На краю дня, когда солнце уже скатывалось к верхушкам деревьев, но воздух ещё не наполнялся вечерней прохладой и запахом сухой травы, Софи полола между розами, присев на корточки у самой дорожки. Рядом в вёдрах стояла вода — в одной отражалось небо, в другой плавала пара лепестков. Лёгкое платье с вытертым подолом чуть трепал ветер, а свет скользил по блузке, обрисовывая мягким золотом контур плеч.

Стук копыт она услышала ещё издали. Не суетливый, как у местных, и не торопливый, как у купцов. Звук был осторожный, тяжёлый — как будто сам воздух вокруг него становился настороженнее. Софи замерла ненадолго, ладонь привычно легла на край лейки. Не как оружие — как опора. Подняв глаза, она увидела всадницу.

Бледный конь, серый мундир, маска.

Сердце кольнуло — едва, на долю секунды, — но на лице ничего не изменилось. Всё та же мягкая, теплая улыбка, как у женщины, что привыкла встречать путников у калитки и подавать чай, не задавая лишних вопросов.

— Ах, доброго дня, — отозвалась она, чуть поправив платочек на голове, — ну и денёк, скажу я вам. Солнце будто всё сожгло к обеду, а к вечеру только ветер останется.

Она взглянула на всадницу внимательнее, но так, как смотрят на цветок, чей сорт не сразу узнаёшь. Ни настороженности, ни страха — лишь лёгкое любопытство, почти хозяйское. Улыбка не гасла, и в голосе звучало доброе участие.

— Конечно, проходите. И отдохнуть можно, и водички для коня найдётся — бочка у стены, в тени. А сено у меня свежее, сушила в этом году сама, всё как надо.

Калитка открылась без скрипа — видно было, что за ней ухаживают. Софи отступила в сторону, уступая дорогу.

— Не стоит ничего платить, — сказала она чуть тише, с простотой, в которой звучала искренняя доброта. — У нас тут всякий путник дорог, особенно если с добрым словом пришёл.

Взгляд её скользнул по всаднице чуть внимательнее. Ни одна мелочь не ускользнула от внутреннего параноика — привычка наблюдать осталась в нём крепко, даже сквозь маску Софи. Но на лице — только приветливость.

— Если хотите, могу принести воду и вам — с мятой. Или чаю охладить, со смородиной, как раз для таких дней. А если просто посидеть в саду — то там под вязом лучше всего: и тень, и тишина.

Она провела рукой по ветке шиповника, словно невзначай, и добавила с мягкой улыбкой:

— Розы, знаете, лучше всего показывают себя, когда никто не торопится. Уж я с ними сколько живу — они как люди. Любят внимание.

В саду по-прежнему пахло мёдом, смородинными листьями и немного — железом. Почти незаметно, как ржавчина на старом капкане у забора.

Отредактировано Sophie Gartner (2025-05-22 19:08:53)

Софи стояла у калитки, мягко прикрыв ладонью глаза от заходящего солнца. Свет золотыми языками скользил по её плечам, подсвечивал кромку платка и пробегал по подолу платья, где ещё оставались крошки земли и пыльца. Когда гостья — Перри — шагнула вперёд, треуголка взметнулась в воздухе, и к её руке вдруг осторожно прикоснулись губы, Софи чуть растерялась — не от жеста, а от того, как крепко, неожиданно уверенно её ладонь вдруг почувствовала чужие пальцы.

Мгновение — и маска приветливой простушки будто качнулась в воздухе, едва заметно. Но не треснула. Софи просто улыбнулась — чуть шире, чуть мягче, будто в ответ на беззаботную игру, и на прощание ладонью легко, как случайно, коснулась плеча гостьи.

— Благослови Архонт тот день, когда странники ещё знают, что значит поклон, — сказала она с доброй усмешкой. — Мне уж и не верилось, что кто-то помнит.

Всадница — теперь Перри — повела коня к бочке, скидывая мундир и маску, будто с плеч слетал целый мир. Софи следила за этим из-под ресниц, будто смотрела, как медленно раскрывается бутон неведомого цветка. За её лёгкой улыбкой всё так же пряталась безмолвная внимательность. Она видела — и мундир, и жесты, и взгляд, задержавшийся на её руке. И даже то, как седло снималось, было замечено и запомнено. Но сказано было только:

— У вас хороший хват. И сено у нас не хуже, чем в столице, если что, — кивнула на сарайчик, откуда уже тянуло ароматом сушёной травы и хмеля.

Она шагнула к крыльцу — неслышно, словно тень садовой феи, — и оглянулась через плечо:

— Перри… красивое имя. Простое и звучное. Мне по душе.

Обернувшись, она сняла с гвоздика у двери небольшой глиняный кувшин, и скрылась в доме лишь на пару минут. Вернулась уже с подносом: стеклянные кружки, тонкий узор на стекле, кувшин с холодным чаем, в котором плавали листья чёрной смородины и несколько тёмных ягод.

— Вот, держите. Не ледяной, но прохладный, как надо. Освежает, — поставила поднос на невысокий столик под вязом. — Можете сесть прямо тут. Сад у нас мирный, не кусается.

Она присела рядом на скамейку, сложив руки на коленях, и на мгновение просто смотрела, как в кувшине колышется жидкость.

— А платить мне… — она тихонько вздохнула, — ну что вы, разве я с ума сошла? Чай — он для людей. А не для торговли.

Но потом приподняла брови и добавила, будто вспомнив вдруг:

— Хотя знаете… Если всё же хочется отблагодарить — у меня за домом забор старенький. Всё руки не доходят его подкрасить. Доски-то крепкие, но краска сходит, да и крыльцо кое-где подправить надо… Мелочи, но вдвоём веселее. А то мужчины пока в доме нет, сама всё тяну, как умею.

Сказано было с лёгкой усмешкой, но не жалобно — скорее, в шутку. И всё же взгляд остался чуть пристальнее обычного. Софи держалась тепло, но не глупо. И в этой простоте ощущалась чёткая граница: она была хозяйкой. Здесь. Сейчас.

— Ах да, совсем запамятовала, — добавила она, чуть склонив голову. — Я Софи. Софи Гартнер. Тут на краю и живу. Сад — мой, дом — тоже, ну а чай… чай — для таких вот встреч, как сегодня.

Она протянула гостье кружку — с холодным чаем, с парой смородиновых листьев — и улыбнулась чуть шире:

— А раз теперь и вы мне по имени, значит, не чужая.

Имя, сорвавшееся с губ гостьи, прозвучало не как слово — как надпись по коже. Словно иголка, осторожно, но глубоко. Оно проскрежетало — как пепел по глине, как лезвие по стеклу. Воздух в саду сделался плотнее, будто в нём что-то выросло, невидимое, но ощутимое, как шаги по мокрой траве среди ночи.

Софи не пошевелилась. Даже глаза не сразу подняла. Только губы, будто высохшие за один миг, приоткрылись — вдохнула. В этот миг вся её сущность, сложенная из света, чая, запаха роз и мягких ладоней, словно замерла, прислушиваясь.

Не к Перри — к себе.

Но когда гостья договорила, и тон вдруг снова стал игриво земным, Софи уже поднялась. Неторопливо. Плавно. Как трава, выпрямляющаяся после дождя.

— Вот как ты умеешь, — выдохнула она, и голос её был тот же — мягкий, тёплый, по-домашнему уютный. Но теперь — с оттенком осторожности. Не страха. Осторожности.

Она подошла ближе, склонилась чуть вперёд и коснулась запястья Перри. Легко, без давления. Словно пробовала, не горячо ли, не колется ли, не рассыплется ли от прикосновения. Пальцы задержались на короткий миг — но вполне ощутимо. Не робко.

— Раз уж ты чай пила — значит, ты теперь своя, — сказала она тише, чем обычно. — А со своими у нас так: кому чай, кому дело.

Отпустив руку, она чуть коснулась плеча гостьи, как бы по пути, не всерьёз — но в этом касании сквозило то, чего не умеют подделать: инстинктивная попытка обозначить. Жестом, прикосновением, границей. Или принятием.

— Сейчас принесу всё, — добавила, уже отступая в сторону. — Забор за домом, кисти в кладовке, гвозди в жестянке, там на полке справа. Ты пока присмотрись, с какой стороны начинать удобнее. Только смотри — не зацепи малину. Она у меня характерная. С одного укола всё лето вспоминает.

Исчезла за дверью буквально на пару минут и вернулась с охапкой нужного: жестянка с гвоздями, старый молоток с отполированной временем ручкой, две кисти, одна старая банка краски, заткнутая тряпкой. Всё пахло — деревом, железом, ветошью и летом.

Опустилась под вяз, на мягкую траву рядом с Перри, села почти впритык, как с подругой. Ни стеснения, ни церемоний — только естественная близость той, кто давно привык жить не словами, а прикосновениями.

— Вот, держи. Это — крепкое, проверенное, — сказала она, протягивая кисть. — А тряпку обвяжи — краска липкая, как грех. С прошлого года осталась, но держится лучше новой.

Потом склонилась, поправила край рукава Перри, где он неровно загнулся, провела пальцами по складке — будто бы невзначай, но точно.

— Если табак хороший, кури, конечно. У нас тут даже розы терпеливые. И чай твоему дыму не помешает.

Она подняла глаза — и впервые за весь вечер взглянула не прямо в лицо, а чуть ниже. Где шея, где жилка бьётся, где взгляд задерживается только у тех, кто либо влюблён, либо собирается ударить. Софи просто смотрела. Без вызова. Без нежности.

Просто — знала.

— Спасибо тебе, — проговорила она почти тихо.

Потом чуть улыбнулась и добавила будто себе под нос:

— Я бы одна с этим управилась, конечно… только с кем тогда чай пить?

Отредактировано Sophie Gartner (2025-06-07 20:56:50)

Под вечерний свет, сжавшийся до узких бликов между листьями, Софи стояла у края сада, где трава уже темнела от тени. Спина прямая, руки сложены под грудью, но пальцы сжимали ткань фартука чуть сильнее, чем надо. Перри отошла — и с ней, казалось, ушло что-то ещё: неуловимое, но тянущее за рёбра. Пространство между ними стало слишком большим, как между шагом и пропастью.

Холодок прокрался под кожу, не снаружи — внутри. Как будто кто-то медленно, с ленцой, разглядывал маску, уже зная, что под ней. Не догадываясь — помня. Как будто кто-то ещё до слов понял, что Софи — не совсем Софи. Что её прикосновения — не только от доброты. Что её взгляд — чуть глубже, чем дозволено.

И в этом было не только тревожное предчувствие.

Было… желание. Не то, что принято называть влечением, — не плотское. Глубже. Сложнее. Бессовестное, как тоска.
Быть раскрытым.
Быть узнанным.
Быть не разоблачённым — нет. А просто увиденным. Настоящим. Со всеми швами.

Когда Софи смотрела на Перри, стоящую у забора, уверенную, странно лёгкую, со вшитой в пальцы силой и мастерством — ей казалось, что, может быть, ей не нужно ничего объяснять. Может быть, можно просто… быть рядом. И хватит.

⁂

— Вот, подержу, конечно, — тихо отозвалась она, подходя ближе, когда Перри уже склонилась к крыльцу. Рука её легла под доску, в нужное место — крепко, но аккуратно, с вниманием к тому, как удобно будет гостье.

Она задержалась рядом чуть дольше, чем требовалось. Смотрела, как Перри работает: движения — точные, но будто бы не из привычки, а из врождённого понимания. Как будто и вправду… никогда молотка в руках не держала, но и не забывала, как именно его держат, чтобы было верно.

— Не переживай, — улыбнулась Софи, — у меня и не каждый день доски забивают. А ты держишь хорошо. Надёжно.

В голосе её прозвучало больше, чем просто похвала. Слова вышли тише. Теплее. Словно бы не к гостье, а к себе самой.

Она вздохнула, скользнула взглядом по перилам.

— Я обычно за всем одна слежу, — проговорила, не глядя в глаза. — Потихоньку, по чуть-чуть. То треснутое подклею, то прибью, если где отвалилось. Мне хватает.

Пауза. И голос стал ниже, теплее, чуть смущённый:

— Но с крыльцом… с крыльцом, видно, не справиться одной. Тут, пожалуй, нужна рука. Но не просто крепкая. Умелая.

Последнее слово прозвучало с почти затаённым акцентом. Как признание. Или благодарность.

Чтобы заговорить снова, Софи отвлеклась — рукой убрала тряпку со скамейки, поправила платок. И только потом, уже не глядя на Перри, будто бросая слова в вечерний воздух, добавила:

— Я стараюсь не звать никого из деревни. Всё-таки… мало какой жене понравится, если её муженёк будет бегать незамужней девчонке с окраины полки чинить, да заборы красить.

Улыбнулась. Тихо, почти виновато. За эту небрежную, бытовую правду, за шутку, которая вдруг оказалась ближе к сердцу, чем следовало.

И замолчала. В саду было тихо, только издалека кричала поздняя птица. Солнце догорало в верхушках деревьев, и казалось — если сейчас не сказать, не сделать шаг, то всё исчезнет. Размоется, как дым.

Она сделала этот шаг.

Мягко, беззвучно подошла ближе, но не коснулась. Просто остановилась рядом. И, чуть повернувшись, опустила взгляд.

— Знаешь… — голос был почти шёпотом, — я подумала…

Слова застряли на вдохе. Но она всё же нашла в себе силу продолжить:

— Ты ведь устала. И путь у тебя неблизкий. Да и ночь скоро.

Длинная, тяжёлая пауза.

— А я… я бы хотела, чтобы ты осталась. Не по вежливости — по правде.

Она подняла глаза — не на Перри, а мимо. Куда-то в кусты, в вечер, в темнеющее небо.

— Не отправляют ведь в ночь путниц, что были так добры, правда?..

И не сказала больше ничего. Только стояла, выпрямив плечи, но с опущенными ресницами. И с сердцем, показательно бьющимся слишком громко, чтобы спрятать.

Свет фонаря, вспыхнувший над крыльцом, будто черкнул по воздуху острым пером. Софи не вздрогнула, но веки дрогнули, ресницы чуть опустились, когда пламя коснулось стены и отразилось в стекле окон.

Она стояла в тени, не пересекав границу света первой — не из нерешительности, нет. Из привычки. Из той самой вежливой, утончённой покорности, что шла у неё не из сердца, а из старого, давно наточенного инстинкта: быть удобной, быть рядом, быть той, кто не пугает.

Слова Перри, будто неосторожный шаг по лезвию, задели внутри что-то слишком тонкое. По правде мы ещё встретимся. Это не угроза. Это не обещание. Это — предчувствие конца, отложенное во времени.
И всё же она не отступила.

Когда гостья остановилась с корзиной у самой двери, не пересекая порог — не как человек, а как что-то иное, знакомое и древнее — Софи наконец сделала шаг вперёд. Глаза её блестели, и губы разомкнулись мягко, почти молящим шёпотом.

— Конечно можешь. Я... прошу. Входи, Перри.

Голос её был как у женщины, что годами ждала возвращения — не кого-то конкретного, а самой возможности говорить это слово: входи.
Она подняла глаза, но не задержала взгляд на лице гостьи. Не осмелилась. Ускользнула вниз, к груди, к рукам, к ткани плаща, к корзине — будто ищет, что взять, что помочь, что разделить. А потом снова отвела взгляд, запоздало и слишком поспешно, чтобы это было правдой.

⁂

Дом встретил теплом — печь дышала ровно, в воздухе витал запах лаванды и печёных яблок. Всё внутри дышало спокойствием, которое Софи в этот миг чувствовала почти как кощунство. Покой, когда сердце билось в груди, как пойманная птица.

Она поставила корзину у входа и тут же принялась за дело — резкими, но тихими движениями: сняла фартук с земли, повесила его на крючок, другой — свежий, чистый, с вышивкой — повязала на пояс. Всё — как положено.

— Проходи на кухню. Вот тут, в уголке — скамейка, — сказала она, указывая на место у окна с узорчатой занавеской. — Или хочешь на софу? Там потеплее. Только постели разбросаны, не пугайся.

Она шла по дому, как тень: из одной зоны в другую, легко, уверенно, но взгляд то и дело возвращался к Перри — из-за плеча, из-за шкафа, отражением в стекле.

Почему она не смотрит на меня?
Софи не знала, зачем это было важно, но сердце ныло. Как будто Перри держала её за руку, а потом вдруг отпустила.

— Сейчас-сейчас, чайник поставлю, — быстро, чуть торопливо проговорила она и взялась за самовар. Движения стали машинальными, отточенными — только в пальцах осталась дрожь. Не от усталости.

От невозможности понять, кем она становится рядом с этой женщиной.

— У меня яблочный пирог… правда, не свежий — со вчерашнего дня, но мягкий. Или… — она обернулась, не дождавшись ответа, и в голосе её уже звучало нечто чуть горделивое, — могу борща подогреть, если хочешь. Мяса с кости, правда, зато с капусткой и свёклой, как положено. Чесночку чуть-чуть. Он с утра настоялся, сейчас как раз на вкус.

Слова звучали обыденно, но в подаче была забота — такая, какой приглушают тревогу. Она не спрашивала, хочет ли Перри борща — она просто давала ей выбор остаться. Сесть. Поесть. Быть рядом.

⁂

Пламя в печи потрескивало, самовар начинал дышать. Воздух в доме густел — от чая, от сдержанных жестов, от присутствия Перри.
А Софи, будто боясь остановиться, чтоб не соскользнуть обратно в тишину, всё ещё говорила:

— Если хочешь — можешь умыться. Там, в тазу — вода тёплая ещё, только что кипятила. Там полотенце. Мягкое.

И снова взгляд — короткий, косой, с чуть приподнятым уголком губ, будто улыбка сама не верила в себя. Софи не играла — она защищалась. Всем, что у неё было: теплом, заботой, чаем, борщом, стеснительным поклоном, взглядом, опущенным в пол.

Всем, чему когда-то учился Святослав. Всем, что теперь было её плотью.

И всё же — когда Перри шагнёт внутрь, и дверь наконец закроется, с лёгким звоном защёлки, Софи поймает себя на том, что впервые за весь вечер не чувствует холода.

Пока не смотрят — можно дышать.

Софи застыла — не вся, не телом, нет, только рукой. Ладонь всё ещё держалась за ручку самовара, только вот пальцы, кажется, потеряли хватку: как раз в тот момент, когда дыхание Перри коснулось волос за ухом, едва сдвинув завиток. Будто жар от пламени вдруг оказался позади, и ей пришлось угадать — это пламя… или зверь?

Она не обернулась. Ни в коем случае. Лишь слегка наклонила голову, будто вежливо выслушивая. И — улыбнулась.
Такая тихая, чуть виноватая улыбка, какой провожают чужую шутку, не желая ни смеяться, ни молчать.

— Ну… если продашь, я обещаю хорошо с ней обращаться, — почти прошептала она, чуть склонив голову. — В уголке поставлю. Подальше от сквозняков. Рядом с чаем.

Голос её был мягким, податливым, как свежее тесто, и дрожал где-то в самых краях, но не там, где его можно услышать. Там, где чувствуют.

Она сделала шаг — осторожный, как будто ступала по ледяной глади озера, под которым вот-вот хрустнет хребет её лжи. Словно борщ мог стать жертвой, принесённой в обмен на своё продолжение. Или на пощаду. Всё же обернулась — не резко, не испуганно, а с тем самым приглушённым достоинством, что так любят в домохозяйках: чуть приподнятые плечи, руки у груди, лёгкий наклон подбородка, глаза не в глаза — а мимо.

— Присаживайся. Сейчас всё будет.

⁂

Борщ оказался именно тем, что нужно было в этом доме — глубоким, густым, терпко-свекольным. В нём томились картофель и капуста, крошечные дольки моркови, тмин, лавровый лист. Аромат чеснока просыпался, как память, — не резкий, а только-только уловимый, как намёк. На краю стола — плошка со сметаной, белая, как снег. И ещё — мягкий, чуть хрустящий хлеб, с тонкой корочкой и пряным запахом зёрен. Всё было горячим. Всё было правильным. Всё было сделано, чтобы забыть, как холодно внутри.

Софи двигалась по кухне легко — не потому, что ей было легко, а потому, что иначе нельзя. Она перестала существовать в себе — и целиком стала пространством вокруг гостьи. Столом. Чашкой. Ложкой. Она принялась выкладывать борщ в глиняные миски: сначала одну, потом себе — чуть меньше, чтоб не показаться жадной. Каждое её движение было отточено. На грани службы и… благоговения.

— Если хочешь, можешь нарезать хлеб, — проговорила она тихо, не поворачивая головы. — Он там, под полотенцем, в плетёной корзинке. Только аккуратно… корочка хрупкая.

И снова неуверенный взгляд — из-под ресниц. Она ожидала, что глаза Перри всё ещё на ней, и догадка подтвердилась. Темнее, чем ночь в лесу. Но с теплом — огненным, жгучим, тем самым, что не освещает, а прожигает.

⁂

Дом дышал. Дышал запахами, тёплым светом, древесным теплом, нежными отблесками пламени на медной поверхности самовара. Под потолком качались пучки шалфея и тимьяна. Где-то в углу, под тонким вышитым покрывалом, чуть шевельнулся клубок шерсти и спиц. Книга, лежащая на подоконнике, была раскрыта на странице, где описывалось устройство клумбы.

На печной лежанке — корзинка с сушёной календулой. У окна — кувшин с ромашками, чуть привядшими к вечеру. Весь дом казался живым, внимательным, будто сам подсказывал, как ему угодить. И Софи угождала. Каждым жестом.

— Тебе удобно? — спросила она вдруг, и в этом вопросе была не просто забота. Там было прощение. Будто она заранее прощала всё — если только гостье удобно.

Она села напротив, но не вплотную, а с тем самым пустым пространством между, что позволяет дышать, но не спасает. Ложка в её руке дрогнула, но попала в борщ — точно. Без капли.

— Я рада, что ты осталась, — выдохнула она, и в голосе было нечто вроде исповеди. — В доме... спокойнее, когда кто-то рядом. Особенно такой гость.

Смущённо улыбнулась. Как будто сказала слишком много. Как будто почти раскололась.

И замолчала, чтобы скрыться в незваном ужине. Но внутри всё уже знало: следующая её ложка будет как шаг по проволоке. И вкус у борща — как у спасения. Или у последней трапезы.

Рука Перри коснулась её лица — осторожно, как хозяйка смахивает крошку со скатерти после ужина. Почти нежно. Почти бережно.
Тело отозвалось покорно, привычным жестом лёгкого вздрагивания и неуверенного смущения: плечи чуть повело назад, будто хотела было извиниться, но так и осталась на месте. Лишь взгляд погас, а улыбка смягчилась до болезненного спокойствия.

А внутри… внутри снова было только он, в клети из рёбер, в перевязи из ливера.
Святослав, с которого будто медленно снимали кожу — не лезвием, нет, пальцами, ладонью, с добротой. Вот это было самое страшное. Не боль. Добро.
Когда тебя не разоблачают, а гладят.
Когда не спрашивают: «кто ты?», но смотрят — и знают.
Когда не пытаются унизить, но жалеют.

И всё это — омерзительно. Не потому, что ложь. А потому, что вдруг становится правдой. Потому что Софи не притворялась сейчас: она действительно слабела. Она чувствовала себя мягче, теплее, ниже — как девочка, которую гладят по щеке, не разглядев, что внутри неё скользит змея.

«Я вижу тебя, кем бы ты ни был».

Он не поднял глаз. Просто выдохнул.

Печка потрескивала, запах чеснока и укропа будто обволакивал разум. Но даже густой пар с чесночной корочкой не перебивал этого ледяного: ты пойман. Ты под светом.
Он знал, что сейчас лицо Софи — как будто резное, фарфоровое, из тех, что рисуют на коробках конфет. Она была нежной. Она была очаровательной.
Она была его.
И он — мерзок.

— Я… — голос сорвался, но тут же вновь обрёл мягкую высоту, привычную, чуть взволнованную, почти кокетливую, — просто стараюсь не есть много по вечерам. Жалкий заложник этого тела, как говорится…

Она усмехнулась тихо, не поднимая глаз, будто сама смутилась сказанному, и добавила, ломая хлеб — точно в нужной пропорции:

— Не хочу набрать лишнего. Всё ведь на лице видно.

Слова были почти правдой. Потому что это была правда.
Потому что Святослав и не врал. Не было лжи в этом изломе, в этой покорности. Не нужно было её придумывать.

Он вспомнил Учителя.

Того, кто впервые вымыл его и обрил, одел в лучшее, и, отстранившись, сказал:

— Самое ценное в тебе — твоё лицо и тело. Оно будет любым, каким я захочу. Ты сам — ничего.
Потом взял за руки. Сильно. И добавил, не отпуская:
— Вот эти… ещё хуже. Немощные. Неумилые. Набирайся силы, но держи их тонкими. Даже если ты с ними пирог печёшь.

И вот теперь эти руки держали хлеб. Эти руки мешали тесто. Эти руки варили борщ — так, как никто больше.
А значит, это не был обман.
Значит, даже он — урод, шпион, шлюха, убийца — может быть по-настоящему этим.
И это было отвратительно.

— Но борщ… борщ чудесный, — прошептала Софи, отрывая краюшку хлеба, — Я сама его готовила, но вкус… иногда выходит иначе, чем ты думаешь, когда варишь.

Она сказала это мягко, с тёплой ноткой, как извинение за слишком хороший ужин.
И всё это — потому что нужно было спрятаться.
Потому что нельзя, чтобы она — Перри — увидела, что там внутри.

Софи поднялась. Медленно, как поднимаются те, кто не уверен, не пошатнётся ли от жара в груди. Движения её были лёгкими, будто шелковыми, платок сполз с плеч, и она торопливо поправила его.
Она не оглядывалась. Но всё чувствовала.

Подошла к плите, открыла крышку чайника — тот зашипел, выпуская запах чабреца и мяты. Самовар пел низко и ровно. Из-за плиты тянуло жаром, а на подоконнике в бутылках отливали цветы в вечернем свете.

— Я… сейчас чайник поставлю, — проговорила она, будто бы вслух себе, чтобы не слышать биение сердца, — Или… ты хочешь чего-то другого?

Внутри стоял крик, истеричный, тонкий, вырывающийся из груди:
Уходи! Прочь! Не трогай! Не смотри! Не говори, что знаешь!

А снаружи — была Софи.
Трепетная. Послушная.
Девушка, которую гладят — и которой можно верить.
Потому что иначе... иначе придётся признать, что всё это — и вправду он.
И это будет хуже пыток. Хуже арены. Хуже даже правды.

Софи едва заметно кивнула — не только варенью, но и той тонкой договорённости, что повисла между ними. Самовар пел ровно, чабрец тянулся паром; в груди у неё жил тот самый упрямый холодок, который горло не режет, а держит. «На лице всё видно», — звякнуло где-то в стекле окна. Она улыбнулась мягче и, не споря, шагнула к кладовой.

Деревянная дверца подалась со знакомым вздохом, из темноты вылился прохладный запах сухого дерева, яблочной кожуры и крахмала. Первой под ладонь вышла малина. Холодное пузатое стекло, на венчике — вросший в сахар липкий ободок, пупырышки косточек видны даже сквозь густоту рубинового слоя. От этой банки веяло садом на жаре и уколами шипов; память о пальцах, расцарапанных до тонкой крови, пахла медом и железом одновременно. Под ней — яблоко с корицей: янтарь, в котором плавали тонкие полупрозрачные дольки, и пряный коричневый след на стекле. Дыхание Софи само стало глубже; она не глядела на банку — она слушала, как баночки дышат. Малина звенела; яблоко грело.

Две соблазнённости, два разлома, два голоса. Один — как признание, резкий, почти кровяной, с колючим послевкусием; другой — как оправдание, тягучий, смиренный, одеяльный.

Две банки, два края ножа. Софи взяла обе — и пока стекло холодом обнимало ладони, внутри Святослав вспоминал не «чей он лицом», а как его учили телом жить чужие жизни. Учитель не говорил про красоту; он говорил про послушание материала.

Он держал его в ледяной воде, пока зубы переставали стучать и дыхание становилось беззвучным. Учил стоять часами — спина к стене, колени мягкие, взгляд пустой, — чтобы не уставали ни мышцы, ни маска. Гонял по ступеням с мешком на плечах, пока каждое колено не научилось сгибаться одинаково красиво, хоть в сапоге, хоть в туфельке. Кормил ровно настолько, чтобы тело было лёгким и удобным, — и приучал к голоду, чтобы в любой кухне рука не дрожала над чужой ложкой. Сушил голос солью и травами, чтобы он становился то выше, то ниже на щелчок языка. Обливал резкими духами и тут же заставлял смывать всё золой, яблочной кожурой и уксусом — «убей чужой запах, оставь никакой». Заставлял идти по раскрошенному стеклу босиком, «чтобы стопа умела улыбаться». Стучал тростью по икрам за неверный шаг, вязал кисти ремешками, чтобы пальцы, когда снимут, слушались каждого приказа. И учил главное: тело — это ключ. Им открывают. Им подглядывают. Им выживают.

С этой памятью банки стали тяжелее. Она занесла их в кухню двумя движениями, точно уравняв расстояние до чашек и пирога. Малиновая рубинность и яблочный янтарь встретились над слоновой скатертью; свет самовара лёг на стекло, и кухня стала ещё теплее. Софи проверила кромку крышек пальцем — не липнет ли сахар — и только тогда отступила на полшага.

Щёлк — малина открылась со сладким скрипом, выпуская запах сада и колючек. Повернула вторую — яблоко поддалось мягче; корица поднялась тёплой волной, как дыхание под одеялом. Она уложила кружочки тканей рядом с банками, положила две маленькие ложечки — разные, чтобы не смешивать судьбы — и подняла взгляд не прямо, а рядом, как будто спрашивала у света.

— Малиновое… и яблоко с корицей, — сказала она вполголоса, и «яблоко» прозвучало почти как «я», — выбери сама. Иногда сладкое говорит точнее, чем мы.

Она не приблизилась и не отступила — застыла в том нужном расстоянии, где жест вежливости ещё не становится признанием. В пальцах ещё стояла прохлада стекла, и на миг показалось, будто это не холод банки — а кожа, снятая бережно, которую осознаёшь только после. Софи опустила ресницы, подалась к самовару — не за водой, а за паузой — и оставила между рубиновым и янтарным тонкий выбор.

Слова о приюте задели её глубоко, до физического ощущения. Святослав сразу узнал этот запах: карболка, щёлок, мокрая шерсть, дешёвый одеколон на чьей-то куртке. Вода из оцинкованного ведра лилась по утрам до онемения зубов; связка ключей звонко билась о ремень на каждом шагу; холодная линейка больно впивалась в рёбра: «дыши тише». Пальцы, пахнущие мылом, разворачивали его лицом к стене, проверяли швы, выворачивали карманы: «ни крошки, ни шёпота». Колени помнили шершавые доски. Длинные минуты держали его за затылок, не больно, но так, что внутри всё пустовало и голос не находил пути наружу.

Он заставил себя не понимать. А Софи просто кивнула и мягко налила чаю.

— Возьми оба, — тихо сказала она, подвинув к краю стола малину и яблоко с корицей. — У меня хватит.

Она разложила две ложечки к каждой банке и стёрла с крышки сахарную крошку льняной салфеткой. Когда прозвучало: «сядь рядом», Софи вложила ладонь в протянутую руку и послушно шагнула к софе. Пружины вздохнули. Она села боком, поставила чашку между колен, чтобы занять руки, и краешком бедра почти случайно коснулась платья гостьи. Ворот на шее стал теснее, дыхание выровнялось.

— Чай как любишь? — спросила она просто. — Крепче или помягче? Могу добавить чабрец, липу, ромашку. Или каплю бальзама — если к рассвету в путь. Хотя утром самое то с ягодами и мелиссой...

Она налила ещё — тонкая струйка мягко разрезала тишину. Потом ушла к буфету и вернулась с круглым низким пирогом своего приготовления. На золотистой корочке, слегка потрескавшейся у бортов; из тонких яблочных ломтиков были аккуратно свернуты розы: лепесток к лепестку, от бледно-янтарного к розоватому краю. Сироп блестел между розами; корица оставляла тёплые штрихи, а местами карамель прихватила кончики лепестков, придавая им живость.

— В этот раз получилось, — почти извиняясь за гордость, сказала Софи.

Она отрезала тонкий ломтик, придержала розу лопаткой, переложила на тарелку и пододвинула ближе. Корочка тихо треснула на изломе — звук был уютным и домашним. Софи подвинула к Перри блюдце с малиной, яблоко оставила справа, не делая из этого тайны. Ложечку подала ручкой вперёд; пальцы задержались на мгновение, словно прощаясь. Взгляд гостьи встретил её, она опустила ресницы.

— Если душно — приоткрою окно, если зябко — подброшу полено, — сказала Софи и, чуть повернувшись, села ближе. — Разбудить к рассвету? Постелю на печи. Камни подогрею в золе, оберну тканью — ноги скажут спасибо.

Она отломила от пирога тонкий ломтик «для приличия» и коротко улыбнулась:

— Я на ночь сладкого не ем. Жалкий заложник тела — всё видно на талии, — но тут же смягчила: — А тебе можно всё. Здесь — да.

Чай тепло пах чабрецом; корица от пирога сливалась с медовой сладостью яблока. На столе всё было на своих местах: нож, салфетки, блюдечки; самовар тихо пел. Софи держала чашку обеими руками, чтобы скрыть дрожь. Внутри всё было просто: не задавать вопросов, не смотреть слишком пристально, выполнять — и согревать.

Она взглянула на пирог, оценивая, где лучше отрезать следующий кусок, и тихо, деловито, словно уже составляя утро, проговорила:

— На завтрак поджарю хлеб на решётке, яйца сварю всмятку. Молоко вскипячу и кашу настою, будет с мёдом. А воду с мятой остужу в кувшине у двери. Если хочешь что-то другое — скажи.

Эти слова прозвучали так, будто факт уже состоялся: ночевать здесь, в тепле. Софи чуть придвинула чай, оставив между коленями свободное пространство, которое легко сократить одним движением. Она ждала — не ответа, а следующего жеста.

Софи послушно наклонилась к вилке, приняла кусочек и сразу сглотнула — слишком быстро. Улыбнулась, но улыбка треснула на краю, как тонкая карамель на корочке. Смех сорвался коротко, будто нить на горле затянули на один узел туже.

— Простите… — выдохнула она и кивнула, цепляясь за понятное. — На печи стелить не буду. Окно оставлю открытым, сколько скажете. Тут у окна прохладно, а под навесом сухо. Когда встанем — постелю там, где вам легче дышать.

Она не шевельнулась с места. Сидела рядом, плечом к плечу, как поставили, и держала чашку двумя руками, чтобы пальцы не выдали дрожь. Пар чая гладил щёку, а под платком на шее тянуло тонкой струной. Вилка снова подалась к её губам; Софи послушно наклонилась, коснулась холодного зубца, тихо рассмеялась — уже честнее:

— Меня ещё никто так не кормил. Похоже, мне это даже идёт… хоть талия потом и обидится.

Слова про приют отозвались глубже, чем хотелось. Внутри поднялось старое — шершавые доски под коленями, щёлк по голени, «дыши тише». Святослав это узнал сразу и так же сразу оттолкнул вглубь. Для Софи остались только простые вещи: налить чай, не спорить, не отодвигаться.

— Спасибо, что сказали про жар, — она улыбнулась мягче. — Запомнила.

Вопрос про «вернуться» ударил тихо, без звона, но прямо в сердце. На вдохе Софи чуть понизила чашку, чтобы не слышно было, как задрожали её зубы о фарфор, и перевела дыхание. Уголки губ не послушались, но она всё равно попыталась:

— Вернуться… да куда мне? — прозвучало как шутка, но шутка дрогнула. — Я ведь простая девица с окраины. Сад, огород, пироги… Кто за мной вообще вернётся? Разве что сорняки, если их не выполоть.

Она попробовала улыбнуться шире, взяла себя за голос, подлила чаю тонкой струйкой — чтобы спрятать паузу.

— Рыцарь мондштадтский едва ли в жёны возьмёт. Это я без обид, — добавила уже увереннее и кивнула в сторону пирога. — Зато борщ у меня — честное слово — выйдет снова таким же. Хоть завтра.

Чашка согрела ладони. Софи поймала себя на странном: хочется согласиться сразу и тихо — лишь бы не было этого пустого места между вопросом и ответом. Но язык выбрал дорожку короче, безопасней:

— Если дорога вас опять приведёт… у меня калитка редко бывает на крючке. Чай не убежит, пирог тоже, — она усмехнулась короче и опустила глаза в пар. — А если не приведёт — ну, так и должно быть. Я не обижусь.

Она не сдвинулась ближе ни на палец; держала плечо ровно, бедром едва касалась складки на платье гостьи — и от этого жара было достаточно, чтобы не тянуться к печи. Вилка снова приблизилась, и Софи, будто стесняясь собственной жадности, приняла ещё один крошечный кусок, почти не касаясь металла губами.