестокое правосудие и так отобрало всё.

 — …в конечном итоге тем же вечером мы сбежали. Обманули нянечек, как будто бы проболтавшись перед ними, что собираемся лезть на вишнёвое дерево, а сами побежали в другую часть сада. Вот такие вот коварные мы были тогда. Будешь смеяться, но больше всего мы хотели перебраться через изгородь в саду, чтобы подняться на холм и увидеть, что лежит дальше, за лесом, у подножья. Нам-малышам дворец и его территории казались огромными, целым обособленным миром, и мы хотели знать, что находится за его пределами. Помню, пока мы карабкались по изгороди, то разодрали все руки, потому что, конечно, продумали всё, вплоть до печенья в карманах, но дикие лозы ограждения… Нет, до этого догадаться мы не смогли. Чуть не выдохлись, когда поднялись на холм, с ног валились. Итэр, как увидел сверху всю долину, лежащую под нами, с тех пор, наверное, только и грезил, что путешествиями. Только представь, бескрайняя зелень полей, яркие кляксы цветочных лугов и витиеватые узоры рек… И ведь это была всего лишь одна долина, сейчас мы бы такую прошли за сутки. Но тогда… Тогда, наверное, мы впервые подумали, что хотим отправиться в путь и увидеть весь мир.

 Светлые воспоминания заняли Люмин и образовали неудобную тишину. После такого рассказа, по-своему доброго, пусть даже в болезненной меланхолии по минувшему, любые другие слова были ещё неуместнее чем те, что уже были произнесены. Тишина растекалась тяжело и густо, прервать её стоило как можно скорее, пока острая боль истинной, только случившейся утраты не пробралась сквозь плоть, на разлихорадила вновь, лишая сна, покоя, отдыха и сил идти дальше. Поэтому Люмин и подняла голову, глядя на отошедшего в сторону Дайнслейфа своими всё ещё по-детски большими глазами.

 — Когда придёт время, когда осядут пепел и пыль, — и голос её звучит тихо, вкрадчиво, осторожно, — Кого будешь оплакивать ты?

 Она ничего не знала про Дайнслейфа. Кто знает, возможно, он потерял свою семью в этом кошмаре. Люмин знала многих в королевстве, и невольно подумала про Эндзё, про его жену и малышку-дочь, и от этого стало невыносимо до удушения, — даже пришлось прокашляться, чтобы очистить горло от привкуса гари и смерти. Она понимала, что вопрос этот разорвёт Дайнслейфу сердце. Но жестокость эта, необратимая, была нужна, — убегать можно сколько угодно, но главная ответственность живых — это жить во что бы то ни стало, помня о тех, кто погиб. Забывать было бы самым страшным грехом.

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:27:24)

 Ещё прошлым утром узнай она, что её доведётся трапезничать с командующим королевской стражи, попутно обсуждая его семейные дела, Люмин, во-первых, ни за что бы не поверила, а, во-вторых, сильно бы смутилась. Она и сейчас стыдливо укалывала себя за то, что даже без контекста с интересом вслушивалась в рассказ Дайнслейфа о его жизни, — теперь уже прошлой. Вот какое ей дело, женат он или нет? И что бы поменял любой из возможных ответов? Это ничего бы не дало ни вчера, ни сегодня, хватит, ну же, сфокусируйся на том, что по-настоящему важно.

 Впрочем, отвлечься так просто позволили последние слова Дайнслейфа. Люмин так и замерла, как сидела на земле и пыталась припрятать свои помыслы. Это она-то? Сильная? Не в самом же деле? Едва ли он говорил о чём-то столь очевидном, как магия или боевой опыт. Тут не отнять, Звёздные Близнецы были многим выше обычных людей, но разве же истинная сила в этом? Да и контекст подзывал мысли об обычном сценарии, в котором сила Люмин заменялась первородной слабостью — безучастностью.

 На лице задержалась бледная, хрупкая улыбка, отчасти печальная, отчасти трусливая, словно Люмин не желала показывать больше, чем есть в этом выражении поверхностно на бледном лице. Только глаза расширились, дрогнули зрачки и светлые ресницы, да так и застыли в несфокусированном взгляде.

 — Ты ошибаешься, — очень тихо ответила Люмин, слишком неуверенно даже для самой себя, — Я вовсе не сильная.

 Замирает миг, и пауза длится тяжело, непозволительно долго. Лишь после Люмин удаётся опустить взгляд к тёмной земле, а предательски трясущиеся руки поднять к огню, чтобы обогреть и прогнать слабость. Лишь бы не смотреть в костёр, не видеть танцующие языки пламени, празднующие гибель всех миров по пути к этому. Празднующие гибель и этого мира, теперь уже необратимую.

 — Иначе бы стали мы убегать?..

 Вопрос звучит глухо, оборванно и до болезненного безответно. Едва ли он вообще задавался Дайнслейфу, если Люмин и сама не могла на него ответить. Но в неизвестном сокрыта истина — при всём золоте их крыльев, близнецы всегда боялись столкнуться с разрухой лицом к лицу, чтобы сражаться за выживание, чтобы наблюдать, как сквозь пепел даёт ростки новая жизнь. Если бросили они свой родной мир, где взяться в них силе и храбрости, чтобы остановиться и помочь любому другому? Нет, они были до смешного трусливы, и хоть выть на безлунное каменное небо — слабы.

 — Спасибо, что так говоришь, но это неправда. Я очень, очень слабая.

 Люмин улыбается ещё тоскливее и держит взгляд открытым, лишь не моргнуть и не смахнуть с ресниц навернувшуюся слезу. Как может этот человек быть таким жестоко самоотверженным даже сейчас? Где хоть толика жалости и любви к себе?.. Где эгоизм смертного, потерявшего всё, включая жизнь, но не познавшего мир и покой смерти? Почему и сейчас он продолжает беспокоиться о ней и о ней только? В конце-то концов, почему ладони по-прежнему сковывает мороз, хотя и держит она их у огня?..

 — Мы видели бедствия так много раз, но ни единожды не остановились, чтобы с ними совладать. Легко быть живым и беззаботным, когда от заботы любой улетаешь прочь мигом. Сложно жить дальше с бедой по соседству…

 Жаль, что в руках этих нет тепла, — а в ладонях Дайнслейфа до сих пор нет покоя. Люмин это видит, стоит ей лишь подняться, отряхнуть платье и осторожно, из-под опущенных век, посмотреть на товарища по несчастью. Только и остаётся, что сосчитать шаги до Дайнслейфа и, опустившись на колено пред этим грузным, сгорбленным, зажатым в тиски беды и траура человеком и взять в свои трясущие руки чужие, такие напряжённые, что проступают вены. Ладони Люмин совсем небольшие, но обогретые огнём, — а у Дайнслейфа большие и крепкие даже сейчас, когда слабость уместна ко времени.

 — Это ты сильный, знаешь? Это ты продолжаешь идти, несмотря на беду. И, уверена, разыщешь всех выживших, и защитишь их от небесной кары. И дальше продолжишь служить своим идеалам. В этом настоящая сила.

 Только в глаза смотреть у Люмин не получается. Говорит уверенно и искренне, но глубокой синевы боится. То ли в омуте глаз Дайнслейфа боится увидеть первые цвета презрения к трусихе, то ли боится захлебнуться своим желанием только в этот омут и смотреть, потому что жизни и надежды кругом больше не было.

Отредактировано Lumine (2022-12-04 19:27:29)

 Стоило только подумать о «том самом первом мире», как резко захотелось стать крошечной настолько, чтобы сжаться вдруг, согнуться, протиснуться меж пальцев Дайнслейфа, свернуться калачиком на его ладони да так и остаться накрытой его рукою, чтобы больше никогда не знать ничего, кроме этого мимолётного чувства если не защищённости, то как минимум чужого тепла. Так ли она скучала за рукой брата или было это стремление к новой?..

 — В самом первом, — она начинает неуверенно, — В нашем родном…

 Нелегко вспоминать, ведь масштаб катастрофы, — как бы ни было вопиюще грубо сравнивать, — был в разы больше, чем здесь. Люмин и так взгляд отвела в сторону, ведь тёмная холодная земля не осудит ещё больше, а теперь и вовсе прикрыла глаза.

 — …спасать было нечего.

 О деталях катастрофы Люмин говорить не стала. Зачем давать живые цвета тому ужасу, что был способен в мгновение ока поглотить целый мир, на защите которого стояли самые храбрые рыцари и самая светлая магия?.. Ужас этот и по сей день был жив, ютился где-то под кожей и обманчиво давал поверить в то, что всё позади, а затем, в моменты слабости, подобные этому, вновь напоминал о себе, покалывая, вынуждая руку дрожать, — и Люмин повезло, что в этот миг пальцы её были накрыты чужими, и содрогание это было не таким болезненным, пусть и пыталась она подавить этот импульс. Безрезультатно.

 — Но после…

 Болезненное подобие улыбки — надломленный болью уголок губ. Не спрятать кошмар пережитых дней, не утаить и суровую правду их совести. Какими бы светлыми и величественными ни были Звёздные Путешественники, дети почившего его Императорского Величества, был за ними грех тяжелее, чем рукотворный: ведь мало что более жестоко и холодно, чем безучастие.

 — Просто… Мы не такие хорошие с братом, понимаешь? Мы проиграли в самом начале и с тех пор не принимали бой вообще. Мир за миром мы наблюдали бедствия и катастрофы разных масштабов. Могли ли мы что-то сделать там?.. Повлиять на ход событий, задержаться подольше и помочь тем, кто выжил?.. Ты знаешь, этих миров было так много, каждой угасшей звезды и не счесть. Скажи, это звучит ужасно? Я не вспомню сколько их было, погибших цивилизаций, погибших миров. Всего лишь точка на звёздной карте. Разве мы не ужасны?..

 Люмин поднимает голову, и руки её как никогда отчаянно ищут в ладонях Дайнслейфа уже не тепла и защиты, а боли и шрамов, — как будто бы ждёт и во взгляде сурового осуждения. Улыбается печально, со вселенским смирением, принятием страшных проступков. Искрятся золотые глаза, полные невыплаканных слёз, не мигают, не смея проронить ни одну.

 — Разве не хватило бы мне сил и ума вступиться, остановить безумного короля?.. Разве, не будь я такой эгоисткой, мы бы не защитили каэнрийцев?..

 Она не ищет прощения и даже не раскаивается: просто сбрасывает с сердца тяжёлый груз сотен и сотен выгоревших ядер умерших звёзд. Это как будто бы исповедь, разве что святых среди них двоих нет, чтобы принести хотя бы каплю покоя.

 — Видишь, очень легко говорить о силе, когда нет нужды её применять. Поэтому для меня… Твоя боль и отчаяние, твои муки, твой выбор — вот это намного сильнее. Потому что ты не сбегаешь, ты переживаешь это, принимая на сердце, а затем дашь бой вновь и вновь. Пока не получится отбить назад справедливость. Пока есть кого защищать. И я бы, может, и хотела остаться, чтобы помочь, но…

 Подсыхают слёзы скопившегося бессилия, и вместе с ними тускнеет взгляд. Только руки не выпускают чужие — как будто бы в мире держаться больше и не за что. Стоило завершить это «но», однако слова жестокие и неприятные произносить вслух Люмин не решалась, лишь вновь виновато отвела взгляд в сторону.

 — Нет, ты ни в коем случае не должен себя обвинять, — с ответом Люмин не тянула, зная его наверняка, — Но ты будешь.

 Люмин не корила Дайнслейфа, не осуждала и уж точно не пыталась запугать. Она действительно знала это так точно, как могла и явственно ощущать меж пальцев лёгкую дрожь, его — как свою. Свою — как его. Минутная слабость для них обоих обернётся многими часами мучительной тревоги, а потому и секунду нельзя упустить впустую, нужно сказать всё то, что должно быть услышано.

 — Станешь прокручивать все «если» и «но», переберёшь каждый из безумно невозможных сценариев, пытаясь найти ответ… И даже если вдруг нащупаешь вероятность, в которой всё могло бы пойти иначе… Легче тебе не станет, ведь ответ, увы, не обратит время вспять и ничего не изменит. Но сейчас тебя это не успокоит, и ты не поймёшь этого, пока сам не оцепенеешь от изматывающего отчаяния. А потом останется два выхода: сбежать или остаться и, если уж не исправить случившееся, то изменить грядущее. Это твой выбор, и… Как ты сам и подтвердил, найдутся и те, кто не осудит.

 В этот миг Люмин хорошо понимала то, кем сама является в этой истории. Редкий момент трезвого свидетельствования вернулся к ней именно сейчас, когда вдруг удалось посмотреть на свою собственную едва затянувшуюся рану, но поперёк чужой груди. Крови как будто бы уже и не было, а до слёз никогда как будто бы и не добралось, но чувство одиночества, изъедающее Люмин без брата, вдруг стало значительно меньшим. Путешественница сквозь космические пространства, Люмин так и не выучилась страдать от буквального одиночества, от нахождения в пространстве без других людей или, наоборот, от того, что в месте, полном других людей, она не имела связей ни с кем, — такое физическое и ментальное одиночество её ничуть не пугало, ведь связь и любовь двух близнецов была сильнее всех возможных уз. Однако мысль о том, что никто в этом мире никогда и не сможет разделить с близнецами тот же опыт, что пережили они, делала из них обоих двух по-настоящему одиноких, запуганных и бездомных детей, сколько бы времени ни прошло, сколько бы миров назад они не оставили пожарище… И вдруг на этом пути, пусть без полного совпадений по созвездиям путеводной карты боли, как будто бы появился такой же одинокий странник, потерявший всё.

 Люмин не могла сделать ничего для выживших каэнрийцев или против жестоких богов. Но глядя на этого измученного, израненного и опустошённого рыцаря, она точно понимала то, что сделать могла. На них двоих приходилось так мало слов, что имели смысл и силу, но столько много можно было выразить иначе, понятно без слов, не требуя логоса, лишь немного решимости, чтобы подняться чуть выше, без желания расцепляя ладонь от ладони, поднять свои тонкие руки, увидеть их в отдалении от себя, словно чужие, но позволить им сделать то, что никогда не позволялось ни своим, ни чужим.

 Ей вдруг стало любопытно: а кто-то когда-то вообще обнимал Дайнслейфа так, как она сейчас?.. Безропотно, но мягко, почти не дотрагиваясь до спины пальцами, — всё же очень неловко, — но от плеча и до локтя к себе прижимая так, как прячут в объятиях любимого плюшевого медведя, с которым расставаться в силу утренних обязательств нет никакого желания, и даром, что весь в заплатках, и даром, что уже пора повзрослеть. Этот мир ещё успеет распороть по нитям все сердечки-заплатки и выпотрошить плюш, но в этот самый миг можно было позволить себе отойти от условностей взрослого мира. В этот самый момент у них было право вот на эту секунду перестать быть одинокими.

 Всё-таки страдать от одиночества Люмин так и не выучилась, лишь заострять его как клинок против всех чувственных нитей, связывающих с другими людьми. Дайнслейф может стать таким же, — лукавое нутро подсказывает, что и станет, — а потом лишь в это мгновение им будет дозволено наперекор небесам прижаться израненным сердцем к сердцу разбитому. Слова здесь будут не нужны, как и счёт времени. Пройдёт ещё много несчётных, но всё-таки коротких мгновений до того, как Люмин вновь обратится к Дайнслейфу на языке, знакомым им обоим, на языке тех, кто движется дальше:

 — Четыре часа я, четыре ты, а потом снова в путь.