Оророн едва заметно улыбнулся, когда вопрос прозвучал у самого уха. Плечо под его виском стало надёжнее и теплее. Он не вздрогнул и не отстранился, наоборот, чуть глубже прильнул к этой опоре, осторожно распределив вес. Дышал неглубоко, стараясь уловить чужой ритм: вдох — выдох, вдох — выдох, как тихий шелест травы. Его пальцы, до того сцепленные в замок на колене, разомкнулись и легли ладонями вниз. Казалось, он прислушивался к скамье не ушами, а кожей.
— Немножко, — прошептал он уголком губ. — Но я не спал. Я притих, чтобы музыка меня не унесла.
Ткань рубашки под щекой была прохладной, но под ней чувствовалась едва уловимая пульсация, согретая теплом. Аромат смолы от лака гитары, выцветший дымок с кухни и сухая, слегка терпкая пыльца вечера слились в мягкий фон. Оророн слегка пошевелил плечом, находя точку опоры, и замер, очертив вокруг себя круг: здесь — они, там — вечер, заврианы и далёкие заботы.
Ладонь на его спине была тёплой, прямой и неподвижной. Он позволил лопаткам мягко утонуть в ней, словно передавая часть усталости, звенящей между рёбер. На мгновение поднял руку и коснулся кожи рядом с предплечьем, как будто проверяя воду перед обрядом. Лёгкое прикосновение, не давление: «Я рядом. Можно?»
— Если захочешь, я могу погладить тебя. Совсем немного. Если скажешь «нет» — остановлюсь, — произнёс он тихо, чтобы слово не стало тяжелее прикосновения.
Он не спешил. Его палец описал маленький круг в воздухе, не касаясь, но согревая ткань своим теплом. Затем он сменил позу, подставив грудь и плечо, чтобы другой мог при желании опереться. Щекой едва задел ремень и ловко поправил его, чтобы не давил на ключицу.
Его взгляд скользнул к малышу, свернувшемуся у ботинок. Тот тихо ворчал, но не от недовольства, а от сытости. Оророн осторожно придвинул крошки на доске, пряча их от ветра. Его волосы коснулись чужой шеи, но он сдержал движение, позволяя этим нитям быть мостом.
— Как будто стены стали мягче, — сказал он позже, когда музыка стихла.
Сказав это, он смутился, но не отвёл взгляд, будто проверяя, удержит ли эта метафора их обоих.
Заврианы ворковали на низких нотах, создавая общий гул вечера. Какуку, тёплый и пушистый, устроился у него в волосах и тихо щебетал. От каждого вибрационного толчка по черепу разливались маленькие круги. Оророн поднёс ладони к голове, чтобы снять его, но остановился, просто сведя пальцы домиком над макушкой: «Живи здесь сколько хочешь».
В дыхании рядом он уловил знакомую осторожность, отозвавшуюся тянущей болью между лопаток. Не хотелось давить или торопиться. Он выбрал безопасную помощь: вплёл своё дыхание в чужое, каждый выдох приближая свою грудь к ладони на спине. Не массировал, а согревал присутствием. В паузе добавил, почти не размыкая губ:
— Твоя спина сегодня слишком храбрая. Разреши ей отдохнуть — на мне. Или сыграй ещё одну.
Он не ждал ответа. Внутри у него уже сложилась развилка, и он предложил её, никуда не торопясь. Поднял глаза — зрачки расширены, как у заврёнка в сумерках:
— Можем просто посидеть, пока не стемнеет. Можем пойти домой: я разогрею чай и помою посуду. Или сыграй ту песню, без слов, которую слушал в детстве. Я подпою шёпотом.
Сказал и смолк, давая словам осесть. Его тело жило своей жизнью: подбирало ноги, сдвигало локоть, вытягивало шею. Он осторожно сдвинулся, проверяя равновесие, и остался. Укладывался, как зверёныш: где тепло, там и правильно.
— Я сегодня — заврёнок, — признался он тихо и хмыкнул сам себе. — Нашёл плечо и… всё. Можно?
Ему понравилось слово «дом», и теперь оно зрело под языком, как сладкая косточка. Он не стал повторять его, чтобы не превратить в заклинание. Просто склонил голову, позволяя волосам мягко упасть на чужое плечо:
— Если скажешь «пойдём» — я встану и понесу гитару. Если скажешь «ещё» — подпою. Если «тихо» — стану тихим.
Он затих. Вечер накрыл их «тёплой крышкой». Он сидел, как камень, пока гул заврианов становился фоном, а его ладонь ловила каждое дыхание рядом. В этой тишине он впервые за день услышал, как его сердце стало биться в такт с миром и чужой ладонью на спине.