Они были несчастны. И всё же жизнь билась в человеческих телах, текла порциями по трубкам сосудов, — каждый стук сердца уносил её дальше вниз, к пяткам, тяжело поднимал обратно наверх. Своды промёрзшей палатки сдавливали в месте под самыми рёбрами. Люциус оказался здесь после диалога с тем юношей: он провёл под сводами его нового дома ночь с небольшим, в сооружении, которое специально было рассчитано на подобных ему "неудачников", — их тут было много для столь небольшого лагеря, однако он не удивился. Характер командующего этим мобильным отрядом не располагал к обратному, — Люциус не сразу понял, как ему повезло. Он удостоился аудиенции с самим Предвестником, — даже сохранил свою жизнь к завершению их диалога. Он кусал губы, потому что ему следовало быть осторожнее: Люц не мог этого знать заранее наверняка, однако то, как Шестой себя вёл, как строил диалог, как расставлял акценты... Всё вносило чёткости в картину: юноша занимает важную должность, однако же... какую, верно? Какую? Смешно, — по-чёрному, гротескно.

За ночь рыцарю удалось выведать немногое, всё же, его подчинённые были довольно осторожны в словах и выражениях, — фатуи говорили о нём вполголоса, рыцарь слышал, как позвякивают винтовки в их руках. Страх пропитал их тощеватые камзолы, и он пел голосом Сказителя, тёмными нитками был приторочен к его имени. "Сказитель", " Шестой Предвестник", — с каким трепетом они изрекали его прозвания, но имя, нет, имя не решился вслух произнести никто. Впрочем, Люц не был уверен в том, что их полномочия допускали знание подобных деталей: охранники не были похожи на фатуй, которых доводилось встречать рыцарю по долгу присяги. Они... больше они походили, например, на него самого.

В остальное время Люциус занимался раненными так, как его этому обучала мать. В условиях полевой разведки и простого обхода главных торговых дорог на предмет непредвиденных обстоятельств ему не раз пригождались знания травничества, — пусть то была и самая верхушка бесконечных записей его родни. Он знал немногое... умел латать зияющие раны и сшивать края грубыми нитками, делать припарки... здесь ему бы не дали чистого тряпья, и в ход прошла даже свежая рубашка, снятая с собственного плеча. Помощь, которую он оказывал, лечила не хуже успокоительных настоев: работа баюкала ум и не оставляла места для мыслей. А мыслей было много, — особенно Люца интересовало, что принесёт ему завтрашний день.

Он проснулся рано, — экономно разбив обеззараживающий сбор на двух человек, осмотрел свлих "пациентов". Ему помогли: дрожащие руки заменяли ему правую конечность, он медленно вёл пальцы дорожкой точных указаний. Он не знал имён тех, с кем теперь разделил судьбу, впрочем ему они были не важны, — сальная свечка вот-вот погасла бы. Люциус облегчённо вздохнул и заключил про себя.

"Помогает".

У самого тяжёлого было несколько колотых ран в зоне бедра, и горе-травник оставил его напоследок. Вчера рыцарь напророчил бы ему скорую смерть: в свете крошечного огонька кожа, натянутая как барабан, отливала рубиново-красным конфетным блеском, — он приложил руки к отёчной зоне и ощутил распалившийся жар... к утру отёк немного спал. Организм боролся с воспалением и... алкал по более достойным препаратами и организованной медицинской помощи. Шансов было мало, — вчера их не было совсем. Он пальцами одной руки проверял пустые карманы брюк, когда светлый луч прорезал полутень тюремного шатра, — показался голова, вползло знакомое щуплое тело. Люциус не успел оторваться от работы: он сейчас же проверял укреплённую виртуозную повязку из чьей-то накидки.

Затем меж лопаток упёрлась холодная винтовка, — практически сразу следом за исчезновением Предвестника. Он, не поднимая головы, вышел вон, бросив всё, чем занимался, не разомкнув рта. Его ждали у самого входа хищные, злые глаза, — Люц опустил голову.

— Я закончил. Не думаю, что им поможет. Из меня плохой врач, — однако он не знал этого наверняка.

"Из меня такой же плохой рыцарь", — горе-травник не стал это озвучивать, а лишь плотнее сжал губы в тонкую карандашную линию.

Вода. Солнце, талый снег под ногами чавкает, обнажает желтоватую пожухлую траву. Для начала весны сегодняшний день, чувствовал Люциус, выдался достаточно тёплым. Ему захотелось размяться и разогнать ещё тёплую кровь по телу, — всё же, мартовское утро едва ли располагало к подобному "облачению" [если можно так сказать?], он дрожал, но стоял как вкопанный и упрямо горбился, всем своим видом демонстрируя нежелание сотрудничать; внезапно оживший лагерь навевал воспоминания о доме. С появлением на поляне Скарамуша потекла история: рыцарь скользил взглядом по незнакомым лицам. Их взгляды стеклись, точно множество крохотных ручьев, к лику предвестника, — змеиный клубок замкнулся на нём. Он был "головой" этого места. И отчего-то... он не сводил с пленника глаз. Сам бы Люциус, примерь он на себя шкуру предвестника [да, иногда его голову посещали столь провокационные мысли], — обратил внимание на кого угодно да даже на того "пациента", который выкарабкался из смертной тени за одну ночь. На кого угодно, да, даже на такого же "неполноценного", но... имеющего сильное устремление жить дальше.

Послышался плеск воды, — суетливые застрельщики возились с опрокинутой бочкой под присмотром Предвестника. Вода, растёкшаяся по и без того напитанной влагой поляне, затушила огонь тихо потрескивающего костерка, и застрельщики вытаскивали за сухие концы брёвна, которые ещё можно было пустить в оборот. Люциус удивился: обычно фатуй рисуют совершенно... не такими. Какими-то отстранёнными, жестокими и обезличенными, — будто бы им всё человеческое в какой-то момент совершенно осточертело. Рыцарь всегда думал, что какая-то злая магия, привезённая из самой Снежной, а не воля к победе вела застрельщиков вперёд, — сила, закрадывалась внутрь тела, под рубаху. Он ничего не знал о Глазах Порчи, да и те выдавали отнюдь не всем... В Мондштаде существовал отель, куда довольно часто заселялись делегаты из Снежной, — эти фатуи были не похожи ни на отряд Сказителя, ни на тех, кого он встречал ещё будучи рыцарем. Однако из задумчивости его вырвал сам Предвестник: пальцы вцепились в запястье Люциусу и весьма хозяйски повели к шатру, — пленник ненамеренно сгорбился и поморщился. Не смотря на свой... хах, довольно скромный росточек рука у "нового босса" была тяжёлой, крепкой, — странно-странно холодной.

"Змея", — за ним опустились приподнятые края шатра, и всё снова погрузилось в сонливый бархатный полумрак.

Шестой усадил его на ящик и принялся ощупывать: вполне корректно оценивая его обмускуленность, толщину подкожно-жировой клетчатки, цвет кожи, — до травмы Люциус представлял из себя достойное зрелище, а сейчас, пусть даже он и пытался возобновить привычный ему график тренировок, потерял достаточный объем мышечной массы. Он никогда не был по-настоящему крупным: брал оппонентов ловкостью и пластичностью. Впрочем, этого даже болезни [той, которая в голове] украсть не удалось...  Люциус напрасно присел несколько боком, стараясь не привлекать внимание к отсутствию руки, — впрочем, юноша не упустил и культю из своего осмотра. Место шрама было нежным и чувствительным, — Люциус поморщился и закрыл глаза.

Предвестник отошёл к столу и взял в руки пергамент, раскатала его по столу, — принялся чертить. Ход его мыслей был загадочен... Он прервал тишину первым и, через несколько мгновений сомнения, Люциус решился поддержать наклёвывающийся диалог. Впрочем... вопрос, думал рыцарь, вышел довольно посредственным.

— Что... Вы делаете? — встать Люц не решился. Он мог предполагать, что его присутствие в шатре неслучайно, — а значит пергамент содержал что-то такое, что предназначалось именно пленнику. Он не стал развивать фразу, брошенную на ветер самим Сказителем, — дела фатуй его мало интересовали, как и их переносные лаборатории.

— Как... мне вас называть? Вы знаете моё имя, а я... я всё ещё не познакомился с Вами, — в голосе мелькнула странная теплота. Обычный обряд обмена имён топил лёд, — Люциус сам несколько опешил от того, как именно зазвучал его голос. Он показался... каким-то смущённым.

Люциуса ворочают, но ответов не дают, — лишь осаживают и сдерживают, приучают к коротким поводкам и тесным ошейникам. Он привык к друзьям, к напарникам — к самой их концепции, к тому, что некто несколько невнятный, но обязательно в рыцарской броне прикроет его скошенную спину. Ордо Фавониус — и война, и семья. Маленькая-маленькая баталия на страницах отчётов: тривиальными, казалось бы, просьбами полнятся страницы журналов Джин, а здесь — здесь война. Здесь начальник, который потребует всего — даже невозможного. Будет стоять за спиной и давить большим пальцем на плечи, размякшие после болезни. И Люциус будет вкалывать. И исполнять. Начальник, однако, его не поблагодарит. Он потребует ещё больше.

Предвестник. Руки несут беду, он в ладонях сжимает недобрые известия, и когда эта рука касается подбородка, большим пальцем чертит линию к углу его напряжённого рта, от прежнего притворно-доброжелательного настроя не остаётся ровным счётом ничего, даже намёков, — предвещает? Добровольно позволяет прочесть себя? Нет, нет. В раскрывшихся глазах — образ-тайна, поддёрнутый заморским лоском. Люциус отворачивает голову и дышит шумно, — от рыцаря так отвратительно разит страхом, что трудно сдержать рвотный позыв. В свободной руке Шестого блестит искра, — обломок звезды. Той, что всю воду напитала своей горечью.

Рука юноши будто бы намеренно приказывает взгляду шарить по серому скоплению неразобранных ящиков с документами и провизией, — и Селестия ещё знает с чем. Под его пальцами страшно холодно, непонятно — неизвестность распаляет внутри холодный жар, и он изъедает его изнутри каплей плавиковой кислоты, — стержень скручивается в узел, тот самый, внутренний. Взгляд васильковый с виолетом, с молнией внутри жжёт и гнёт, потому что подсказывает чутье… предвещает что-то весёлое. Люциус чувствует себя ребёнком на приёме у врача, и всё же не сопротивляется велениям руки, — она указывает, палец проваливается в приоткрытый рот… Внутри надрывается что-то, что когда-то было живым.

Игла прободает фетр кожи и веретёна мышц, точно попадая в колыбель крупного нерва, — неподожжённого, живого, и сейчас Люциусу хочется лишь кричать. С уст срывается лишь хриплый и сдавленный где-то в области подрезанных голосовых связок полустон, полузвук. Он сжимает челюсти, когда боль иррадиирует вверх по дугам акромиально-ключичный сустав и ввыше, — до хруста зажимает палец Предвестника в челюстях, сведённых судорогой. Больной до искр в глазах, которые бьются в мелкую-мелкую слезу, — на подлокотнике следы его пальцев. Больно, что хочется плакать, — пока игла лежит в ложбинке нерва, Люциус борется за свою жизнь, не храня лица. Оно у него сейчас особенное: кукольное и бледное, выточенное из базальта, из какого-то грубого и тяжёлого для обработки материала. Тем особенное. Редкое. На спинке языке неповоротливо ворочается привкус крови, и Люциус сжимает веки. У самых луковиц ресниц становится мокро и солоно, —«моли, моли, моли о пощаде». Окончание нерва обугливается, и маленький человечек чувствует всё до последней капли вложенных усилий цирюльника и хирурга: как обугливаются цепочки синапсов, как молния ползёт вверх по сопротивляющемся телу. Секунда, — длинную в целую вечность. Он, кажется, помнит всё в мельчайших деталях, пока кончик иглы не вынимают из своей колыбели. Перед глазами становится мутно и темно, а в голове неприятно пусто, — всё дурное выкачивает в себя кровоток. Всё его существо вдруг обмякает, — душа забивается в тёмный угол грудной клети. Люциус откидывается на спинку стула. Тут же, — напрягается, когда Змей кладёт здоровую руку на свои колени… впрочем, по сравнению с предыдущим его «осмотром» поверхностные уколы кажутся мягкими поглаживаниями — тело бьет мелкая дрожь, и он до сих пор не может оправиться от ощущения. Люциус чувствует кровь на языке, — видимо всё же свою. И от этого привкуса становится тошно до жути…

На поверхности кожи здоровой руки проступают пузырьки рубиновой краски, — Люциус опирается локтем о колени и разглядывает свои ладони, проворачивая их перед остекленелым взглядом, нервно прогоняя даже лёгкие намёки на хрусталь слёз. На щеке остаётся след его собственной крови. Кончиком языка он пробует её на вкус, а его голова опускается всё ниже и ниже, — не будь она подвязана шёлковыми нитями связок и мышц, то давно бы провалилась внутрь нестройно вздымающейся и опадающей грудной клети.

Ему нечего говорить, он боится пошевелиться, однако ему хочется встать и уйти, — была бы возможность, нда? Водит злым взглядом и отслеживает текучее движение ничем не обременённого Предвестника.

«Хочу услышать твоё имя».

Как это глупо, по-детски, — интерес к его культе чем-то был подкреплён, и Люциус лелеял странные надежды… После сеанса ему хотелось бы отречься от всех пустых фантазий, взлелеянных польным рассудком. «Помощь оттуда, откуда и не ждали», — кто поверит в глупые сказки?

Поэтому, да, — он говорит зло, цедит в обнажённое небесным огнём: «Хочу услышать твоё имя».

«Хочу вырвать его из твоих губ раскалёнными клешнями…»

«… соскрести со внутренней стороны щеки кончиком ножа», — и всё же. И всё же… внутри что-то переворачивается от спектра разноцветных эмоций, — как же хочется разозлиться по-настоящему. Как же хочется перестать бояться, — хотя бы на короткое мгновение и уйти из этого вертепа.

Покинуть первый круг Ада, сойти со страниц, где мерцают предпосылки того, что грядёт,— раз и навсегда выйти из игры в самом её начале. Раз и навегда.