Голос прозвучал рядом, коротко и просто, без лишних оттенков. Ив на мгновение поймал себя на том, что считает его дыхание: раз, два, пауза; раз, пауза. Он никогда не поднимает взгляд сразу. Лица кажутся ненадёжными, они стекают, как мокрая известь. Ив смотрит туда, где всё фиксируется. Сначала на ботинки: один носок перетянут синим бинтом, другой расползается по шву; грязь на ранте засохла пятнами. Потом на костяшки пальцев: распухшие, ободранные, с серо-жёлтыми участками под струпьями. Рукав залоснился, натёртый чужими пальцами до блеска, с вытянутой ниткой на локте. Запах: железо, соль, промокший картон. Этого достаточно, чтобы уложить всё в понятную ячейку «слишком близко».

Камера на плече привычно давит вниз. Новая. Отец утром поставил её на стол и сказал: «Будем аккуратны». Ив повторил: «Будем», — и затянул ремень туже, чем нужно. Теперь он режет плечо, и боль разделяет мир на чёткие линии: не уронить, не выпустить, не дать схватить. Полшага вперёд, и деревянная коробка оказывается между ним и незнакомцем, не как щит, а как аккуратная черта на чертеже. Пружинки внутри камеры издают тихий металлический звук, успокаивающий, как часы в пустой комнате.

Ив поворачивает голову чуть в сторону, ближе к переносице, к тени над щекой. Взгляд цепляется за шрам и складку воротника, а не за глаза. Голос мальчика небольшой, но хриплый — труба под мостом кашляет в унисон. Город шумит, масляная плёнка на воде вздувается радужным пятном, чайки смеются издалека; всё это фон, ровный, счётный. Слова можно класть на этот ритм, как винты в резьбу.

— Камера, — говорит он коротко, будто ставит карандашную метку.

Слово звучит тяжело, но ровно. За ним идёт дыхание, как после выдоха мехов. Он не меняет интонацию, не ищет реакции — просто фиксирует факт. В правой руке у него уже зубчатый ободок фокусировочного винта; пальцы находят привычный люфт и убирают его. Левая проверяет защёлку кассеты — сухо, чисто. Никаких резких движений.

Ив на мгновение возвращает взгляд к воде. Там всё честнее. Перила режут отражение на две половины, словно кто-то заранее разметил кадр. На поверхности медленно кружится пустая коробка от пирожных, зацепившись уголком за тонкую струю, — маленькое белое солнце в грязном небе канала. Насос под мостом шипит; от резкого вдоха в носу стынет металлический запах.

— Снимает, — добавляет он тихо, как будто докручивает второй винт рядом. — Щёлк. Будет картинка. На пластине.

Он кивает сам себе: порядок важнее объяснений. «Камера — снимает — пластина». Три точки, как три винта в углу рамки. «Из Института» нужно сказать, потому что это определяет дистанцию и правила обращения.

— Из Института, — говорит он ровно, без нажима. — Тяжёлая. Хрупкая. Не касайся стекла.

Это не просьба и не приказ — спецификация. По ней безопасно, как по мосту с перилами. Ив перехватывает ремень ближе к пряжке и затягивает его сильнее — привычка за день, проверка на память. Плечо молчит, хорошо.

Ткань-накидка сдвигается на два пальца. Чёрный прямоугольник матового стекла смотрит в мир пустотой. Ив ловко — как учил отец — показывает, где приподнять край, а где нельзя касаться. Он не двигается к мальчишке ни на сантиметр. Это проще.

Он видит, как в боковом зрении дрожит замусоленная манжета, как на колене пыльное пятно, как от обуви остаётся расплывчатый круг грязи. Это не присутствие, а набор примет.

Голос он собирает по деталям, как мозаику. Каждое слово выходит с усилием, но без запинок. Смысл у него всегда чёткий, как линейка.

— Хочешь покажу, — он касается указательным пальцем обода объектива. — Как работает.

Его пальцы сдвигают край ткани, и он аккуратно держит её, предлагая взять другой угол. Это жест из мира вещей, а не людей: как подать пинцет или лупу, держать на расстоянии, чтобы не соприкоснуться ладонями. Он отворачивает голову и смотрит на скобу перил, в трещину камня.