Бриар улыбнулся мягко, словно чашка сама скользнула в его руки, и кивнул без тени возражения. Он принял важное поручение Ку Шао с уважением и терпением, как принимают свежезаваренный чай.

— Хорошо, малыш, фасовку я беру на себя, высоту — ты, — сказал он тихо, почти шёпотом, словно делясь секретом. — У тебя лёгкая рука, гирлянды тебя слушаются. Повесишь так, что нас действительно увидят с верхних ступеней святилища.

Бриар не терял времени. Он раскатал льняные мешки и аккуратно переложил листья в фарфоровые банки, словно гладил настороженного зверька. Медные гирьки тихо звенели о чашу весов: сорок, шестьдесят, сто граммов. Рынок под этот ритм становился ближе и дружелюбнее. На белых табличках появлялись чёткие иероглифы: «Долина Чэньюй. Светлый янча с нотками утреннего мёда и каменной росы». Бриар успевал всё: пока золотые нити поднимались над лавкой, он смазал уголки палатки рисовым клеем и привязал узелки из лавровой нити, чтобы сохранить запах.

— Чуть правее, если можно, — попросил он так, чтобы подсказка прозвучала просьбой, а не указом. — Видишь, тень от соседней вывески уже ушла. Если зацепишь край здесь, ветер будет играть с гирляндой, а не дёргать её. Ты погоду чувствуешь лучше любого цветка. Это в тебе мне очень нравится.

Воду Бриар готовил с вниманием, как пишут письмо в далёкие края. Он прогрел чайник, дал воде «подышать», а затем усадил белый фарфор на маленькую жаровню. Пар от первой проливки тонкой змейкой выполз на прилавок, и среди запахов жареных лепёшек и свежей краски возникла Чайная Долина: влажный камень, грушёвая кожура и едва заметная дымка печной зольности. Поднос с чаем он поставил туда, куда подводила толпа, а на детской высоте подвесил бумажных журавликов с ниточкой лемонграсса.

— Попробуйте, — предложил он девочкам в лисьих масках. — Чай из самой долины Чэньюй с южных террас. После одного глотка торопливость перестаёт быть важной. А у улыбчивого мастера есть ещё один сбор — бодрее, с дикой грушей. Вам, по-моему, подойдёт.

Слова Бриара звучали легко и искренне. Его взгляд был хозяйственным: он замечал, куда течёт людской поток, куда падает тень, где внимание «проваливается». В этих местах он ставил подносы, поправлял таблички или вытирал каплю. Он говорил мало, но делал много, создавая вокруг лавки атмосферу невидимого порядка.

— Долью воды к полудню, — предупредил он тихо. — Чтобы успевать за гостями. И чехлы для тех, кто возьмёт россыпью. Если дождь тебя услышал, пусть веселье не испортит покупки. Это от Долины. Лунь любит, чтобы гости уходили сухими.

Имя друга Бриар произнёс тепло и спокойно. На миг в его взгляде промелькнуло пустое место у прилавка, где обычно стояла лёгкая тень неразлучного дуэта из Долины, но тут же исчезло. Бриар улыбнулся чуть шире, словно подставив невидимую ладонь под край лестницы.

— Осторожнее, Ку, — сказал он по-старшему. — Я подставлю коробку, на неё будет надёжнее ступать. И верёвка «ласточка» справа, она не поползёт, даже если ночью поднимется ветер. У тебя всё получится; ты упрямо споришь с небом ровно настолько, чтобы оно тебя уважало.

Покупателям Бриар говорил другое, щедро похваливая труд мастера гирлянд:

— Видите, как ловко? Наш мастер дружит с ветром. Латунь уговорил сиять сильнее солнца.

Затем он добавил тише, но так же тепло:

— Красивый сегодня «серьёзный» вид.

Он двигался так, чтобы не затмить чужую важность своими заботами. Всё вокруг становилось аккуратнее — как будто само собой. Тому, кто тянул руку к пробнику без «пожалуйста», он лишь склонял голову: «Возьмите ещё, мне приятно». Сосед начинал кричать о скидках, но он приоткрыл крышку чайника, и пар белой лисицей вспорхнул над лавкой, привлекая внимание лучше всякой трубы. На ценниках он поставил по две крошечные точки тушью — «выпало солнце». Так в Долине отмечали возможность тихого, понятного торга. Здесь о знаке не знали, но выглядел он хорошо, как аккуратно подшитый подол.