У тех, кто был похоронен здесь, не было надгробий. В лучшем случае над ними сажали розы: так потом малыши называли розовые кусты по именам, повторяя за старшими и понятия не имея, что это может значит. До поры, конечно.
У той, от которой не осталось даже тела, надгробие было. Вот оно: внушительная каменная плита с не менее внушительной надписью, их преподаватель изящной словесности гордился бы, несомненно.
Розы больше не существовали, навсегда стертые вспышкой алого пламени, но кости лежали в земле, а тени бродили за ней по пятам. Вон там был парк, а это озерцо когда-то было декоративным прудом с золотыми рыбками и мраморным бортиком: они любили спорить, есть ли какой-то смысл в узоре мозаики. Теперь мозаика рассыпалась разноцветными каменными кубиками, изредка заметными в земле у берега, и год за годом все больше скрывалась под травой: чуть раньше, когда они лежали почти на поверхности, Арлекино без труда собрала горсть - в подарок. Хоть кого-то остатки ее жизни сделали счастливым. Теперь пришлось повозиться чуть дольше.
Сенешали переглянулись и отступили, исчезая за каменными обломками — подальше, Четвертой Предвестнице не требовалось сопровождение, и не в первый раз она бродила здесь одна. Все привыкли, и агенты с этого опорного пункта, и дозорные внизу, у водопада. Привычно подбирались, в лагерях царила идеальная дисциплина в эти часы, но при это все делали вид, что существуют как бы сами по себе, и Слуга среди них не ходит, а за ней не двигается кто-то из дежурных, в любой момент готовы принять приказ.
Четвертая стояла неподвижно, склонив голову, потом пошла к пруду, где, игнорируемая столь же старательно, некая особа растирала краски у мольберта.
– Сестренка Перри! Ты принесла?
Арлекино опустилась на корточки, чтобы ссыпать каменные кубики в смешную лапку, похожую на снежнинскую варежку:
– Вот, держи. Из этого получится тот самый синий, с золотыми искрами. А из этого - зеленый. Но я не знаю, смешиваются ли они.
– Смешиваются, конечно, - мелюзина задрала нос, – вот увидишь! Как хорошо! Краски из камней не меняют цвет и не становятся тусклыми, так что это будет очень красивая картина. Я ее тебе подарю. хочешь посидеть со мной, пока я рисую?
– Хочу.
Она лениво поменяла позу, опускаясь на сохнущую траву там, где стояла: на небольшом пригорке ветер трепал волосы, но больше ничем не мешал. Арлекино смотрела, как Мамер растирает в ступке каменные кубики: лазурит и малахит, потом что-то карминово-красное, потом из этого странным образом возникают чернота и поблескивающий золотом пурпур, что ложатся на холст на первый взгляд бесформенными пятнами.
– На этот раз мне почти не нужен зеленый, - объясняла мелюзина, довольная тем, что есть, с кем поговорить о своем искусстве, – я хочу нарисовать этот дом!
И указывала лапкой в сторону развалин.
– Там очень много красного, но он как будто черный…
Фарфоровая чашка звякнула о блюдце. Адьютант за спиной отступил на шаг, но только после того, как протянул салфетку.
– Выпей со мной чаю, – мягко предложила Четвертая.
Мамер засунула кисть за пушистое ухо и протянула лапки:
– Чай вкусный! С молоком?
– И сахаром. Все как ты любишь… А что зеленое на картине?
– Так вон же. Дверь.
Арлекино медленно повернулась к развалинам. Никакий двери там не было и быть не могло, от всех деревянных или стеклянных - короче, от всего, что в Доме могло гореть или разбиться, остались только пыль и пепел, уж она-то знала, она сама позаботилась об этом.
И, тем не менее, дверь была. Она стояла там под бледным осенним небом, между двумя обломками стен, издевательски яркая, будто ее действительно нарисовали малахитовой краской, будто она попала сюда прямо из детской книжки или…
Или из ее воспоминаний.
Сейчас дверь откроется, и за ней будет солнце, падающее в окна музыкального кабинета, пляшущие пылинки, кто-то играет на клавесине, и голос, зовущий ее взять лютню.
Она сейчас услышит его.
Только сделает пару шагов.
Только откроет дверь.
– Сестренка! Сестренка, стой, этот зеленый неправильный!
Ветер зашелестел в траве.
