Оророн появился на пороге, будто не пришёл, а возник — как тень от тёплого дерева в полдень, почти незаметно, но со своей собственной тишиной. Под ногами мягко хрустнула кора: деревянный настил ступеней перед клиникой был усыпан крупными багровыми ветвями — с бархатистыми листьями и терпким, чуть дымным ароматом. Они раскрывались только на заре, и в утреннем воздухе их багрянец казался живым, как вспыхнувшая мысль. Листья цеплялись к подолу, будто хотели ухватиться за него — за это тонкое присутствие между небом и землёй.

Он держал в руках глиняный кувшин, завёрнутый в старую, выцветшую ткань с крупными, неуверенными стежками. Он сам её вышивал — бессонными вечерами, когда не знал, что делать с руками. Просто брал иглу, и она шла, как будто сама. Внутри был мёд. Домашний. От флогистоновой тли, собранный в янтарных зарослях у подножья дающей тень его дому скалы. Мёд чуть светился — будто в нём спала крошка утреннего солнца, свернувшись в янтарный клубок.

— Я... это, как договаривались, — сказал он тихо, спотыкаясь на третьем слове, будто где-то внутри него была невидимая трещинка, и он боялся, что соскользнёт в неё.

Он стоял чуть сгорбившись, прижимая кувшин к груди, как что-то хрупкое и ценное. Глаза его — разноцветные, как вода под листвой — не поднимались. Он изучал узор на косяке, вглядывался в древесную прожилку, словно в ней было послание. Он дёрнул плечом, поправил шарф на шее, и застыл. В этом молчании было что-то настороженное, но не враждебное — как у зверька, привыкшего жить на краю леса.

Клиника Ифы дышала живым теплом. Её стены были частью дерева, не вырубленного, а выросшего в форме, нужной людям. Здесь пахло печёной акацией, дымом, влажной корой и чем-то ещё — неуловимым, похожим на покой между мыслями. Он любил это место. Не так, как любят дом — таких слов у него не было. Но здесь небо было ближе, и воздух — мягче. Здесь можно было дышать, не прячась.

— Я подумал, мы... ну, как тогда, с печеньем. Только я в этот раз не забыл про соль, — добавил он, почти с улыбкой, немного виновато. Щека прижалась к плечу — жест, привычный и немного детский. Она была прохладной: он шёл босиком, как всегда, по влажной земле после утреннего дождя. Следы его — лёгкие, как отпечатки исчезающих листьев. Сапоги, повязанные шнурками к поясу, болтались за спиной.

Он заглянул внутрь. Свет из клиники падал мягко, как тёплый пар. Он хотел войти — и в то же время спрятаться. Он принёс мёд. Он принёс себя.

— Я... соскучился, — сказал он едва слышно, будто это была не фраза, а дыхание. Не признание — пыльца с крыла. — По печенью.

Какуку вылетел так внезапно, что Оророн вздрогнул и прижал кувшин крепче, будто шарик из розового смеха мог его опрокинуть. Но испуг мгновенно растаял — слишком уж светлой была эта вспышка радости. Он чуть улыбнулся, уголком рта, почти незаметно, глядя, как Какуку вертится в воздухе, словно пуховая пылинка в солнечном луче.

— Принёс мёд, — ответил он негромко, но с таким выражением, будто речь шла о сокровище. — Особенный. Они ели акации с южного склона, у ручья. Он чуть дымный на вкус.

Какуку завис над кувшином, и Оророн осторожно поднял его повыше, будто показывая небу. Когда маленькое существо вдруг опустилось ему на голову, он даже не попытался прогнать — только моргнул, как будто листья упали с ветки. Он стоял так, будто ничего не изменилось, только чуть наклонил шею — балансируя, как дерево в ветреный день.

Когда Ифа появился, Оророн на миг затаился — наблюдая, как тот пробегает глазами по строчкам, как будто это была какая-то древняя, важная магия. Он чувствовал это спокойное напряжение, ритм, с которым клиника дышала, пока Ифа работал. И не мешал.

— Хорошо, — кивнул он, когда тот сказал «проходи». В голосе прозвучало что-то, что можно было назвать радостью, но тихой, как звук далёкого колокольчика в тумане.

Он подождал у двери, не заходя — впитывая обстановку, прислушиваясь. Какуку всё ещё сидел у него на голове, иногда пощипывая волосы, и Оророн дёргал ухом в ответ, будто слышал. Он протянул руку к краю настенного цветка, нежно коснулся лепестка — и тот закрылся. И он тоже чуть прикрыл глаза, как в ответ.

⁂

В доме Ифы Оророн двигался осторожно, будто боялся что-то сместить в равновесии вещей. У порога он остановился, придержал кувшин одной рукой, а другой аккуратно поставил свои сапоги — чистые, почти нетронутые, будто и не касались земли. Он шёл босиком, но поставил их так, словно только что снял, соблюдая незримый ритуал, важный не столько для правил, сколько для самого ощущения: здесь — дом, и в него входят с уважением.

Потом он чуть склонился, почти поклонился входу — еле заметно, как месту, где его принимают. Замер, долговязый и немного потерянный в этом уюте, глядя на множество одинаковых шляп, как будто это были облака, подвешенные на гвозди в углу неба.

— Мне нравится, как ты говоришь «пойдём домой», — сказал он, вдруг. Просто. Будто случайно выроненное пёрышко. — Это всегда будто... как возвращение в сон, где тепло.

Он прошёл внутрь, держа кувшин перед собой двумя руками, как сосуд с живой водой, и остановился возле кухни, не зная, куда себя приткнуть. Вокруг витали запахи — фруктовые, тёплые, немного дикие. И от них внутри стало чуть светлее, как будто кто-то зажёг лампу.

— Я могу... помочь чем-нибудь? Или встать, чтоб не мешать? — спросил он с серьёзностью, как будто вопрос был очень важный.

А на вопрос Ифы ответил просто:

— Ничего не болит, — и после короткой паузы добавил, чуть склонив голову, с тем особым выражением, в котором было и беспокойство, и забота, и тихое внимание:
— А у тебя?

Он ждал ответа не из вежливости, а по-настоящему — будто именно от него зависело, каким будет весь вечер.

Оророн смотрел, как Ифа забирает у него кувшин, разворачивает ткань и наклоняется к мёду — и это почему-то казалось важным. Не просто действием, а как будто он отдал что-то изнутри, и теперь оно получало подтверждение: да, это было нужно. Он кивнул, когда Ифа одобрительно посмотрел и отнёс кувшин к столу, но сам всё ещё стоял на месте, не зная, куда себя деть.

Он медлил — немного, но заметно. Потом аккуратно, с той неловкой точностью, какой отличаются люди, не умеющие занимать пространство, присел прямо на пол. Колени высоко, локти на них, ладони сцеплены. Он не мешал, он просто был — частью комнаты, как мозаичный узор на полу. Кухня Ифы была светлая, с окнами, в которые тянулись лианы, и запах медленно наполнял её, как тёплая вода наполняет чашу. Сладкий, золотистый, обволакивающий.

Какуку, не утерпев, снова закружился в воздухе и через мгновение оказался у Оророна в руках. Тот поймал его аккуратно, почти ласково, и, подержав немного на ладонях, начал медленно катать по полу, как мячик, — туда и обратно. Какуку подпрыгивал, жужжал, то расплывался в довольное уханье, то вертелся в воздухе волчком. И Оророн чуть улыбался, глядя на него, не глазами, а внутренним светом.

— Я хочу, — отозвался он чуть позже, на предложение помочь. Голос был спокойный, как ветер между листьями. — Вместе — это хорошо.

Он не торопился вставать, дожидаясь, пока тесто будет готово. Лежащее на столе, оно казалось почти живым. Всё здесь дышало теплом: воздух, дерево, даже свет, пробивающийся через шторы.

— Ты выглядишь усталым, — сказал он неуверенно, будто боялся, что это невежливо, но не мог не заметить. — Глаза... как у птицы, что давно летит и не находит места для гнезда.

Он помолчал. Было что-то, что требовало слов, но он не знал, как подступиться. Потом улыбнулся, слушая про заврёнка с вареньем. Сначала краешком губ, потом — чуть яснее, как будто рассказ вернул ему землю под ногами.

— Он, наверное, испугался, — сказал тихо. — А потом, когда освободили — обиделся?

Он погладил Какуку по спинке, и тот радостно взвился вверх, завертелся над тестом.

— Я люблю, когда ты рассказываешь, — добавил он спустя мгновение. — В этих историях всё как есть. Без кривых зеркал. Просто... живёт.

Он поднялся наконец, неловко, вытягиваясь вверх, как слишком высокий росток в маленьком горшке, и шагнул ближе к столу.

— Покажи, как ты формируешь их... печеньки. Я постараюсь не испортить.

Оророн стоял рядом, чуть склонившись, будто слушал не только слова, но и саму форму движения — как тесто мягко послушно расплывается под ладонью Ифы, как поскрипывает дерево под ногами, как ветер касается листвы за окном. Он кивнул, не сразу, только когда слова про войну растаяли в воздухе. Они не требовали ответа. Просто — быть рядом было достаточно.

— Тогда я буду помогать... пока она не закончится, — выдохнул он, почти шепотом. Необязательное обещание. Но настоящее.

Он вымыл руки — старательно, не спеша, наблюдая, как вода стекает по пальцам. Движения у него были странно осторожные, будто он не кожу мыл, а поверхность неба. Потом подошёл ближе, вытянувшись, будто извиняясь за своё присутствие.

Он смотрел на формочки: заврианы, круги, крестики. Они казались ему маленькими порталами — в игру, в дом, в какое-то почти забытое детство. Потом перевёл взгляд на ладони Ифы, как он сжимает тесто, делает из него шарик, придавливает. Это было просто, да. Но одновременно — магически.

— Хорошо, — произнёс он с видом ученика, которому доверили заклинание. Протянул руки, взял комочек теста и сжал его в ладонях. Слишком крепко, и тот вылез между пальцами. Он замер. Посмотрел на Ифу, как будто ждал упрёка. Не последовало. Только тепло.

Он попробовал ещё раз — на этот раз мягче. Скатал почти шар. Чуть сдавил, расплющил. Вышло неровно, одна сторона толще другой. Он смотрел на это и долго молчал. Потом шепнул:

— Кажется... он хромает. Но, может, это и неплохо.

Он положил печенье рядом с остальными, и на лице его на мгновение появилось странное выражение — смесь сосредоточенности и гордости, которую быстро спрятал. Потянулся к следующему кусочку.

Какуку дрыгнул лапками на спинке стула, и Оророн посмотрел на него.

— Ты будешь третьим дегустатором? Или снова — первым? — спросил он тихо, с той особой полуулыбкой, что появляется, когда человек говорит с кем-то, кто уже часть его мира.

Он вздохнул, тесто пахло мёдом и чем-то знакомым, почти забытым. Руки начали двигаться увереннее. Шарик за шариком, он встраивался в этот вечер — как кусочек печенья в ладонь.

Оророн слушал. Не столько слова, сколько то, как они сказаны — осторожно, чуть в сторону, будто не чтобы научить, а чтобы предложить другой путь. Он посмотрел на свои руки, испачканные тестом, будто пытался понять, как можно держать что-то так мягко, чтобы не разрушить. Потом кивнул.

— Урожай... — тихо повторил он. — Или, может, как мёд. Ты ведь не забираешь его силой. Просто ждёшь, пока он сам станет готовым.

С этими словами он попробовал снова. На этот раз аккуратней. Ладони были всё ещё неуклюжими, движения — угловатыми, но в них появилось что-то новое: терпение. Он скатал новый шарик, слегка придавил, и вышло лучше — не идеально, но живо, неровно, по-настоящему. И на лице его мелькнуло удовлетворение — почти незаметное, но настоящее.

Он взглянул на фигурки, что вырезал Ифа, особенно на кукузавра, и не удержался от хрупкого, полушёпотом произнесённого:

— Они как будто вот-вот оживут...

А потом услышал, как Какуку возмутился. Ушки Оророна дрогнули, он чуть повернул голову, и выражение лица его стало почти серьёзным, как у того, кто осознал: сделал промашку.

— Прости. Я не это имел в виду. Ты — первый. Ты всегда первый, — сказал он с искренней убеждённостью, будто от этого зависел порядок вещей во всей Вселенной.

Он наблюдал, как пуховой шарик распушился, превратившись в клубок важности и уязвлённого достоинства, и не смог удержаться от мягкого замечания:

— Ты сейчас похож на печенье. Только летающее.

Когда Ифа склонился к его плечу и тихо сказал про «уступлю второе место», Оророн слегка повернул к нему лицо. Близость не пугала, но удивляла, каждый раз — как утренний туман в жаркую погоду.

— Спасибо. Но я всё равно буду рад, если мне хотя бы одно дадут. Пусть даже последнее.

Он немного помолчал, глядя, как Ифа дорисовывает печенькам лица. Это его восхищало. Не как техника — как жест. Зачем-то делать им глаза. Чтобы кто-то мог посмотреть в них — пусть даже на секунду. Какуку тихо фыркнул с верхушки стула, и кухня снова наполнилась движением, запахами, теплом.

Когда окно было открыто, и свежий воздух прошёлся по коже, Оророн слегка прикрыл глаза. Где-то за пределами дома начали откликаться заврианы — как будто уже почувствовали приглашение.

— Они знают, — сказал он. — У тебя всегда так: ещё не готово, а уже зовёшь.

Он потянулся за новым комочком теста. И выдохнул. Не словами. Просто — тепло.

Когда Ифа улыбнулся в ответ на его слова, Оророн чуть склонил голову, будто ловя эту улыбку, как листок в воде. Не как ответ — как знак. Он не нуждался в похвале, но знал: если друг не сказал «не так», значит, всё было правильно. Или, по крайней мере, по-своему правильно.

Он наблюдал, как Ифа вынимает противень. Движение — точное, уверенное. Как у того, кто знает, как обращаться с хрупким: будь то тесто, завриан, или человек. Пар от печенья взметнулся вверх, понёсся сквозь открытую створку окна — и Оророн будто ощутил, как этот аромат касается деревьев снаружи, травы, перьев заврианов, возвращается к ним на крыльях.

— Значит, пусть летит, — прошептал он в ответ на слова Ифы про окно. — Пусть зовёт тех, кто почувствует.

Он не торопился. Даже когда печенье оказалось на столе, не тянулся сразу. Сидел, поджав ноги, пальцы сложены в замок. Какуку ёрзал на спинке стула — наполовину пушистый вулкан, наполовину король в ожидании трона. Оророн с уважением наблюдал его терпение.

Когда же Ифа сказал, что ему можно пробовать сколько угодно, Оророн сначала растерянно моргнул, будто не был готов к такой щедрости. Он и не надеялся. Потом мягко кивнул:

— Тогда... я начну с одного. Просто чтобы удостовериться, что ты всё сделал правильно, — добавил он с такой наивной серьёзностью, что даже сам удивился себе.

Он взял печенье осторожно, двумя пальцами, будто боялся повредить. Тёплое. Немного ещё мягкое, пружинистое. Откусил — и закрыл глаза. Во вкусе было всё: акации у ручья, горячее солнце на ступнях, вечерний свет, от которого становятся длиннее тени, и чьё-то доброе молчание рядом.

— Оно получилось, — сказал он, открыв глаза и посмотрев на Ифу. В этих словах было не только о печенье.

Он взял чашку. Тёплая. С ягодным запахом, сладковатым и чуть терпким. Поднёс к губам. Глоток. Тепло стало внутри — не просто в животе, а где-то глубже, в местах, где обычно прохладно и пусто. Он выдохнул. Долго. Протяжно. Словно впервые за весь день.

— Ты всегда умеешь так... как будто всё на месте. Всё правильно. Даже если ничего не понятно — всё равно спокойно.

Он опустил взгляд в чашку.

— Это нечасто.

Снаружи, за окном, уже начал приглушаться свет. Заврианы переговаривались — кто-то ближе, кто-то вдалеке. Он услышал, как одна лапа скребётся у стены. Привычный звук. Ожидание.

— Они пришли, — сказал он и снова посмотрел на Ифу. — Нам придётся делиться.

Он не огорчился. Наоборот — в его голосе было лёгкое ожидание. Он протянул ладонь к подносу и взял ещё одно печенье.

— Одно — им. Одно — тебе. Одно — мне. Остальное — Какуку. Так честно?

Он поднял глаза, на этот раз с чуть заметной игривостью, редкой, но настоящей. Воздух уже был совсем вечерним. А внутри — оставалось светло.

Когда Ифа поблагодарил — просто, почти рассеянно, словно не ожидал, что именно это надо говорить, — Оророн чуть замер. Как будто это он что-то сказал слишком важное. Но он не смутился. Просто тихо улыбнулся, глядя, как друг остужает чай, и позволил этой улыбке остаться на губах чуть дольше обычного.

Он слушал. Не столько слова, сколько то, как Ифа говорит: немного уставшим, но всё равно тёплым голосом, в котором всегда звучит забота. Как будто даже простая фраза о спокойствии и ясности уже была частью исцеления.

— Это как... тёплый плед, — вымолвил он после паузы. — Который ты вытаскиваешь не потому, что холодно, а потому что так уютней жить.

Он не умел говорить прямо, но надеялся, что Ифа поймёт. Ведь понимал же раньше. Понимал с полуслова, с полудвижения, с полувзгляда.

Когда тот вручил ему поднос с печеньем, Оророн принял его с таким выражением лица, будто держал не угощение, а нечто важное, ритуальное. Он взял поднос обеими руками, аккуратно, будто это был хрупкий сосуд, и вытянул руки немного вперёд — не слишком, чтобы не устать, но достаточно, чтобы видеть, как лежит каждая печенька.

Он шёл за Ифой осторожно, с видом паломника, несущего святыню: шаг за шагом, будто танцуя на цыпочках между мирами. Поднос он держал строго горизонтально, не позволяя ни одной крошке сдвинуться. Даже дышал неглубоко, боясь потревожить форму угощения.

Так он и пошёл следом — с абсолютной серьёзностью, будто был посвящён в древний кулинарный обряд. В коридоре почти задевал плечом стены, но не оборачивался, не смотрел по сторонам — только вперёд, только за Ифой. Какуку мелькнул розовым шаром над головой, потом исчез, и Оророн вдруг понял, что теперь у него на голове кто-то сидит. Он покосился вверх — и понял, что это Какуку. Волосы потянуло в разные стороны. Он не возражал.

— Ты там не уронишь ничего? — спросил он тихо, больше для формы.

Когда дверь открылась и в неё тут же просунулся любопытный нос, Оророн застыл. Заврианы один за другим начинали подходить ближе, втягивая воздух, фыркая, переминаясь. Их было много. Слишком много. А он — с подносом. И с Какуку на голове.

Он стоял прямо на пороге, как перепуганный, но гордый привратник. Как печенье-носец. Как сторож великого сокровища, над которым нависла пушистая угроза.

— Я... я, кажется, застрял, — шепнул он, глядя на Ифу с мольбой и лёгкой покорностью судьбе. Заврианы уже начинали толпиться у ног, кто-то потянул носом поднос снизу, кто-то постукивал лапкой по его голени.

Он попытался отступить, но некуда — за спиной была стена. Он сделал шаг вперёд, медленный, торжественный, как будто вёл за собой процессию.

— Сейчас начнётся, — шепнул он, уже с кривой полуулыбкой. — Я чувствую.

Он не был против. Ни шума, ни тёплых мордочек, ни какукузавра на голове. Он просто был Оророн. С подносом. Посреди крыльца. Среди звуков, запахов и живого вечера, где всё было не совсем понятно — но правильно.

Когда Ифа подошёл — легко, мягко, будто шагал по воде, не оставляя следов — Оророн с облегчением выдохнул. Не потому что не справлялся, а потому что рядом стало тихо, даже среди десятка заврианских носов. Он чувствовал, как всё в этой сцене удерживается благодаря Ифе — не силой, а вниманием. Тонким, как натянутая нить, на которую можно положить птицу.

Слова друга отозвались в нём как якорь.

— Я не волнуюсь. Просто... у них глаза очень круглые, — прошептал он, не отрывая взгляда от малыша-завриана, что всё ещё дышал горячо возле его колена. — И лапы вон какие. Сразу видно — едоки.

Он стоял, вытянувшись в струнку, с тем же выражением серьёзности, будто держал баланс между мирами, пока Ифа говорил с заврианами — спокойно, уважительно, без лишнего веса в голосе. И заврианы слушались. Кто-то фыркал, кто-то отступал, кто-то ещё шептался на лапках с соседями — но общий ритм менялся. Оророн наблюдал за этим как за колдовством: живым, природным, простым, но всегда действующим.

Когда один из малышей полез к нему в карман, Оророн замер — не от страха, просто не хотел дышать слишком резко. Завренок был тёплый, пах пылью, сухими листьями и солнцем. Он хотел сказать что-то, но не успел — Ифа уже поднял его, будто это была привычная часть обихода, как отодвинуть скатерть, что мешает свету. Завренок фыркнул, но подчинился, как и всё здесь — мягкой силе Ифы.

— Ты умеешь говорить со всеми. Даже с теми, у кого нет слов, — тихо сказал Оророн, когда всё вокруг начало медленно успокаиваться. Его голос был низкий, приглушённый, будто шаг по песку.

Он перевёл взгляд на поднос — как на поле, что удалось пройти, не потеряв ни одного зерна. Когда Ифа протянул к нему руки, он вдруг чуть отступил, поднос всё ещё в ладонях, его длинные пальцы прочно обхватывали края.

— Подожди, — попросил он, почти шёпотом, но с неотступностью.

Осторожно он поставил поднос на скамью, пригладил ткань под ним — будто готовил место. Его движения были медленные, как у человека, совершающего обряд, и в них было столько нежности, сколько редко видно в таких простых делах. Затем он выпрямился, обернулся к Ифе и подошёл ближе — ближе, чем обычно подходил.

Пальцы коснулись печенья. Он выбрал его не сразу — сначала коснулся одного, другого, едва заметно, подушечками, словно прислушиваясь к ним. Затем взял — круглое, чуть потрескавшееся, ещё тёплое. Он держал его бережно, как хрупкую жемчужину. Медленно поднял ладонь.

— Ты ведь всегда последний пробуешь, — проговорил он, едва слышно. — А сегодня... может, ты должен быть первым.

Он шагнул вперёд ещё ближе. До смешного близко. Глаза в глаза. И медленно, очень медленно, протянул печенье к губам Ифы. Рука его дрожала едва-едва, но не от страха — от сосредоточенности. В этой руке — дар. Не жест. Не ритуал. Что-то глубже.

Когда ладонь подошла совсем близко, он не просто держал печенье: его пальцы скользнули чуть вперёд, коснулись щеки Ифы — мягко, подушечками, как крыло мотылька касается воды. Это прикосновение было невесомым, но живым, тёплым. Он задержал руку, не спеша.

— Это не потому что ты устал. Просто потому что... ты есть.

Он смотрел прямо, не в сторону, не вниз — в глаза. В его взгляде было что-то хрупкое, распахнутое — как раскрытая ладонь под дождём. Не просьба, не проверка. Предложение. Доверие.

— Возьми.

Голос был почти беззвучным, но чётким. И если бы в этот момент заврианы снова закричали или небо начало бы сыпаться звёздами — он бы всё равно остался так, с печеньем в ладони, с рукой у его лица, с теплом в сердце.

Когда Ифа не отпрянул — когда его ладонь легла на пальцы Оророна, медленно, тепло, как покров, — в теле Оророна будто что-то растаяло. Не громко, не стремительно, а как дремлющий лёд на солнце — с лёгким пощелкиванием внутри. Он замер. Не испугался. Просто позволил этому быть.

Он чувствовал, как кожа под его пальцами дышит, как глаза друга смотрят прямо — без защиты, но и без давления. Как улыбка касается уголков губ, не требуя слов, и как жест, родившийся из какой-то древней, едва осознаваемой доброты, оказывается услышан. Не отклонён. Принят.

Когда Ифа наклонился и коснулся губами печенья, Оророн выдохнул. Не звук — выдох жизни. Он улыбнулся — тонко, искренне, почти с внутренним благоговением. Лёгким кивком склонил голову — как если бы хотел сказать «спасибо» не только за жест, но и за то, что они оба остались целы в этом мягком, хрупком прикосновении. Он почувствовал, как ладонь друга скользит по его пальцам, прощаясь с жестом, но не с чувством.

Он хотел бы сказать что-то. Тёплое, смешное, или просто: «Я рад». Но всё это оказалось ненужным. Мир замер — и всё было на своих местах.

…пока не грохнул поднос.

Звук, будто звезда сорвалась с крыши. Оророн вздрогнул всем телом — не от испуга, а от резкого выдёргивания из момента. Повернулся. Сначала медленно, как из сна — потом быстрее, когда понял, что шум реален. Поднос лежал на боку, печенье — россыпью по полу. А заврианы… заврианы уже забыли о всякой очереди, они лезли друг через друга, царапая дерево, хрустя, фыркая, хватая кусочки и унося в разные стороны. Печенье исчезало.

Оророн смотрел на это с выражением человека, который пять минут назад совершил священное действо — и тут на него обрушилась стая чайных духов. Его плечи поникли, и он тихо сказал:

— Я... кажется, упустил момент.

На голове зашевелился Какуку. Оророн медленно, почти обречённо поднял взгляд вверх, глядя на своего розового пассажира. Тот сиял праведным гневом, как оракул, и осуждал без жалости:

— Братан… Ты посмотри, что ты натворил…

Оророн криво усмехнулся. Без злости. С такой же усталой добротой, какая недавно была в улыбке Ифы.

— Я просто... отвлёкся на вечность, — пробормотал он. — Она иногда случается.

Он присел на корточки, вытянув локти, чтобы удержать равновесие. Собрал несколько печений, что не успели стать жертвой заврианского безумия. Один из малышей стоял рядом, переминаясь с лапы на лапу, заглядывая в ладонь, в лицо, в глаза — будто спрашивал разрешения.

Оророн протянул руку, на раскрытой ладони — целое, чуть треснутое, но тёплое печенье.

— Держи. Только пообещай, что не будешь драться, — серьёзно сказал он завриану, и тот, словно поняв, осторожно взял угощение, не цапнув пальцы.

Он посмотрел на Ифу — взглядом, в котором было всё: и растерянность, и лёгкий смех, и тихое, глубокое признание: «мы оба — те, кто старается, даже если крошки всё равно падают на пол».

— Думаешь, они запомнят, с кого всё началось? — спросил он, поднимаясь и отряхивая ладони. — Или история спишет это на случайность?

Он стоял рядом, снова ближе, чем обычно, и ветер уже нёс запахов меньше — потому что их съели. Но в воздухе всё ещё оставалось то, что важнее запаха. То, что не перевернуть. Не уронить. Не рассыпать.

Оророн наблюдал, как Ифа спокойно, почти ритуально, гасит хаос. Не словами — голосом. Не силой — весом присутствия. Его движения были точны, ладонь мягко ложилась на клюв, взгляд обнимал завриана целиком, будто в этом взгляде хватало места сразу для всех. Даже для тех, кто спрятался с печеньем под крылом, и для тех, кто ещё ждал.

Оророн не вмешивался сразу. Он знал, что это пространство сейчас принадлежит Ифе. Но в груди у него разлилось чувство — не просто уважения, а странного, щемящего восхищения. Как если бы он смотрел на дождь, падающий на пыльную землю: точно, мягко, нуждаемо.

Он не осознавал, как начинает двигаться сам. Без мысли — только в ответ на ритм.

Он подбирал печенье — то, что заврианы рассыпали или уронили в пылу схватки. Склонялся над скамьёй, вытягивая руку под доски, где забилось круглое, ещё тёплое. Иногда печенье уже начинали грызть, и он откладывал их отдельно, не выбрасывая. Может, птицы съедят.

Он нёс оставшиеся Ифе, подкладывал ближе, не дожидаясь просьбы. Однажды, наклоняясь, задел коленом скамью, и Какуку, сидящий на его голове, не выдержал — с недовольным щебетанием спланировал на ближайший камень, откуда бросил обиженный, многозначительный взгляд.

— Прости, — пробормотал Оророн, — голова у меня сегодня живёт отдельно.

Когда один из заврианов подошёл слишком близко — совсем близко — и заглянул в ладонь, Оророн чуть напрягся, но не отступил. Он раскрыл пальцы и протянул печенье — не резко, а как бы спрашивая: «ты точно готов?». Завриан осторожно взял. Клювом, не зубами. Тёплый воздух коснулся кожи, и Оророн затаил дыхание, будто это было прикосновение другого мира. Но потом выдохнул. Цел.

Пока он возился с последними кусочками и пытался объяснить заврёнку, что «под скамьёй ничего нет, я уже смотрел», внимание его вдруг зацепилось за тихую, почти неощутимую сцену:

Иктомизавр, держась боком, аккуратно нес в зубах кусочек — маленький, но целый. Поднёс его к кукузавру, который, очевидно, не успел никуда, остался на краю всей завирушки. Тот вздрогнул от неожиданности, щебетнул — звонко, искренне — и с трогательной поспешностью принял подарок.

Оророн замер. Не дышал. В его глазах вспыхнуло что-то — не слово, не мысль, просто чувство, как лёгкая искра: нечто, узнанное без объяснений.

Он не улыбнулся. Просто остался с этим. Как с ветром в ладони. Как с отблеском в глубине воды.

Он выпрямился, отряхнул ладони, поправил рубашку, как будто расправлял крылья, и подошёл ближе к Ифе. Не сбоку, не на расстоянии — почти вплотную. Не прикасаясь, но тянущееся его присутствие было рядом. Как тень, что знает, где её свет.

— Они наелись, — сказал он. — Но, кажется, не только печеньем.

Он посмотрел в сторону заврианов — теперь мирных, сонных, довольных. Кто-то уже лежал калачиком, кто-то играл. Воздух был полон звуков, будто лес пел своим детёнышам вечернюю песню.

— А мы?.. — добавил он через паузу, совсем негромко. — Нам осталось что-то?

Он не уточнил, что именно. Может, ещё одно печенье. А может, просто вечер. Слова, гитара, тишина.

Оророн не ответил сразу. Слова Ифы, простые, вроде бы будничные, прозвучали с той особой плотностью, которая бывает только в тишине. «Я оставил парочку печений дома, бери когда угодно». Он будто услышал не эту фразу, а ту, что шла под ней, тихо, как ручей под мхом. И сердце на мгновение потянулось за этим звуком.

Он кивнул — не просто утвердительно, а как будто запоминал: вот, сюда можно вернуться. Пальцы его мягко скользнули по складке на подоле плаща, не зная, куда себя деть, но взгляд был спокоен. В этих словах было то, что он искал — не приглашение, а признание. Место, где его не ждут как гостя, а помнят как часть пейзажа.

Когда Ифа поднял гитару, Оророн чуть подался вперёд, неосознанно, как тянется растение к источнику звука. Он знал это движение — как ложится ремень на плечо, как пальцы касаются струн. Всё это было частью вечера, частью ритуала, тихого, неофициального, но нужного, как вечерняя роса.

Он сел. Рядом. Тихо. Сначала немного в стороне, а потом, словно невидимая тяжесть спала с его плеч, — ближе. Почти касаясь. Плечо к плечу, но не сразу. Сперва просто присутствием. Как луна, которая не греет, но даёт свет.

Когда прозвучали первые ноты, Оророн затаил дыхание. Мелодия была незамысловатой, но внутри него она отзывалась, как песня, которую давно знал, но никогда не пел. Он смотрел не на гитару, не на пальцы, а чуть вбок, в багряный закат, и слушал. Звук растекался по телу, как тёплый мёд, и мысли, обычно рваные и шуршащие, вдруг улеглись.

На вопрос «Что сыграть?» он моргнул, будто вернувшись с далёкого холма.

— Что-то... — произнёс он медленно, всматриваясь в вечер. — Что пахнет мукой. Где заврианы фыркают в ладони. И ещё... где свет идёт не сверху, а изнутри.

Он не знал названия. Но знал, какой должна быть эта мелодия. Тёплая. Вдох-выдох. Без слов, но понятная. Как взгляд, как прикосновение.

Когда Ифа начал играть дальше, уже по-настоящему, с намерением, Оророн снова подался ближе. Его колено чуть коснулось ноги друга — и он не отдёрнул его. Просто позволил быть. Как воде, которая нашла русло.

А потом, совсем неуверенно сначала, начал подпевать. Тихо. Не песню — звук. Шёпот воздуха, перетекающий в мелодию. Голос не был сильным, но он был честным. Похож на тот самый ветер, который срывается с гор перед дождём — осторожный, будто спрашивает разрешения.

Его пальцы, сжатые сначала в замок, потом расслабились. Он положил руки на колени, чуть выгнул спину, и взгляд его блуждал между закатом, Ифой, заврианами и звуком. Всё было на своих местах. Даже он.

Он не сказал, что счастлив. Не знал, как это формулируется. Но внутри было ровно. Как в чаше, в которую наливают тёплую воду и не расплескивают. И было ясно: в этот момент — всё звучит как должно.

Оророн слушал, затаив дыхание. Казалось, даже ветер стих на окраине, чтобы не перебить дрожь струн. Он сидел неподвижно, чуть наклонившись вперёд, и только плечо его осторожно касалось соседнего. В этом касании не было ни случайности, ни робости — просто необходимость убедиться, что Ифа рядом, что всё это не сон.

Музыка лилась ровно, без спешки, и в ней действительно слышался запах муки на кухонном столе, топот заврианов у порога, смешное сердитое чириканье Какуку. Всё то, что складывало их сегодняшний день в целую картину. Оророн сначала подхватил её только губами, беззвучно, боясь нарушить хрупкое звучание. Потом голос всё же прорвался — тихий, чуть хрипловатый, не обученный пению, но прямой, честный. Он пел только для одного — для того, кто сидел рядом.

Заврианы откликнулись первыми: кукузавры протянули свои низкие «гудения», иктомизавры вторили им мягким урчанием, словно настраиваясь на тот же ритм. Даже самые маленькие, те, что ещё толком не умели повторять звуки, прыгали ближе и хлопали крыльями, пытаясь вложиться в общее звучание. Какуку устроился прямо в волосах Оророна, словно на насесте, и щебетал в такт — громко, гордо, будто именно он задаёт правильный ритм всей стае.

Прохожие останавливались, тянулись взглядами. Кто-то вставал на цыпочки, чтобы заглянуть через плечи соседей, кто-то, наоборот, садился прямо на край деревянного настила, прикрывая глаза и слушая, пока закат окрашивал дома в янтарь. Оророн замечал их краем глаза, но не отвлекался. Для него важно было только то, что пальцы Ифы двигались по струнам, уверенно и бережно, будто гитара — часть его дыхания.

Ифа играл, и от этого весь вечер казался другим — мягким, тёплым, будто даже стены вокруг домов становились ближе, дружелюбнее. Оророн поймал себя на том, что слова из горла вырываются сами:
— Как будто стены мягче стали... — голос сорвался низко, тихо, больше для себя, чем вслух. — Как хлеб, когда ещё горячий.

Он смутился, но не отвёл взгляда. Пальцы его неуверенно коснулись ремня гитары, поправили его на плече Ифы — заботливо, почти домашне, как поправляют скатавшийся рукав или полог, чтобы тому было удобнее. А потом взгляд снова скользнул по заврианам, сгрудившимся у скамьи, по Какуку, который, распушившись, уже совсем освоился в волосах, и губы Оророна дрогнули в короткой усмешке:
— Пусть слушают. Всё равно не поймут.

Солнце медленно опускалось, и тёплый свет ложился на их лица. Спина Оророна устала держать прямую осанку, и он позволил себе чуть податься ближе. Сначала осторожно, будто проверяя, не оттолкнут ли его. Потом увереннее — виском к плечу Ифы. Жест усталый, но доверчивый, как у заврёнка, что нашёл место у тёплого бока взрослого и теперь гнездится там, не тревожась.

Он не объяснял, зачем. Просто сидел так, слушал, как пальцы друга будят струны, как заврианы подпевают по-своему, как дышит вечер. И позволял себе быть частью этой мелодии — не зрителем, не сторожем, а частью. И, может быть, в этой хрупкой тишине, где всё ещё звенела гитара, Оророн впервые за день почувствовал, что сам звучит правильно.

Оророн едва заметно улыбнулся, когда вопрос прозвучал у самого уха. Плечо под его виском стало надёжнее и теплее. Он не вздрогнул и не отстранился, наоборот, чуть глубже прильнул к этой опоре, осторожно распределив вес. Дышал неглубоко, стараясь уловить чужой ритм: вдох — выдох, вдох — выдох, как тихий шелест травы. Его пальцы, до того сцепленные в замок на колене, разомкнулись и легли ладонями вниз. Казалось, он прислушивался к скамье не ушами, а кожей.

— Немножко, — прошептал он уголком губ. — Но я не спал. Я притих, чтобы музыка меня не унесла.

Ткань рубашки под щекой была прохладной, но под ней чувствовалась едва уловимая пульсация, согретая теплом. Аромат смолы от лака гитары, выцветший дымок с кухни и сухая, слегка терпкая пыльца вечера слились в мягкий фон. Оророн слегка пошевелил плечом, находя точку опоры, и замер, очертив вокруг себя круг: здесь — они, там — вечер, заврианы и далёкие заботы.

Ладонь на его спине была тёплой, прямой и неподвижной. Он позволил лопаткам мягко утонуть в ней, словно передавая часть усталости, звенящей между рёбер. На мгновение поднял руку и коснулся кожи рядом с предплечьем, как будто проверяя воду перед обрядом. Лёгкое прикосновение, не давление: «Я рядом. Можно?»

— Если захочешь, я могу погладить тебя. Совсем немного. Если скажешь «нет» — остановлюсь, — произнёс он тихо, чтобы слово не стало тяжелее прикосновения.

Он не спешил. Его палец описал маленький круг в воздухе, не касаясь, но согревая ткань своим теплом. Затем он сменил позу, подставив грудь и плечо, чтобы другой мог при желании опереться. Щекой едва задел ремень и ловко поправил его, чтобы не давил на ключицу.

Его взгляд скользнул к малышу, свернувшемуся у ботинок. Тот тихо ворчал, но не от недовольства, а от сытости. Оророн осторожно придвинул крошки на доске, пряча их от ветра. Его волосы коснулись чужой шеи, но он сдержал движение, позволяя этим нитям быть мостом.

— Как будто стены стали мягче, — сказал он позже, когда музыка стихла.

Сказав это, он смутился, но не отвёл взгляд, будто проверяя, удержит ли эта метафора их обоих.

Заврианы ворковали на низких нотах, создавая общий гул вечера. Какуку, тёплый и пушистый, устроился у него в волосах и тихо щебетал. От каждого вибрационного толчка по черепу разливались маленькие круги. Оророн поднёс ладони к голове, чтобы снять его, но остановился, просто сведя пальцы домиком над макушкой: «Живи здесь сколько хочешь».

В дыхании рядом он уловил знакомую осторожность, отозвавшуюся тянущей болью между лопаток. Не хотелось давить или торопиться. Он выбрал безопасную помощь: вплёл своё дыхание в чужое, каждый выдох приближая свою грудь к ладони на спине. Не массировал, а согревал присутствием. В паузе добавил, почти не размыкая губ:

— Твоя спина сегодня слишком храбрая. Разреши ей отдохнуть — на мне. Или сыграй ещё одну.

Он не ждал ответа. Внутри у него уже сложилась развилка, и он предложил её, никуда не торопясь. Поднял глаза — зрачки расширены, как у заврёнка в сумерках:

— Можем просто посидеть, пока не стемнеет. Можем пойти домой: я разогрею чай и помою посуду. Или сыграй ту песню, без слов, которую слушал в детстве. Я подпою шёпотом.

Сказал и смолк, давая словам осесть. Его тело жило своей жизнью: подбирало ноги, сдвигало локоть, вытягивало шею. Он осторожно сдвинулся, проверяя равновесие, и остался. Укладывался, как зверёныш: где тепло, там и правильно.

— Я сегодня — заврёнок, — признался он тихо и хмыкнул сам себе. — Нашёл плечо и… всё. Можно?

Ему понравилось слово «дом», и теперь оно зрело под языком, как сладкая косточка. Он не стал повторять его, чтобы не превратить в заклинание. Просто склонил голову, позволяя волосам мягко упасть на чужое плечо:

— Если скажешь «пойдём» — я встану и понесу гитару. Если скажешь «ещё» — подпою. Если «тихо» — стану тихим.

Он затих. Вечер накрыл их «тёплой крышкой». Он сидел, как камень, пока гул заврианов становился фоном, а его ладонь ловила каждое дыхание рядом. В этой тишине он впервые за день услышал, как его сердце стало биться в такт с миром и чужой ладонью на спине.