Люциус. Что-то есть в этом имени и благородное, и некоторое неспокойствие носителя отражает. Осколок ясного солнца: в нём и честь, и бравады в кругу рыцарской братии, цвет, — белый, ослепительный оттенок серебра, снятый как молочная пенка со шпиля Виндагнира.

Его ведут. Куда — сам не знает. Озирается собакой, мокрыми глазами водит по обескровленным, обесточенным пейзажам. Лес кажется мёртвым, словно из него вытянули весь цвет. Эти места кажутся ему знакомыми лишь отдалённо, он не способен вспомнить — пеняет на память, искажённую принятием болеутоляющих отваров. Сегодня он пропустил обеденный приём лекарств; на этом ритуале держалось его сознание, и сейчас Люциус был выпит до дна, — болезненно ныла культя, давно заживший разрез, меча в ножнах не было. Но они точно были приторочены с левой стороны. Улыбка резанула по сердцу. Ведь сил улыбаться у него не было.

Фатуи обрамляют его морем, водой, — один сзади, держит его меч, крутит перед взглядом тонкий бастард с узкой долой и именной гравировкой. Фавониус. Выкован из белой стали, он блестел в свете заходящего солнца, смазанный жиром. Второй идёт спереди. Жмёт к бедру свою винтовку, не спуская пальцев с курка. Лес становится гуще: сдвигаются деревья, ветви плетутся в топорное кружево, — и тихо. Тихо как в склепе.

Люциус обещал развязаться с геройствами да не вышло. Той ночью его по дороге в Лиюэ обокрал кто-то из плешивой шайки Похитителей сокровищ, и доселе неясно, что они нашли в его поношенных наручах с разболтавшимся ремешком кожаной перчатки, в видавшем виды нагруднике и прочем барахле... одно хорошо, что Люциус не забыл присыпать своё оружие сухой листвой, и материальная память о временах добрых, славных оставалась с ним, но только до следующего вечера. Работу воришек никак нельзя было отметить особой осторожностью, поскольку на месте преступления некто оставил важный документ, — больше обрывок бумаги — который рыцарь поднял свободной от ноши левой рукой. Путешествие в страну Камня пришлось отменить и вернуться домой, в обитель, которая тяготила и не отпускала его душу. Старая память, тот обильный ключ воспоминаний, в который погрузился Люц по возвращении, толкнула его на необдуманный шаг, — мужчина решил поиграть в героя. Он отдал сослуживцам документ, содержавший информацию интригующего свойства: листок содержал, предполагал рыцарь в отставке, итог переписки похитителей с анонимным лицом группировки фатуи, которая осела где-то близ города Свободы. Точное местоположение затевающих смуту было раскрыто, туз, который прятали в рукаве невидимки, оказался в руках Магистра, — и этим вечером он очнулся в передвижном лагере, далеко за пределами города.

Люциус не понимал, почему застрельщики не убили его на месте. Шла отдалённая речь о приказе, о Предвестнике, псы Снежной ворчали, мол, чем тратить время на мешок с костями, стоило бы бросить заложника как ненужный груз и прострелить его фетровую, тонкостенную голову. Он понял — его, вероятнее всего, ждут, чтобы держать ответ пред лицом какой-то важной особи в их пищевой цепи. Железные челюсти строго людского ранжиования пережуют и выплюнут, ничего от тебя не останется. Ничего. Оставят ли Люциуса в живых после диалога или нет, — рыцарь сомневался, но слабо надеялся на чудесное спасение. Пред лицом смерти, столь близкой, что её запах плотно висел в воздухе на много миль вокруг, всякий человек будет тянутся к свету, к жизни, к теплу, которое прежде старательно отторгало всё его бунтующее естество. Те же самые метаморфозы переживало тело Люциуса, его опустошённое сознание, — и всё-таки оно не спешило оживать. На губах чувствовался металлический привкус крови. Он поднял голову. Они остановились перед шатром, куда его втолкнула недружелюбная свита. Люциус шагнул на встречу неизвестности, — однако героем он больше не был. Не было настроения играть, плести слова в вычурные предложения и искать отзвук в собеседнике, нет, в диктаторе. Хотелось поскорее с этим закончить.

Рыцарь был безоружен, но не связан, ничего такого, смотрел исподлобья на человека, который, как шептались фатуи, был причиной, по которой Люциус ещё оставался жив, — он встал несколько боком, скрывая очевидное отсутствие правой руки и белый бинт, переброшенный вокруг груди парой крестообразных, колосовидных туров. Немного распрямился. Боится? — Люц сам не знал, но взгляда не поднимал, держал язык за стеной зубов. Брошенное слово могло распалить тлеющие угли, а Люциус, каким бы покинутым всеми богами не был, но жить хотел, — хотя бы изобразить эту самую жизнь. Вдруг хаотичные осколки сложатся в полноценную картину? Вдруг... ему когда-нибудь повезёт и...

Он натыкается на взгляд, горящий пламенем голубоватым, спокойным. Дыхание заключённого становится тихим и поверхностным... он не умеет читать людей. Даже если бы и умел, то не отыскал бы ничего дельного в его омутах.

Сбросим маски, обнажим мысли.
Не знает как биться смятённое сердце.

Отредактировано Lucius (2021-11-30 09:46:08)

В голосе оппонента, противника, видимого соперника нет и тени угрозы, и всё же нечто тянется будто бы из-под земли, некий страх пальцами обхватывает стопы и не позволяет шелохнуться. Незнакомец разительно отличался от всех фатуй, которых ем доводилось встречать: те скупые на эмоции, обезличенные и обескровленные куклы, — конец меча вспарывает стёганые жилеты с выцветшими орденами, и на землю не льется кровь. Человек напротив был живым [иллюзия?], — мелочи его одеяния, взгляд — кончик иглы. В сдержанном тепле освещения он казался восковым и тёмным, и всё же, — естество жизни теплилось в нём. Индивидуальность горела, пламенем свечи была одета. Люциус не сводил с него глаз и думал. Держал в зубах слово, держал его за самый кончик, не хотел отпускать, — боялся, что нажмёт курок напротив собственной головы.

“Змея”.

Всё ли так просто?

Заморская одежда и оружие подсказывали, что юнец [взрослым он отнюдь не казался] был гостем, принесённым ветром с ахипелага, где под оком Электро Архонта земля лежала в безвременной “вечности”. Дознаватель перевёл взгляд на оружие, лежавшие несколько в стороне, и взгляд вновь вперился в Люциуса, который почувствовал невидимый толчок в плечо, — он сделал шаг назад. Под пальцами заведённой за спину руки скользнула занавесь. На бедре висели ножны, однако они были пусты… оружие рыцаря себе оставил фатуй-конвоир. Люциус не ждал столь внезапной атаки лоб в лоб, чутье подсказывало, что подобные методы ведения дел его судьбоносному собеседнику были не по вкусу, — змея стягивалась в туги кольца, скручивая своё тело подобно канатному тросу. В воздухе, точно в воде, было разряжена и растворена сама эссенция электричества, и внешне… юноша вверял чувство хрупкой безопасности, каким-то даже сладким как жжёны сахар был его голос, и когда незнакомец говорил, то незаметно улыбался половинкой своего рта.

Люциус склонил голову.

— Хозяин меча выбирает ему достойное посвящение. Многие предпочтут оружие, которое не познало человеческой крови, не участвовало в сражении, — прежде он не видел такой причудливой формы вживую, но знал, что подобные клинки в стране “вечности” были распространены точно так, как в Мондштадте пользовались огромным спросом рапиры и кацбальгеры. Он давно не держал в руке ничего тяжелее кухонного ножа. Сердце война тосковало по мечу, и тут же заныло в плече, там, где рука отломилась подобно ветви.

Люциус поджал бледные губы, он не предполагал что ему ответят, и заранее мог поставить тяжёлый мешочек моры на то, что взгляды на правильное предназначении новорождённого клинка у них более чем полярные. Они молчали ещё какое-то короткое время. И затем собеседник перешёл к сути дела, — загадка, которую замыслил в своей голове одинокий рассказчик из далёкого края, однако имела весьма интересную отгадку, и Люциус на секунду сдержал себя, чтобы горько не улыбнуться.

— Смею предупредить все дальнейшие расспросы. Раскрыл ваше местоположение здешним властям я, и никто другой мне не помогал, — он был скуп на слова и всякую информацию из Люциуса нужно было тянуть клещами. Недосказанность рождала сомнение в искренности подозреваемого, и всё же история с ограблением, произошедшая день назад, свежая в память вплоть до мельчайших деталей сверкающего одеяния никудышных разбойников, казалась какой-то… неубедительной.

— Полагаю, что правда не будет звучать достаточно убедительно, — в голосе звякнуло что-то гадкое. Какое-то едва уловимое пренебрежение. Змея, Люциус смотрел на змею, прямо в её глаза заглядывал, в аметистовые огоньки на мраморе чешуи, — простой человек, сломленный человек.

Глупый-глупый человечек.

all my words are little incantations
and I wish to invoke only the truth
though it may ring false at first inside the echo chambers
of my past, the labyrinth that holds the remnants of the embers

Сделан из фарфора, и потому звенит, Люциус хрупок и знает о том — потому дрожит, и всё же. И всё же. Сминает бумажные губы, и опускает взгляд в пол, сжимая краешек своей туники, которая в местах, где стыковались доспехи, стала тонкой.

Он улыбается. Люциус понимает, что сейчас не то время и место, но не может скрыть истинных эмоций, ведь вещает лишь правду. Рыцарь списывает всё на тревожность, — она отравляет тело, вызывает незамедлительные мышечные спазмы, что хочется даже хрипло посмеяться.

"Меня там не будет?" — он скользит взглядом по папке, переводит его на свои пальцы цвета белой кости. Читает в этом обещании угрозу смерти и неприкрытую. Да, страшно, — но так ли это плохо? Когда Люц вошёл под сени шатра, то думал что ни смотря ни на что будет стоять горой за свою жизнь, скажет всё в точности, — лишь бы поверили, лишь бы отпустили... и больше никаких геройств. Никогда и ни за что.

Он хотел сберечь жизнь. Свою? — да , пожалуй. Сохранить шкуру в целости, чтобы без повреждений и выбраковки.
Жизнь. Пламя свечи, которое билось в дыхании невзгод, — посмотрел на неё ещё разочек, поковыряв носком ботинок в земле, распухшей от влаги.
"А стоит ли она всей этой борьбы? Всех унижений? Всей-всей боли..."
Он хотел сберечь жизнь, — но зачем она ему? Ради чего или ради кого?

"Я веду себя как глупец", — надо собраться с мыслями и отпустить вечную тревогу. Подумать о других: о тех, кто налаживает и подтягивает шестерни его судьбы, чтобы Люц вконец не опустил руки. "Не хочешь жить ради себя? — так сбереги хотя бы свою девушку, её семью, своих бывших братьев по оружию", — и вдруг словно разум очистился, вернулась ясность в суждения.

"Ты до конца своих дней — рыцарь."
Вздох.
"Тебе предписано совершать рыцарские поступки".
Взгляд. Выдох.

Наверное, ему интересно будет узнать, что некуда слать дурные вести, — да что Вы говорите? Он не послушает, поскольку слышать не умеет. Его взгляд следит за тёплым пятном и только, но слух заточен под вещи большие: под громкие донесения, которые произносятся под звуки боевого горна, под ручьи, которые льются под шорох страниц запретных книг из сладких уст его пленников. И только то, что он хочет слышать, — и всё в его виде говорит о том: глаза требуют, глаза испытывают и жгут. Скажи хоть слово лишнее,  "неправильное" и меч, который в ножнах покоится на столе, обагрится кровью человеческой. Не обязательно, что жертвой станет Люциус, — не факт, что он будет первым и последним. Фатуй нуждался в ответах, и пусть услышит их, так и быть. Только правда смехотворна и мала по сравнению с тем, что желает услышать человек, стоявший пред ним.

Не человек, постойте.
Змей.

— Не торопитесь, прошу, господин фатуй, — он руками помагает придать вес своим словам: делает шаг вперёд и разводит ладонями. Он безоружен и чист, ему нечего скрывать, и пусть незнакомец учтёт это, увидит. — Я всё расскажу, как было, и клянусь своей честью и здоровьем тех, кто мне дорог: я буду говорить только правду, только, как я уже сказал, она несколько разнится с Вашими предположениями на счёт моей мотивации.

Он берёт небольшу паузу, будто бы готовиться к долгому рассказу. Люциус слабо откашливается. Прокручивает в суставе культю, проверяя руку на всякий случай. Не откуда брать сил. Надо просто сказать правду.
И только.

— Я — рыцарь из Ордо Фавониус, и я нахожусь в отставке по... понятным причинам, — он косится на свою культю и незамедлительно продолжает монолог, ведь молчание гнетёт, словно бы отсасывая воздух из шатра. — Я двигался в Ли Юэ, чтобы найти там, возможно, мастера, который был бы способен вернуть мне конечность и полноту движений в полном объеме. Ну, или хотя бы наполовину... С вечера, остановившись у Каменных Врат, я снял с себя обмундирование, уложил дорожные припасы. Всем этим ближе к полуночи удалось разжиться Похитителям Сокровищ. Видимо они были слишком... отчаяны, раз позарились даже на такую добычу. Во время облавы я проснулся. Меч я уложил под голову, и поэтому он уцелел. Я попробовал себя защитить при помощи клинка, но я всё ещё плохо фехтую левой рукой, в итоге воры скрылись без труда и вернуть хотя бы часть своего имущества мне не удалось... Но налётчики оставили записку либо Вашего авторства, либо написанную от лица ваших подельников из Снежной, и именно её я передал по возращению своим бывшим коллегам. В конце концов, продолжать путешествие я не мог, ведь кроме меча у меня ничего не оставалось, и я решил скорее вернуться домой. Думаю, что Вам виднее о каких именно Похитителях идёт речь, и что было написано в этой записке. Ваши передвижения, место и время назначенной встречи... рыцари с моей помощью перехватили важную стратегическую заметку и раскрыли первоначальное расположение Вашего лагеря. Не было никаких грандиозных планов. Просто оплошали Ваши сообщники, господин фатуй.

Ему было интересно: во сколько сам собеседник оценит его искренность, или снова заподозрит ложь? Рисковать Люциус не мог, ведь любая неправда могла дорого обойтись если ему, — то кому тогда?