Оророн появился на пороге, будто не пришёл, а возник — как тень от тёплого дерева в полдень, почти незаметно, но со своей собственной тишиной. Под ногами мягко хрустнула кора: деревянный настил ступеней перед клиникой был усыпан крупными багровыми ветвями — с бархатистыми листьями и терпким, чуть дымным ароматом. Они раскрывались только на заре, и в утреннем воздухе их багрянец казался живым, как вспыхнувшая мысль. Листья цеплялись к подолу, будто хотели ухватиться за него — за это тонкое присутствие между небом и землёй.

Он держал в руках глиняный кувшин, завёрнутый в старую, выцветшую ткань с крупными, неуверенными стежками. Он сам её вышивал — бессонными вечерами, когда не знал, что делать с руками. Просто брал иглу, и она шла, как будто сама. Внутри был мёд. Домашний. От флогистоновой тли, собранный в янтарных зарослях у подножья дающей тень его дому скалы. Мёд чуть светился — будто в нём спала крошка утреннего солнца, свернувшись в янтарный клубок.

— Я... это, как договаривались, — сказал он тихо, спотыкаясь на третьем слове, будто где-то внутри него была невидимая трещинка, и он боялся, что соскользнёт в неё.

Он стоял чуть сгорбившись, прижимая кувшин к груди, как что-то хрупкое и ценное. Глаза его — разноцветные, как вода под листвой — не поднимались. Он изучал узор на косяке, вглядывался в древесную прожилку, словно в ней было послание. Он дёрнул плечом, поправил шарф на шее, и застыл. В этом молчании было что-то настороженное, но не враждебное — как у зверька, привыкшего жить на краю леса.

Клиника Ифы дышала живым теплом. Её стены были частью дерева, не вырубленного, а выросшего в форме, нужной людям. Здесь пахло печёной акацией, дымом, влажной корой и чем-то ещё — неуловимым, похожим на покой между мыслями. Он любил это место. Не так, как любят дом — таких слов у него не было. Но здесь небо было ближе, и воздух — мягче. Здесь можно было дышать, не прячась.

— Я подумал, мы... ну, как тогда, с печеньем. Только я в этот раз не забыл про соль, — добавил он, почти с улыбкой, немного виновато. Щека прижалась к плечу — жест, привычный и немного детский. Она была прохладной: он шёл босиком, как всегда, по влажной земле после утреннего дождя. Следы его — лёгкие, как отпечатки исчезающих листьев. Сапоги, повязанные шнурками к поясу, болтались за спиной.

Он заглянул внутрь. Свет из клиники падал мягко, как тёплый пар. Он хотел войти — и в то же время спрятаться. Он принёс мёд. Он принёс себя.

— Я... соскучился, — сказал он едва слышно, будто это была не фраза, а дыхание. Не признание — пыльца с крыла. — По печенью.

Какуку вылетел так внезапно, что Оророн вздрогнул и прижал кувшин крепче, будто шарик из розового смеха мог его опрокинуть. Но испуг мгновенно растаял — слишком уж светлой была эта вспышка радости. Он чуть улыбнулся, уголком рта, почти незаметно, глядя, как Какуку вертится в воздухе, словно пуховая пылинка в солнечном луче.

— Принёс мёд, — ответил он негромко, но с таким выражением, будто речь шла о сокровище. — Особенный. Они ели акации с южного склона, у ручья. Он чуть дымный на вкус.

Какуку завис над кувшином, и Оророн осторожно поднял его повыше, будто показывая небу. Когда маленькое существо вдруг опустилось ему на голову, он даже не попытался прогнать — только моргнул, как будто листья упали с ветки. Он стоял так, будто ничего не изменилось, только чуть наклонил шею — балансируя, как дерево в ветреный день.

Когда Ифа появился, Оророн на миг затаился — наблюдая, как тот пробегает глазами по строчкам, как будто это была какая-то древняя, важная магия. Он чувствовал это спокойное напряжение, ритм, с которым клиника дышала, пока Ифа работал. И не мешал.

— Хорошо, — кивнул он, когда тот сказал «проходи». В голосе прозвучало что-то, что можно было назвать радостью, но тихой, как звук далёкого колокольчика в тумане.

Он подождал у двери, не заходя — впитывая обстановку, прислушиваясь. Какуку всё ещё сидел у него на голове, иногда пощипывая волосы, и Оророн дёргал ухом в ответ, будто слышал. Он протянул руку к краю настенного цветка, нежно коснулся лепестка — и тот закрылся. И он тоже чуть прикрыл глаза, как в ответ.

⁂

В доме Ифы Оророн двигался осторожно, будто боялся что-то сместить в равновесии вещей. У порога он остановился, придержал кувшин одной рукой, а другой аккуратно поставил свои сапоги — чистые, почти нетронутые, будто и не касались земли. Он шёл босиком, но поставил их так, словно только что снял, соблюдая незримый ритуал, важный не столько для правил, сколько для самого ощущения: здесь — дом, и в него входят с уважением.

Потом он чуть склонился, почти поклонился входу — еле заметно, как месту, где его принимают. Замер, долговязый и немного потерянный в этом уюте, глядя на множество одинаковых шляп, как будто это были облака, подвешенные на гвозди в углу неба.

— Мне нравится, как ты говоришь «пойдём домой», — сказал он, вдруг. Просто. Будто случайно выроненное пёрышко. — Это всегда будто... как возвращение в сон, где тепло.

Он прошёл внутрь, держа кувшин перед собой двумя руками, как сосуд с живой водой, и остановился возле кухни, не зная, куда себя приткнуть. Вокруг витали запахи — фруктовые, тёплые, немного дикие. И от них внутри стало чуть светлее, как будто кто-то зажёг лампу.

— Я могу... помочь чем-нибудь? Или встать, чтоб не мешать? — спросил он с серьёзностью, как будто вопрос был очень важный.

А на вопрос Ифы ответил просто:

— Ничего не болит, — и после короткой паузы добавил, чуть склонив голову, с тем особым выражением, в котором было и беспокойство, и забота, и тихое внимание:
— А у тебя?

Он ждал ответа не из вежливости, а по-настоящему — будто именно от него зависело, каким будет весь вечер.

Оророн смотрел, как Ифа забирает у него кувшин, разворачивает ткань и наклоняется к мёду — и это почему-то казалось важным. Не просто действием, а как будто он отдал что-то изнутри, и теперь оно получало подтверждение: да, это было нужно. Он кивнул, когда Ифа одобрительно посмотрел и отнёс кувшин к столу, но сам всё ещё стоял на месте, не зная, куда себя деть.

Он медлил — немного, но заметно. Потом аккуратно, с той неловкой точностью, какой отличаются люди, не умеющие занимать пространство, присел прямо на пол. Колени высоко, локти на них, ладони сцеплены. Он не мешал, он просто был — частью комнаты, как мозаичный узор на полу. Кухня Ифы была светлая, с окнами, в которые тянулись лианы, и запах медленно наполнял её, как тёплая вода наполняет чашу. Сладкий, золотистый, обволакивающий.

Какуку, не утерпев, снова закружился в воздухе и через мгновение оказался у Оророна в руках. Тот поймал его аккуратно, почти ласково, и, подержав немного на ладонях, начал медленно катать по полу, как мячик, — туда и обратно. Какуку подпрыгивал, жужжал, то расплывался в довольное уханье, то вертелся в воздухе волчком. И Оророн чуть улыбался, глядя на него, не глазами, а внутренним светом.

— Я хочу, — отозвался он чуть позже, на предложение помочь. Голос был спокойный, как ветер между листьями. — Вместе — это хорошо.

Он не торопился вставать, дожидаясь, пока тесто будет готово. Лежащее на столе, оно казалось почти живым. Всё здесь дышало теплом: воздух, дерево, даже свет, пробивающийся через шторы.

— Ты выглядишь усталым, — сказал он неуверенно, будто боялся, что это невежливо, но не мог не заметить. — Глаза... как у птицы, что давно летит и не находит места для гнезда.

Он помолчал. Было что-то, что требовало слов, но он не знал, как подступиться. Потом улыбнулся, слушая про заврёнка с вареньем. Сначала краешком губ, потом — чуть яснее, как будто рассказ вернул ему землю под ногами.

— Он, наверное, испугался, — сказал тихо. — А потом, когда освободили — обиделся?

Он погладил Какуку по спинке, и тот радостно взвился вверх, завертелся над тестом.

— Я люблю, когда ты рассказываешь, — добавил он спустя мгновение. — В этих историях всё как есть. Без кривых зеркал. Просто... живёт.

Он поднялся наконец, неловко, вытягиваясь вверх, как слишком высокий росток в маленьком горшке, и шагнул ближе к столу.

— Покажи, как ты формируешь их... печеньки. Я постараюсь не испортить.

Оророн стоял рядом, чуть склонившись, будто слушал не только слова, но и саму форму движения — как тесто мягко послушно расплывается под ладонью Ифы, как поскрипывает дерево под ногами, как ветер касается листвы за окном. Он кивнул, не сразу, только когда слова про войну растаяли в воздухе. Они не требовали ответа. Просто — быть рядом было достаточно.

— Тогда я буду помогать... пока она не закончится, — выдохнул он, почти шепотом. Необязательное обещание. Но настоящее.

Он вымыл руки — старательно, не спеша, наблюдая, как вода стекает по пальцам. Движения у него были странно осторожные, будто он не кожу мыл, а поверхность неба. Потом подошёл ближе, вытянувшись, будто извиняясь за своё присутствие.

Он смотрел на формочки: заврианы, круги, крестики. Они казались ему маленькими порталами — в игру, в дом, в какое-то почти забытое детство. Потом перевёл взгляд на ладони Ифы, как он сжимает тесто, делает из него шарик, придавливает. Это было просто, да. Но одновременно — магически.

— Хорошо, — произнёс он с видом ученика, которому доверили заклинание. Протянул руки, взял комочек теста и сжал его в ладонях. Слишком крепко, и тот вылез между пальцами. Он замер. Посмотрел на Ифу, как будто ждал упрёка. Не последовало. Только тепло.

Он попробовал ещё раз — на этот раз мягче. Скатал почти шар. Чуть сдавил, расплющил. Вышло неровно, одна сторона толще другой. Он смотрел на это и долго молчал. Потом шепнул:

— Кажется... он хромает. Но, может, это и неплохо.

Он положил печенье рядом с остальными, и на лице его на мгновение появилось странное выражение — смесь сосредоточенности и гордости, которую быстро спрятал. Потянулся к следующему кусочку.

Какуку дрыгнул лапками на спинке стула, и Оророн посмотрел на него.

— Ты будешь третьим дегустатором? Или снова — первым? — спросил он тихо, с той особой полуулыбкой, что появляется, когда человек говорит с кем-то, кто уже часть его мира.

Он вздохнул, тесто пахло мёдом и чем-то знакомым, почти забытым. Руки начали двигаться увереннее. Шарик за шариком, он встраивался в этот вечер — как кусочек печенья в ладонь.

Оророн слушал. Не столько слова, сколько то, как они сказаны — осторожно, чуть в сторону, будто не чтобы научить, а чтобы предложить другой путь. Он посмотрел на свои руки, испачканные тестом, будто пытался понять, как можно держать что-то так мягко, чтобы не разрушить. Потом кивнул.

— Урожай... — тихо повторил он. — Или, может, как мёд. Ты ведь не забираешь его силой. Просто ждёшь, пока он сам станет готовым.

С этими словами он попробовал снова. На этот раз аккуратней. Ладони были всё ещё неуклюжими, движения — угловатыми, но в них появилось что-то новое: терпение. Он скатал новый шарик, слегка придавил, и вышло лучше — не идеально, но живо, неровно, по-настоящему. И на лице его мелькнуло удовлетворение — почти незаметное, но настоящее.

Он взглянул на фигурки, что вырезал Ифа, особенно на кукузавра, и не удержался от хрупкого, полушёпотом произнесённого:

— Они как будто вот-вот оживут...

А потом услышал, как Какуку возмутился. Ушки Оророна дрогнули, он чуть повернул голову, и выражение лица его стало почти серьёзным, как у того, кто осознал: сделал промашку.

— Прости. Я не это имел в виду. Ты — первый. Ты всегда первый, — сказал он с искренней убеждённостью, будто от этого зависел порядок вещей во всей Вселенной.

Он наблюдал, как пуховой шарик распушился, превратившись в клубок важности и уязвлённого достоинства, и не смог удержаться от мягкого замечания:

— Ты сейчас похож на печенье. Только летающее.

Когда Ифа склонился к его плечу и тихо сказал про «уступлю второе место», Оророн слегка повернул к нему лицо. Близость не пугала, но удивляла, каждый раз — как утренний туман в жаркую погоду.

— Спасибо. Но я всё равно буду рад, если мне хотя бы одно дадут. Пусть даже последнее.

Он немного помолчал, глядя, как Ифа дорисовывает печенькам лица. Это его восхищало. Не как техника — как жест. Зачем-то делать им глаза. Чтобы кто-то мог посмотреть в них — пусть даже на секунду. Какуку тихо фыркнул с верхушки стула, и кухня снова наполнилась движением, запахами, теплом.

Когда окно было открыто, и свежий воздух прошёлся по коже, Оророн слегка прикрыл глаза. Где-то за пределами дома начали откликаться заврианы — как будто уже почувствовали приглашение.

— Они знают, — сказал он. — У тебя всегда так: ещё не готово, а уже зовёшь.

Он потянулся за новым комочком теста. И выдохнул. Не словами. Просто — тепло.

Когда Ифа улыбнулся в ответ на его слова, Оророн чуть склонил голову, будто ловя эту улыбку, как листок в воде. Не как ответ — как знак. Он не нуждался в похвале, но знал: если друг не сказал «не так», значит, всё было правильно. Или, по крайней мере, по-своему правильно.

Он наблюдал, как Ифа вынимает противень. Движение — точное, уверенное. Как у того, кто знает, как обращаться с хрупким: будь то тесто, завриан, или человек. Пар от печенья взметнулся вверх, понёсся сквозь открытую створку окна — и Оророн будто ощутил, как этот аромат касается деревьев снаружи, травы, перьев заврианов, возвращается к ним на крыльях.

— Значит, пусть летит, — прошептал он в ответ на слова Ифы про окно. — Пусть зовёт тех, кто почувствует.

Он не торопился. Даже когда печенье оказалось на столе, не тянулся сразу. Сидел, поджав ноги, пальцы сложены в замок. Какуку ёрзал на спинке стула — наполовину пушистый вулкан, наполовину король в ожидании трона. Оророн с уважением наблюдал его терпение.

Когда же Ифа сказал, что ему можно пробовать сколько угодно, Оророн сначала растерянно моргнул, будто не был готов к такой щедрости. Он и не надеялся. Потом мягко кивнул:

— Тогда... я начну с одного. Просто чтобы удостовериться, что ты всё сделал правильно, — добавил он с такой наивной серьёзностью, что даже сам удивился себе.

Он взял печенье осторожно, двумя пальцами, будто боялся повредить. Тёплое. Немного ещё мягкое, пружинистое. Откусил — и закрыл глаза. Во вкусе было всё: акации у ручья, горячее солнце на ступнях, вечерний свет, от которого становятся длиннее тени, и чьё-то доброе молчание рядом.

— Оно получилось, — сказал он, открыв глаза и посмотрев на Ифу. В этих словах было не только о печенье.

Он взял чашку. Тёплая. С ягодным запахом, сладковатым и чуть терпким. Поднёс к губам. Глоток. Тепло стало внутри — не просто в животе, а где-то глубже, в местах, где обычно прохладно и пусто. Он выдохнул. Долго. Протяжно. Словно впервые за весь день.

— Ты всегда умеешь так... как будто всё на месте. Всё правильно. Даже если ничего не понятно — всё равно спокойно.

Он опустил взгляд в чашку.

— Это нечасто.

Снаружи, за окном, уже начал приглушаться свет. Заврианы переговаривались — кто-то ближе, кто-то вдалеке. Он услышал, как одна лапа скребётся у стены. Привычный звук. Ожидание.

— Они пришли, — сказал он и снова посмотрел на Ифу. — Нам придётся делиться.

Он не огорчился. Наоборот — в его голосе было лёгкое ожидание. Он протянул ладонь к подносу и взял ещё одно печенье.

— Одно — им. Одно — тебе. Одно — мне. Остальное — Какуку. Так честно?

Он поднял глаза, на этот раз с чуть заметной игривостью, редкой, но настоящей. Воздух уже был совсем вечерним. А внутри — оставалось светло.

Когда Ифа поблагодарил — просто, почти рассеянно, словно не ожидал, что именно это надо говорить, — Оророн чуть замер. Как будто это он что-то сказал слишком важное. Но он не смутился. Просто тихо улыбнулся, глядя, как друг остужает чай, и позволил этой улыбке остаться на губах чуть дольше обычного.

Он слушал. Не столько слова, сколько то, как Ифа говорит: немного уставшим, но всё равно тёплым голосом, в котором всегда звучит забота. Как будто даже простая фраза о спокойствии и ясности уже была частью исцеления.

— Это как... тёплый плед, — вымолвил он после паузы. — Который ты вытаскиваешь не потому, что холодно, а потому что так уютней жить.

Он не умел говорить прямо, но надеялся, что Ифа поймёт. Ведь понимал же раньше. Понимал с полуслова, с полудвижения, с полувзгляда.

Когда тот вручил ему поднос с печеньем, Оророн принял его с таким выражением лица, будто держал не угощение, а нечто важное, ритуальное. Он взял поднос обеими руками, аккуратно, будто это был хрупкий сосуд, и вытянул руки немного вперёд — не слишком, чтобы не устать, но достаточно, чтобы видеть, как лежит каждая печенька.

Он шёл за Ифой осторожно, с видом паломника, несущего святыню: шаг за шагом, будто танцуя на цыпочках между мирами. Поднос он держал строго горизонтально, не позволяя ни одной крошке сдвинуться. Даже дышал неглубоко, боясь потревожить форму угощения.

Так он и пошёл следом — с абсолютной серьёзностью, будто был посвящён в древний кулинарный обряд. В коридоре почти задевал плечом стены, но не оборачивался, не смотрел по сторонам — только вперёд, только за Ифой. Какуку мелькнул розовым шаром над головой, потом исчез, и Оророн вдруг понял, что теперь у него на голове кто-то сидит. Он покосился вверх — и понял, что это Какуку. Волосы потянуло в разные стороны. Он не возражал.

— Ты там не уронишь ничего? — спросил он тихо, больше для формы.

Когда дверь открылась и в неё тут же просунулся любопытный нос, Оророн застыл. Заврианы один за другим начинали подходить ближе, втягивая воздух, фыркая, переминаясь. Их было много. Слишком много. А он — с подносом. И с Какуку на голове.

Он стоял прямо на пороге, как перепуганный, но гордый привратник. Как печенье-носец. Как сторож великого сокровища, над которым нависла пушистая угроза.

— Я... я, кажется, застрял, — шепнул он, глядя на Ифу с мольбой и лёгкой покорностью судьбе. Заврианы уже начинали толпиться у ног, кто-то потянул носом поднос снизу, кто-то постукивал лапкой по его голени.

Он попытался отступить, но некуда — за спиной была стена. Он сделал шаг вперёд, медленный, торжественный, как будто вёл за собой процессию.

— Сейчас начнётся, — шепнул он, уже с кривой полуулыбкой. — Я чувствую.

Он не был против. Ни шума, ни тёплых мордочек, ни какукузавра на голове. Он просто был Оророн. С подносом. Посреди крыльца. Среди звуков, запахов и живого вечера, где всё было не совсем понятно — но правильно.

Когда Ифа подошёл — легко, мягко, будто шагал по воде, не оставляя следов — Оророн с облегчением выдохнул. Не потому что не справлялся, а потому что рядом стало тихо, даже среди десятка заврианских носов. Он чувствовал, как всё в этой сцене удерживается благодаря Ифе — не силой, а вниманием. Тонким, как натянутая нить, на которую можно положить птицу.

Слова друга отозвались в нём как якорь.

— Я не волнуюсь. Просто... у них глаза очень круглые, — прошептал он, не отрывая взгляда от малыша-завриана, что всё ещё дышал горячо возле его колена. — И лапы вон какие. Сразу видно — едоки.

Он стоял, вытянувшись в струнку, с тем же выражением серьёзности, будто держал баланс между мирами, пока Ифа говорил с заврианами — спокойно, уважительно, без лишнего веса в голосе. И заврианы слушались. Кто-то фыркал, кто-то отступал, кто-то ещё шептался на лапках с соседями — но общий ритм менялся. Оророн наблюдал за этим как за колдовством: живым, природным, простым, но всегда действующим.

Когда один из малышей полез к нему в карман, Оророн замер — не от страха, просто не хотел дышать слишком резко. Завренок был тёплый, пах пылью, сухими листьями и солнцем. Он хотел сказать что-то, но не успел — Ифа уже поднял его, будто это была привычная часть обихода, как отодвинуть скатерть, что мешает свету. Завренок фыркнул, но подчинился, как и всё здесь — мягкой силе Ифы.

— Ты умеешь говорить со всеми. Даже с теми, у кого нет слов, — тихо сказал Оророн, когда всё вокруг начало медленно успокаиваться. Его голос был низкий, приглушённый, будто шаг по песку.

Он перевёл взгляд на поднос — как на поле, что удалось пройти, не потеряв ни одного зерна. Когда Ифа протянул к нему руки, он вдруг чуть отступил, поднос всё ещё в ладонях, его длинные пальцы прочно обхватывали края.

— Подожди, — попросил он, почти шёпотом, но с неотступностью.

Осторожно он поставил поднос на скамью, пригладил ткань под ним — будто готовил место. Его движения были медленные, как у человека, совершающего обряд, и в них было столько нежности, сколько редко видно в таких простых делах. Затем он выпрямился, обернулся к Ифе и подошёл ближе — ближе, чем обычно подходил.

Пальцы коснулись печенья. Он выбрал его не сразу — сначала коснулся одного, другого, едва заметно, подушечками, словно прислушиваясь к ним. Затем взял — круглое, чуть потрескавшееся, ещё тёплое. Он держал его бережно, как хрупкую жемчужину. Медленно поднял ладонь.

— Ты ведь всегда последний пробуешь, — проговорил он, едва слышно. — А сегодня... может, ты должен быть первым.

Он шагнул вперёд ещё ближе. До смешного близко. Глаза в глаза. И медленно, очень медленно, протянул печенье к губам Ифы. Рука его дрожала едва-едва, но не от страха — от сосредоточенности. В этой руке — дар. Не жест. Не ритуал. Что-то глубже.

Когда ладонь подошла совсем близко, он не просто держал печенье: его пальцы скользнули чуть вперёд, коснулись щеки Ифы — мягко, подушечками, как крыло мотылька касается воды. Это прикосновение было невесомым, но живым, тёплым. Он задержал руку, не спеша.

— Это не потому что ты устал. Просто потому что... ты есть.

Он смотрел прямо, не в сторону, не вниз — в глаза. В его взгляде было что-то хрупкое, распахнутое — как раскрытая ладонь под дождём. Не просьба, не проверка. Предложение. Доверие.

— Возьми.

Голос был почти беззвучным, но чётким. И если бы в этот момент заврианы снова закричали или небо начало бы сыпаться звёздами — он бы всё равно остался так, с печеньем в ладони, с рукой у его лица, с теплом в сердце.

Когда Ифа не отпрянул — когда его ладонь легла на пальцы Оророна, медленно, тепло, как покров, — в теле Оророна будто что-то растаяло. Не громко, не стремительно, а как дремлющий лёд на солнце — с лёгким пощелкиванием внутри. Он замер. Не испугался. Просто позволил этому быть.

Он чувствовал, как кожа под его пальцами дышит, как глаза друга смотрят прямо — без защиты, но и без давления. Как улыбка касается уголков губ, не требуя слов, и как жест, родившийся из какой-то древней, едва осознаваемой доброты, оказывается услышан. Не отклонён. Принят.

Когда Ифа наклонился и коснулся губами печенья, Оророн выдохнул. Не звук — выдох жизни. Он улыбнулся — тонко, искренне, почти с внутренним благоговением. Лёгким кивком склонил голову — как если бы хотел сказать «спасибо» не только за жест, но и за то, что они оба остались целы в этом мягком, хрупком прикосновении. Он почувствовал, как ладонь друга скользит по его пальцам, прощаясь с жестом, но не с чувством.

Он хотел бы сказать что-то. Тёплое, смешное, или просто: «Я рад». Но всё это оказалось ненужным. Мир замер — и всё было на своих местах.

…пока не грохнул поднос.

Звук, будто звезда сорвалась с крыши. Оророн вздрогнул всем телом — не от испуга, а от резкого выдёргивания из момента. Повернулся. Сначала медленно, как из сна — потом быстрее, когда понял, что шум реален. Поднос лежал на боку, печенье — россыпью по полу. А заврианы… заврианы уже забыли о всякой очереди, они лезли друг через друга, царапая дерево, хрустя, фыркая, хватая кусочки и унося в разные стороны. Печенье исчезало.

Оророн смотрел на это с выражением человека, который пять минут назад совершил священное действо — и тут на него обрушилась стая чайных духов. Его плечи поникли, и он тихо сказал:

— Я... кажется, упустил момент.

На голове зашевелился Какуку. Оророн медленно, почти обречённо поднял взгляд вверх, глядя на своего розового пассажира. Тот сиял праведным гневом, как оракул, и осуждал без жалости:

— Братан… Ты посмотри, что ты натворил…

Оророн криво усмехнулся. Без злости. С такой же усталой добротой, какая недавно была в улыбке Ифы.

— Я просто... отвлёкся на вечность, — пробормотал он. — Она иногда случается.

Он присел на корточки, вытянув локти, чтобы удержать равновесие. Собрал несколько печений, что не успели стать жертвой заврианского безумия. Один из малышей стоял рядом, переминаясь с лапы на лапу, заглядывая в ладонь, в лицо, в глаза — будто спрашивал разрешения.

Оророн протянул руку, на раскрытой ладони — целое, чуть треснутое, но тёплое печенье.

— Держи. Только пообещай, что не будешь драться, — серьёзно сказал он завриану, и тот, словно поняв, осторожно взял угощение, не цапнув пальцы.

Он посмотрел на Ифу — взглядом, в котором было всё: и растерянность, и лёгкий смех, и тихое, глубокое признание: «мы оба — те, кто старается, даже если крошки всё равно падают на пол».

— Думаешь, они запомнят, с кого всё началось? — спросил он, поднимаясь и отряхивая ладони. — Или история спишет это на случайность?

Он стоял рядом, снова ближе, чем обычно, и ветер уже нёс запахов меньше — потому что их съели. Но в воздухе всё ещё оставалось то, что важнее запаха. То, что не перевернуть. Не уронить. Не рассыпать.

Оророн наблюдал, как Ифа спокойно, почти ритуально, гасит хаос. Не словами — голосом. Не силой — весом присутствия. Его движения были точны, ладонь мягко ложилась на клюв, взгляд обнимал завриана целиком, будто в этом взгляде хватало места сразу для всех. Даже для тех, кто спрятался с печеньем под крылом, и для тех, кто ещё ждал.

Оророн не вмешивался сразу. Он знал, что это пространство сейчас принадлежит Ифе. Но в груди у него разлилось чувство — не просто уважения, а странного, щемящего восхищения. Как если бы он смотрел на дождь, падающий на пыльную землю: точно, мягко, нуждаемо.

Он не осознавал, как начинает двигаться сам. Без мысли — только в ответ на ритм.

Он подбирал печенье — то, что заврианы рассыпали или уронили в пылу схватки. Склонялся над скамьёй, вытягивая руку под доски, где забилось круглое, ещё тёплое. Иногда печенье уже начинали грызть, и он откладывал их отдельно, не выбрасывая. Может, птицы съедят.

Он нёс оставшиеся Ифе, подкладывал ближе, не дожидаясь просьбы. Однажды, наклоняясь, задел коленом скамью, и Какуку, сидящий на его голове, не выдержал — с недовольным щебетанием спланировал на ближайший камень, откуда бросил обиженный, многозначительный взгляд.

— Прости, — пробормотал Оророн, — голова у меня сегодня живёт отдельно.

Когда один из заврианов подошёл слишком близко — совсем близко — и заглянул в ладонь, Оророн чуть напрягся, но не отступил. Он раскрыл пальцы и протянул печенье — не резко, а как бы спрашивая: «ты точно готов?». Завриан осторожно взял. Клювом, не зубами. Тёплый воздух коснулся кожи, и Оророн затаил дыхание, будто это было прикосновение другого мира. Но потом выдохнул. Цел.

Пока он возился с последними кусочками и пытался объяснить заврёнку, что «под скамьёй ничего нет, я уже смотрел», внимание его вдруг зацепилось за тихую, почти неощутимую сцену:

Иктомизавр, держась боком, аккуратно нес в зубах кусочек — маленький, но целый. Поднёс его к кукузавру, который, очевидно, не успел никуда, остался на краю всей завирушки. Тот вздрогнул от неожиданности, щебетнул — звонко, искренне — и с трогательной поспешностью принял подарок.

Оророн замер. Не дышал. В его глазах вспыхнуло что-то — не слово, не мысль, просто чувство, как лёгкая искра: нечто, узнанное без объяснений.

Он не улыбнулся. Просто остался с этим. Как с ветром в ладони. Как с отблеском в глубине воды.

Он выпрямился, отряхнул ладони, поправил рубашку, как будто расправлял крылья, и подошёл ближе к Ифе. Не сбоку, не на расстоянии — почти вплотную. Не прикасаясь, но тянущееся его присутствие было рядом. Как тень, что знает, где её свет.

— Они наелись, — сказал он. — Но, кажется, не только печеньем.

Он посмотрел в сторону заврианов — теперь мирных, сонных, довольных. Кто-то уже лежал калачиком, кто-то играл. Воздух был полон звуков, будто лес пел своим детёнышам вечернюю песню.

— А мы?.. — добавил он через паузу, совсем негромко. — Нам осталось что-то?

Он не уточнил, что именно. Может, ещё одно печенье. А может, просто вечер. Слова, гитара, тишина.