Над площадью Люсин стоял тонкий пар, напоенный свежестью воды и холодной латунной пылью, что вечно висела в воздухе Фонтэйна. Солнце лениво отражалось в остриях брызг, а на камнях — чуть влажных, зеркальных — разгуливали тени прохожих, шумно, рассеянно, как водовороты мыслей.

Среди них была одна, что не производила шума. Девушка с бледной кожей и лицом, которое не запоминалось, но и забывалось с трудом.

Её шаги были неслышны. Всё в ней казалось из другого темпа — будто в её венах текла не кровь, а тишина. Волосы, короткие, цвета застывшего рассвета, подчёркивали строгую симметрию черт, спокойных, изящных, но лишённых выражения. Наискось голову пересекала тонкая голубая лента с искусственным цветком — украшение скромное, но вызывающее ощущение чего-то изящного и уместно чуждого этому месту.

На ней был не дорожный наряд — скорее образ, больше подходящий для поминальной церемонии, чем для утренней прогулки. Он выглядел так, словно был составлен по внутреннему канону — строгому, изящному и непроницаемо личному. Готическое платье, вдохновлённое одновременно старой модой Фонтэйна и забытыми траурными традициями.

Корсет из чёрного бархата, перехваченный лентами цвета спелого чернильного цветка, подчёркивал неестественную тонкость её талии. От него расходилась многослойная юбка из полупрозрачного тюля: каждый слой отливал оттенками пепельного серебра и сирени, шурша при ходьбе, как шелест мёртвых страниц. На ткани — ручная вышивка серебристой нитью: абстрактные узоры, больше похожие на спутанные линии сна, чем на что-либо реальное. Мягкие складки ложились строго, как страницы книги, написанной без слов.

Рукава — длинные, расширяющиеся к запястью, закрывающие ладони почти до самых пальцев. На ногах — высокие сапоги из чёрной кожи, украшенные гравировкой в виде старинных символов, ускользающих от однозначного прочтения. Перчатки — матовые, гладкие, словно отполированные ритуальным молчанием.

Вся эта одежда казалась не сценическим нарядом, не эксцентричной прихотью, а выражением иной грамматики. Одежда как жест. Как знак. Как покой.

В руках она держала старинный фотоаппарат. Не механическое чудо новейших мастерских, а что-то более простое — чуть тяжеловатый, с тёплой бронзой обрамления и стеклянной линзой, словно взятой из другой эпохи. Она сделала несколько снимков фонтана, почти машинально. Форма, свет, линии. Люмин не улыбалась, не искала ракурса, не выжидала. Просто фиксировала — как будто ей поручили это. Как будто она должна была засвидетельствовать.

Затем — мягкое движение пальцев, и фотоаппарат исчез в сумке. Она задержалась всего на несколько мгновений, взгляд её скользнул вдоль горизонта, где между башнями и балюстрадами слышались тяжёлые ноты Сюиты — той самой, что, как известно, проходила сегодня у подножия площади.

Сюита Ледяного Ветра.

Люмин не изменилась в лице. Но её шаг взял новый вектор.

Она двинулась вниз.

⁂

Чем ближе она подходила к месту, тем громче становилась музыка. Холодный, бездушный ритм, идеально выверенный, как сердце, подчинённое метрономной воле. Там, внизу, оживали танцы машин и льда, представление для публики, что тяготела к прекрасному и страшному. Смех, голоса, аплодисменты — всё это звучало для неё как сквозь толщу воды. Она не ускорялась и не замедлялась. Просто шла.

На границе периметра арены её встретил служащий — человек с вежливым лицом, в мундире цвета угольной пыли. Весь его вид говорил о готовности помочь, указать, предупредить. Он заметил её, сделал шаг, уже готовясь заговорить.

Но Люмин заговорила первой. Голос её был тих, ровен, и в нём не было колебания.

— Прошу прощения. Я намерена принять участие в боевом испытании.

Мужчина растерянно заморгал, явно не ожидая подобного от утончённой одиночки без оружия и сопровождения.

— Мадемуазель… это аренное сражение, не прогулка. Вы здесь одна?

Она кивнула.

— Это против правил. Вам нужен хотя бы партнёр, заявка, медицинская—

— Ваша забота похвальна, — перебила она с вежливой точностью. — Но, полагаю, она излишня. Моё решение — окончательно.

Слова её не были дерзкими. Напротив — благовоспитанными, почти любезными. Но в интонации звучала полная невозможность возражений. Тон, которым произносят не просьбы, а заключения, не осознавая их вес.

Мужчина открыл было рот, но под её взглядом — пустым, неосуждающим, просто невовлечённым — опустил глаза и отступил в сторону.

⁂

Люмин сделала ещё несколько шагов вперёд по лестнице ведущей к арене. Под ногами снова отозвался камень, воздух стал чуть более холодным. Где-то впереди затанцевали ледяные силуэты — гигантские механизмы, сверкающие гранями, как драгоценные камни в тисках гнева.

Она не проявляла ни страха, ни воодушевления. Ни дыхания учащённого, ни попытки взяться за оружие — она просто продолжала двигаться. Плавно. Безупречно. Как если бы это была всего лишь следующая часть прогулки.