Флорентин не спит: у стены, где пахнет холодным железом и варёным горохом, он раскладывает свои изящные мелочи — трость с потайной отвёрткой, серебряную табакерку с тончайшим зеркальцем, обрывок синей сургучной нити и монету с ровной кромкой. Движения экономны, как у капитана на ночной вахте: плечи расправлены, голос в шёпоте, улыбка тонка. Он изучает купонный штемпель, которым в столовой пробивают талоны на завтрак, и ловко подкладывает под литеру едва заметную латунную шайбу. Теперь каждый «утренний» штамп оставит микроскопический «родимый знак» — точку в сердцевине буквы. По этим точкам он завтра вычислит, чьи талоны проходили ускоренной линией: кому дозволено больше, чем остальным, кто ближе к тайным «чертежам» герцога и его закрытым коридорам.

Он присаживается к огромному самовару-паровару. На клапане свистка — крошечный «язычок» из тонкой проволоки, спрятанный в складке латунной юбки. Потянуть лёгкую капроновую ниточку — и свист сделает нужный акцент: резкий, но безопасный, дадут всплеск пара и влажного шума без перегрева. В кармане у него — монета, которой удобно быстро пригасить каприз свистка, если потребуется сыграть героем-спасителем.
— Chef-d’œuvre, — хмыкает он почти беззвучно и, поправив манжеты, исчезает в темноте коридора.

⁂

Ранним утром, когда очередь уже шуршит купонами, Флорентин появляется в столовой как образец безупречного détenu-d’élite: трость на сгиб локтя, ворот безупречно выглажен, улыбка тёплая. Он выбирает место у стойки с ложками и хлебом — наискосок от кассы, напротив самовара. Взгляд кажется рассеянным, но на самом деле он отмечает всё: у кого на поясе связка вторых ключей; кто держит плечи слишком прямо для простого работяги; кто разглядывает на стенах васильковые плакаты герцога не как испуганный заключённый, а как человек, знающий их автора.

— Messieurs, позвольте… у вас вилки лежат против лампы, а так они бликуют, — произносит он вполголоса, и, меняя местами лотки с приборами, отмеряет дистанции, углы, скорость очереди. За улыбкой — хронометр.

Его цель проста: верифицировать, кто подключён к реальным механизмам герцога, и одновременно подстелить герцогу шёлк — чтобы, если начнётся суматоха, именно герцогий порядок спас всех. Безобидный спектакль, где виноватыми окажутся усталость и железо, но не власть.

⁂

В нужный момент он берёт поднос, наклоняется за хлебом и двумя пальцами едва тянет за незримую ниточку к свистку. Паровой самовар взвизгивает, будто морской зверь — звонко, но неопасно; мгновенно густая белая завеса стелется к потолку. Шум лавиной обрушивается на столовую: кассир рефлекторно роняет штемпель, очередь замирает. С десяток голов поднимаются к стенам — туда, где сияют васильковые схемы герцога: зелёным отмечены маршруты к гермодверям. Именно этого Флорентин и добивался.

Он не делает ни шага к центру внимания — остаётся на краю, но так, чтобы его увидели. Ладонь спокойно ложится на трость, другой рукой он демонстративно указывает на плакаты:

— Господа, карты есть. Прошу сохранять décence — как раз для таких случаев.

Голос низок, ровен; он не командует — предлагает «разум». И это «разум» в пользу герцога: планы работают, люди ориентируются, паника превращается в управляемый шёпот. Чужие взгляды благодарны, а кредит доверия к плакатам — растёт.

В ту же секунду он уже перемещается к кассе: как бы между делом поднимает упавший штемпель, ладонью прочищает трещинку в деревянном ложе, возвращает на место — и видит на нескольких утренних талонах желанные микроточки от его «шайбы». Запоминает лица по приметам, не по чертам: шрам у линии роста волос, кольцо на мизинце, походка, полоска мазута на рукаве. Пальцы его, бережно возвращая штемпель, едва касаются ладони кассира, оставляя крошечный поцелуй василька — отметку для позднейшего отлова.

⁂

У самовара пар ещё играет, но уже не пугает. Флорентин поднимает монету и ловко глушит свист; жест всё так же безупречен. Он склоняет голову к сторожу у котла, мягко улыбается:

— Позвольте… с монетой так тише, monsieur. Благодарить не надо.

И, пока внимание толпы скользит к дверям, крылышко табакерки ловит отражение витрины с журналом выдачи хлеба. Одного взгляда через зеркальце достаточно, чтобы зафиксировать порядок номеров талонов, совпадающих с микроточками: он повторяет их про себя как мелодию — ритм цифр привязывается к шороху пара, к удару деревянной лопатки о бортик котла. Память капитана над океаном: никаких записей, только внутренняя карта.

Пара человек (те самые с «метками») неожиданно получают хлеб без купона: под носом у кассира лежит заранее сдвинутый батон. Он не указывает, не обвиняет — просто наблюдает, как будто мир сам демонстрирует состав команды. Он отмечает, кого из «помилованных» служба не одёрнула; кто ушёл слишком быстро; кто задержался у плакатов, проверяя зелёную линию глазами знатока.

— Благодаря эти схемам, признаюсь, я сегодня вообще решился на завтрак, — произносит он чуть громче обычного, будто кивает невидимому художнику. Его комплимент — публичный: если кто-то захочет обесценить герцога, придётся сперва сбить баронский лоск. Рискованно? Да. Но игра стоит свеч.

⁂

Когда шум окончательно стихаёт, он просит ложечку и бережно, как в машинном отсеке дирижабля, подтягивает винтик на латунной юбке клапана — так, чтобы завтра свист по умолчанию не повторился. Взгляд — тепло-ироничный, поза — лёгкая, трость — как дирижёрская палочка. Он оставляет в журнале две изящные строки «о консультации»:

— Проверил свисток. Рекомендация: кромки в порядок, сироп не лить.

Вместо подписи — миниатюрный flouron, завитушка, которую знают те, кто знает его. Формально — проявленная забота о порядке. По сути — якорь: заметит ли герцог знакомый росчерк в «производственном» томе и сложит ли его с ночным упоминанием в другом журнале.

Перед уходом он поправляет меню на доске: «чай — крепкий, как нрав у герцога». Он улыбается тихо, без злобы: строка одновременно и обороняет репутацию, и проверяет, где отзовутся уши. Если фраза «случайно» исчезнет — кто-то чистит следы. Если останется — герцогу приписан порядок, и это тоже по сценарию барона.