Пока Кави говорил, Тигнари внимательно, почти неподвижно слушал — так, как могут слушать только звери и дети леса, у которых внимание — часть инстинкта. Его глаза чуть сощурились, не от недовольства — от сосредоточенности. Как будто каждое слово нужно было не просто понять, а аккуратно переложить на внутренние весы, сравнить с тем, что уже знает кора, чем дышит трава, и что ощущается в земле под корнями.
Когда чернильное перо поставило точку, он только чуть качнул хвостом — невольно, медленно, как бы принимая вес услышанного.
А на громогласное «Славься удачный случай» вздрогнул, даже уши чуть вскинулись, будто внезапный порыв ветра прошёлся по всей его спине. Но тут же расправился — не для важности, а чтобы не выдать смущения. Сидел прямо, будто перед ним не студент, а доцент с кафедры. А потом — неожиданно тепло улыбнулся. Невесомо.
Он обвёл взглядом сад — взгляд был уже иной: не настороженный, а принимающий. Как будто это место стало не просто чужим уголком Академии, а частью знакомого маршрута. Пауза между словами Кави и поднятием терминала Акаши была тишиной не неловкой, а наполненной. Тигнари слушал не только голос — он слушал, как листья шелестят при этих словах. Как воздух вокруг будто замирает от старых истин.
Он не перебивал. Даже не кивал — только чуть склонял голову, улавливая ритм смысла, как улавливают изменения в погоде.
Когда терминал полетел в сторону бумаг, Тигнари на миг проследил за ним взглядом — с любопытством, не осуждением. А на слова про небо и неназванные звёзды тихо выдохнул:
— Это красиво сказано.
Он не часто позволял себе комментировать чужие образы, но здесь — что-то откликнулось. Быть может, потому что он сам не раз ловил себя на ощущении: даже если объяснишь, почему лист опадает, причина не сделает это менее прекрасным.
Когда Кави склонился ближе, выравниваясь с ним по высоте, Тигнари немного отодвинулся — не из страха, а потому что чувствовал, как его уши начинают жить своей жизнью. Они сначала пошевелились, потом встали — один чуть выше другого, — и тут же снова опустились, выдавая смущение. Хвост дёрнулся к коленям, как будто хотел завернуться вокруг.
Но он не отвёл глаз. Он слушал. А слова Кави — особенно про знания как инструменты, — задели глубоко. И именно в этот момент он понял: ему не нужно ничего говорить, чтобы быть услышанным. Просто быть собой — в этом уже много смысла.
Фляжку с кофе он принял обеими лапами — осторожно, как сосуд из лаборатории, и посмотрел на неё с вниманием, как на редкий образец.
— Спасибо. Это... приятно, — сказал он, и тут же — быстро, не теряя вежливости, но с лёгким наклоном головы: — Но я, пожалуй, не стану. Не обижайся, просто... мне он горчит. И бьёт слишком сильно — не по голове, как говорят, а по носу. Прямо сюда, — он аккуратно ткнул себя между глаз, морщась с лёгкой иронией, но почти сразу же добавил, не без тени тепла: — Зато у меня есть друг, который кофе обожает. Он бы тебя за эту фляжку назвал добрым духом Академии.
Он задержал взгляд на фляжке ещё на миг, будто взвешивал — не решение, а воспоминание. И потом, словно подумав вслух:
— Он ещё говорит, что не нужно всё время думать о том, что скажут другие. Особенно если ты знаешь, зачем ты делаешь то, что делаешь. Я раньше не очень понимал, а теперь, после твоих слов о Акаше… — он помолчал, вновь глядя в сторону сада, будто проверяя что-то у горизонта. — Кажется, я понял, что не все знания обязаны быть доказуемыми, чтобы быть настоящими.
Он вновь перевёл взгляд на Кави — серьёзный, с лёгким оттенком внутреннего удивления.
— А преподаватели... они тоже используют эти капсулы? Когда собирают материал? Когда читают лекции?
Спросил он это без осуждения — скорее, с интересом, чистым, как родниковая вода: так спрашивают не для того, чтобы спорить, а чтобы понять, на чём держится тот мир, в который ты входишь.
[icon]https://upforme.ru/uploads/001b/5c/7f/331/538881.png[/icon]