Люциуса ворочают, но ответов не дают, — лишь осаживают и сдерживают, приучают к коротким поводкам и тесным ошейникам. Он привык к друзьям, к напарникам — к самой их концепции, к тому, что некто несколько невнятный, но обязательно в рыцарской броне прикроет его скошенную спину. Ордо Фавониус — и война, и семья. Маленькая-маленькая баталия на страницах отчётов: тривиальными, казалось бы, просьбами полнятся страницы журналов Джин, а здесь — здесь война. Здесь начальник, который потребует всего — даже невозможного. Будет стоять за спиной и давить большим пальцем на плечи, размякшие после болезни. И Люциус будет вкалывать. И исполнять. Начальник, однако, его не поблагодарит. Он потребует ещё больше.
Предвестник. Руки несут беду, он в ладонях сжимает недобрые известия, и когда эта рука касается подбородка, большим пальцем чертит линию к углу его напряжённого рта, от прежнего притворно-доброжелательного настроя не остаётся ровным счётом ничего, даже намёков, — предвещает? Добровольно позволяет прочесть себя? Нет, нет. В раскрывшихся глазах — образ-тайна, поддёрнутый заморским лоском. Люциус отворачивает голову и дышит шумно, — от рыцаря так отвратительно разит страхом, что трудно сдержать рвотный позыв. В свободной руке Шестого блестит искра, — обломок звезды. Той, что всю воду напитала своей горечью.
Рука юноши будто бы намеренно приказывает взгляду шарить по серому скоплению неразобранных ящиков с документами и провизией, — и Селестия ещё знает с чем. Под его пальцами страшно холодно, непонятно — неизвестность распаляет внутри холодный жар, и он изъедает его изнутри каплей плавиковой кислоты, — стержень скручивается в узел, тот самый, внутренний. Взгляд васильковый с виолетом, с молнией внутри жжёт и гнёт, потому что подсказывает чутье… предвещает что-то весёлое. Люциус чувствует себя ребёнком на приёме у врача, и всё же не сопротивляется велениям руки, — она указывает, палец проваливается в приоткрытый рот… Внутри надрывается что-то, что когда-то было живым.
Игла прободает фетр кожи и веретёна мышц, точно попадая в колыбель крупного нерва, — неподожжённого, живого, и сейчас Люциусу хочется лишь кричать. С уст срывается лишь хриплый и сдавленный где-то в области подрезанных голосовых связок полустон, полузвук. Он сжимает челюсти, когда боль иррадиирует вверх по дугам акромиально-ключичный сустав и ввыше, — до хруста зажимает палец Предвестника в челюстях, сведённых судорогой. Больной до искр в глазах, которые бьются в мелкую-мелкую слезу, — на подлокотнике следы его пальцев. Больно, что хочется плакать, — пока игла лежит в ложбинке нерва, Люциус борется за свою жизнь, не храня лица. Оно у него сейчас особенное: кукольное и бледное, выточенное из базальта, из какого-то грубого и тяжёлого для обработки материала. Тем особенное. Редкое. На спинке языке неповоротливо ворочается привкус крови, и Люциус сжимает веки. У самых луковиц ресниц становится мокро и солоно, —«моли, моли, моли о пощаде». Окончание нерва обугливается, и маленький человечек чувствует всё до последней капли вложенных усилий цирюльника и хирурга: как обугливаются цепочки синапсов, как молния ползёт вверх по сопротивляющемся телу. Секунда, — длинную в целую вечность. Он, кажется, помнит всё в мельчайших деталях, пока кончик иглы не вынимают из своей колыбели. Перед глазами становится мутно и темно, а в голове неприятно пусто, — всё дурное выкачивает в себя кровоток. Всё его существо вдруг обмякает, — душа забивается в тёмный угол грудной клети. Люциус откидывается на спинку стула. Тут же, — напрягается, когда Змей кладёт здоровую руку на свои колени… впрочем, по сравнению с предыдущим его «осмотром» поверхностные уколы кажутся мягкими поглаживаниями — тело бьет мелкая дрожь, и он до сих пор не может оправиться от ощущения. Люциус чувствует кровь на языке, — видимо всё же свою. И от этого привкуса становится тошно до жути…
На поверхности кожи здоровой руки проступают пузырьки рубиновой краски, — Люциус опирается локтем о колени и разглядывает свои ладони, проворачивая их перед остекленелым взглядом, нервно прогоняя даже лёгкие намёки на хрусталь слёз. На щеке остаётся след его собственной крови. Кончиком языка он пробует её на вкус, а его голова опускается всё ниже и ниже, — не будь она подвязана шёлковыми нитями связок и мышц, то давно бы провалилась внутрь нестройно вздымающейся и опадающей грудной клети.
Ему нечего говорить, он боится пошевелиться, однако ему хочется встать и уйти, — была бы возможность, нда? Водит злым взглядом и отслеживает текучее движение ничем не обременённого Предвестника.
«Хочу услышать твоё имя».
Как это глупо, по-детски, — интерес к его культе чем-то был подкреплён, и Люциус лелеял странные надежды… После сеанса ему хотелось бы отречься от всех пустых фантазий, взлелеянных польным рассудком. «Помощь оттуда, откуда и не ждали», — кто поверит в глупые сказки?
Поэтому, да, — он говорит зло, цедит в обнажённое небесным огнём: «Хочу услышать твоё имя».
«Хочу вырвать его из твоих губ раскалёнными клешнями…»
«… соскрести со внутренней стороны щеки кончиком ножа», — и всё же. И всё же… внутри что-то переворачивается от спектра разноцветных эмоций, — как же хочется разозлиться по-настоящему. Как же хочется перестать бояться, — хотя бы на короткое мгновение и уйти из этого вертепа.
Покинуть первый круг Ада, сойти со страниц, где мерцают предпосылки того, что грядёт,— раз и навсегда выйти из игры в самом её начале. Раз и навегда.
- Подпись автора
| “ услышишь мой голос и тут же двери наглухо затвори это не я там, снаружи — я только внутри знай, что всё это — неправда; за дверью другой человек ” | |
avatar by VARARURI, отдельное спасибо захарочке!!