Флорентин медленно опустил руку на металл стены узкого коридора. Огненные блики ламп играли на его безупречной чёрной ленте сюртука, следя за его плавной фигурой. Из глухих камер долетали отрывочные фразы: кто-то громко уверял, что вода герцога превратит весь город в пучину гибели, а кто-то шёпотом пересказывал историю о механическом клапане, якобы установленном под управлением герцога. Барон вздохнул, едва заметно улыбнулся и подумал про себя: «Цель моя — неударяемый альбатрос, хоть клетка и узка»; он крепко сжал перстень и тихо двинулся вглубь крепости, чтобы проверить, насколько прочна сеть его знакомств.

Неспеша спустившись по скрипучим ступеням, барон очутился в подземных мастерских. Меж капающей воды и гулких стен несколько заключённых-механиков обсуждали внезапный сбой давления в резервуарах. Флорентин вежливо поклонился, поправил манжет сюртука и заговорил бархатным голосом:

— Messieurs, не помеха ли узнать мнение инженера высочайшего класса?

Мужчины отшатнулись, но сердца некоторые открылись: один старый ковыльник выдал, что кто-то «отвернул предохранительный клапан на ночном дежурстве». Барон кивнул, словно в знак благодарности, и скрытно отметил: этот слух позволяет проверить лояльность «герцогских» камердинеров.

⁂

На следующий коридорный обход он задержался у уборной для офицеров. За тяжёлой дверью раздавался приглушённый смех, а сквозь щель просачивались слова. Флорентин лёгким движением прижал ухо к стене; было ясно, что кто-то из прислуги передаёт содержимое писем для публичных чтений, но это не помеха — это возможность.

Вернувшись в свою тесную камеру, Флорентин достал тонкий лист пергамента. Казалось бы, стихотворное признание мадам де Бьянвиль, но на деле — инструкция для доверенного партнёра Сартье. Он подкрепил строки изысканным почерком:

«Ô ma douce étoile,
Душа моя, как беспилотный шар, в безветрии дрожит.
Твои слова — паруса, ветры страсти поднимая…
И лишь в твоих глазах стихия моя обретает суть.
— 28.VI.»

Первая буква каждой строки образовала акростих «ОдиниВсИ» — «Один из внутренних», а дата «28.VI» указывала на номер камеры информатора. Тщательно свернув свиток, барон передал его знакомому конвоирующему, который незаметно внёс письмо в общий складской набор передач.

⁂

Уже через час из мастерских пришёл донос: кузнец Кампа, известный своей болтливостью, поведал о «герцогском эксперименте» с клапаном. Барон, услышав это, умело скрывал удовлетворение: Кампа сговорчив, но ненадёжен — его слова пахнут ложью, и нужны доказательства.

Позже, отправив в мастерскую своего подмастерья, Флорентин незаметно добился «аварийного» падения давления в переносном насосе. Паника вспыхнула с новой силой: возня и крики вызвали десятки сплетен, но в это же время барон записал показания в свой секретный журнал, ментальными чернилами по воспалённому любопытству.

Когда тревога достигла апогея, Флорентин тихо распорядился отремонтировать контрольный клапан в колодце герцога. Механизм вновь заработал безупречно, и слухи сразу заводнились в обратном русле: «вода герцога безопасна, лишь чужие сети корродируют».

Чтобы укрепить свой авторитет, барон велел офицерам записать в производственный журнал «консультацию барона Флорентина» и сам «случайно» появился у насосной палаты, где позволил охране заметить себя, словно инспектирующим процесс. Этот ход словно парус, поймавший попутный ветер, окончательно развеял оставшиеся опасения.

⁂

В ту же ночь, когда крепость погрузилась в полумрак и лишь фонари мерцали среди тоннелей, Флорентин достал карманный блокнот и сделал несколько кратких заметок. Скрыв блокнот, барон прошептал себе под нос:

— Ce jeu n’est que le commencement…

Оставалось узнать, не изменилась ли масть козырей.

Отредактировано Lun Yue (2025-06-28 01:12:06)

Флорентин не спит: у стены, где пахнет холодным железом и варёным горохом, он раскладывает свои изящные мелочи — трость с потайной отвёрткой, серебряную табакерку с тончайшим зеркальцем, обрывок синей сургучной нити и монету с ровной кромкой. Движения экономны, как у капитана на ночной вахте: плечи расправлены, голос в шёпоте, улыбка тонка. Он изучает купонный штемпель, которым в столовой пробивают талоны на завтрак, и ловко подкладывает под литеру едва заметную латунную шайбу. Теперь каждый «утренний» штамп оставит микроскопический «родимый знак» — точку в сердцевине буквы. По этим точкам он завтра вычислит, чьи талоны проходили ускоренной линией: кому дозволено больше, чем остальным, кто ближе к тайным «чертежам» герцога и его закрытым коридорам.

Он присаживается к огромному самовару-паровару. На клапане свистка — крошечный «язычок» из тонкой проволоки, спрятанный в складке латунной юбки. Потянуть лёгкую капроновую ниточку — и свист сделает нужный акцент: резкий, но безопасный, дадут всплеск пара и влажного шума без перегрева. В кармане у него — монета, которой удобно быстро пригасить каприз свистка, если потребуется сыграть героем-спасителем.
— Chef-d’œuvre, — хмыкает он почти беззвучно и, поправив манжеты, исчезает в темноте коридора.

⁂

Ранним утром, когда очередь уже шуршит купонами, Флорентин появляется в столовой как образец безупречного détenu-d’élite: трость на сгиб локтя, ворот безупречно выглажен, улыбка тёплая. Он выбирает место у стойки с ложками и хлебом — наискосок от кассы, напротив самовара. Взгляд кажется рассеянным, но на самом деле он отмечает всё: у кого на поясе связка вторых ключей; кто держит плечи слишком прямо для простого работяги; кто разглядывает на стенах васильковые плакаты герцога не как испуганный заключённый, а как человек, знающий их автора.

— Messieurs, позвольте… у вас вилки лежат против лампы, а так они бликуют, — произносит он вполголоса, и, меняя местами лотки с приборами, отмеряет дистанции, углы, скорость очереди. За улыбкой — хронометр.

Его цель проста: верифицировать, кто подключён к реальным механизмам герцога, и одновременно подстелить герцогу шёлк — чтобы, если начнётся суматоха, именно герцогий порядок спас всех. Безобидный спектакль, где виноватыми окажутся усталость и железо, но не власть.

⁂

В нужный момент он берёт поднос, наклоняется за хлебом и двумя пальцами едва тянет за незримую ниточку к свистку. Паровой самовар взвизгивает, будто морской зверь — звонко, но неопасно; мгновенно густая белая завеса стелется к потолку. Шум лавиной обрушивается на столовую: кассир рефлекторно роняет штемпель, очередь замирает. С десяток голов поднимаются к стенам — туда, где сияют васильковые схемы герцога: зелёным отмечены маршруты к гермодверям. Именно этого Флорентин и добивался.

Он не делает ни шага к центру внимания — остаётся на краю, но так, чтобы его увидели. Ладонь спокойно ложится на трость, другой рукой он демонстративно указывает на плакаты:

— Господа, карты есть. Прошу сохранять décence — как раз для таких случаев.

Голос низок, ровен; он не командует — предлагает «разум». И это «разум» в пользу герцога: планы работают, люди ориентируются, паника превращается в управляемый шёпот. Чужие взгляды благодарны, а кредит доверия к плакатам — растёт.

В ту же секунду он уже перемещается к кассе: как бы между делом поднимает упавший штемпель, ладонью прочищает трещинку в деревянном ложе, возвращает на место — и видит на нескольких утренних талонах желанные микроточки от его «шайбы». Запоминает лица по приметам, не по чертам: шрам у линии роста волос, кольцо на мизинце, походка, полоска мазута на рукаве. Пальцы его, бережно возвращая штемпель, едва касаются ладони кассира, оставляя крошечный поцелуй василька — отметку для позднейшего отлова.

⁂

У самовара пар ещё играет, но уже не пугает. Флорентин поднимает монету и ловко глушит свист; жест всё так же безупречен. Он склоняет голову к сторожу у котла, мягко улыбается:

— Позвольте… с монетой так тише, monsieur. Благодарить не надо.

И, пока внимание толпы скользит к дверям, крылышко табакерки ловит отражение витрины с журналом выдачи хлеба. Одного взгляда через зеркальце достаточно, чтобы зафиксировать порядок номеров талонов, совпадающих с микроточками: он повторяет их про себя как мелодию — ритм цифр привязывается к шороху пара, к удару деревянной лопатки о бортик котла. Память капитана над океаном: никаких записей, только внутренняя карта.

Пара человек (те самые с «метками») неожиданно получают хлеб без купона: под носом у кассира лежит заранее сдвинутый батон. Он не указывает, не обвиняет — просто наблюдает, как будто мир сам демонстрирует состав команды. Он отмечает, кого из «помилованных» служба не одёрнула; кто ушёл слишком быстро; кто задержался у плакатов, проверяя зелёную линию глазами знатока.

— Благодаря эти схемам, признаюсь, я сегодня вообще решился на завтрак, — произносит он чуть громче обычного, будто кивает невидимому художнику. Его комплимент — публичный: если кто-то захочет обесценить герцога, придётся сперва сбить баронский лоск. Рискованно? Да. Но игра стоит свеч.

⁂

Когда шум окончательно стихаёт, он просит ложечку и бережно, как в машинном отсеке дирижабля, подтягивает винтик на латунной юбке клапана — так, чтобы завтра свист по умолчанию не повторился. Взгляд — тепло-ироничный, поза — лёгкая, трость — как дирижёрская палочка. Он оставляет в журнале две изящные строки «о консультации»:

— Проверил свисток. Рекомендация: кромки в порядок, сироп не лить.

Вместо подписи — миниатюрный flouron, завитушка, которую знают те, кто знает его. Формально — проявленная забота о порядке. По сути — якорь: заметит ли герцог знакомый росчерк в «производственном» томе и сложит ли его с ночным упоминанием в другом журнале.

Перед уходом он поправляет меню на доске: «чай — крепкий, как нрав у герцога». Он улыбается тихо, без злобы: строка одновременно и обороняет репутацию, и проверяет, где отзовутся уши. Если фраза «случайно» исчезнет — кто-то чистит следы. Если останется — герцогу приписан порядок, и это тоже по сценарию барона.

«Герцог велел» — коротко и сухо прозвучало. Флорентин кивнул, подцепил трость большим пальцем и двинулся за кецлайном, не ускоряя и не замедляя шаг. На первом пролёте ощущалась тяжёлая вибрация мастерских, словно гул низкой ноты. Дальше слышался ровный стук караульных, который отдавался в перила. Больше ничего не привлекало внимания: воздух был одинаково прохладным, а стенам всё равно, кто по ним идёт.

К административному ярусу Флорентин поднимался в спокойном темпе. У нужного коридора он уловил едва заметный запах лекарств — дыхнуло лазаретом. А у самой двери кабинета почувствовал терпкий чайный пар. Он слегка расправил плечи, отряхнул невидимую пылинку с лацкана, трижды постучал и вошёл.

Поклонился неглубоко, но уважительно. Трость держал у локтя, ладонь была открыта. Улыбку спрятал, оставив на лице вежливое, чуткое выражение. Взгляд быстро и ровно скользнул по комнате, отмечая порядок: бумаги лежали аккуратно, чашка грела руки надзирателя, свет падал на стол без бликов.

— Ваша Светлость, — спокойно сказал Флорентин. — Позвольте поблагодарить вас за утренние схемы. Они сделали то, что обычно не под силу крикам. Толпа считала шаги, а не страхи. Это дорогого стоит.

Флорентин не сел без приглашения. Он стоял удобно, не загораживая ни свет, ни проход к двери. Трость держал легко, как привычку к равновесию, а не как опору.

— Признаться, я не знаю, зачем вы меня вызвали, — добавил он с лёгкой самоиронией. — Могу быть свидетелем, украшением интерьера или практиком. Скажите, какая роль вам сегодня нужнее.

Он замолчал, позволяя тишине стать инструментом. Только потом начал смотреть внимательнее — уже не для приличия, а по делу. На ближайшем листе ещё виднелась свежая кромка чернил; на блюдце — лёгкая дуга от чашки, которую поставили без колебаний; у ножки стола — едва заметная полоска на полу. Всё это могло значить многое, а могло и ничего — он просто отмечал факты.

Плечи держал расслабленно, подбородок — без вызова. На его лице читалась готовность слушать, отвечать и молчать, если это нужно. Он привык, что в сложных ситуациях важнее не говорить, а действовать; но до этого стоит хорошо поработать языком.

Взгляд ещё раз вернулся к столу — не чтобы читать строки, а чтобы отметить уверенный росчерк в заголовке. Он не трогал бумаги, не перехватывал инициативу жестом, оставляя пространство хозяину комнаты.

— Предпочтёте, чтобы я сел, или продолжим стоять? — спросил он ровным голосом, чуть приподняв трость, как будто предлагая два удобных варианта. — Мне одинаково удобно в обоих случаях.

Теперь он наблюдал за комнатой открыто: как свет играет на ручке двери, как воздух над чашкой поднимается тонкой струйкой, как тихо щёлкает металл в стене — значит, стояк работает, всё вокруг дышит. Ничего лишнего, только то, что могло пригодиться, если разговор зайдёт о технике, порядке или дисциплине.

Флорентин перестал говорить и окончательно уступил инициативу. Трость легла вдоль ноги, взгляд остался внимательным и тёплым. Он пришёл, сделал то, что было прилично, и начал делать то, что умел лучше всего: наблюдать и ждать. Всё остальное зависело от следующих слов — и он, конечно, был к ним готов.