И вышли сроки траура, и высохли на лицах живых слёзы скорби по ушедшему, но влага высохшая не избавила от раны незримой в душе. После всех потрясений и битв вдвойне тяжело было найти потухший глаз бога вместо друга. Совсем уж невыносимо было читать после событий этих его дневник: Кавех описывал последние дни перед гибелью своею в красках очень мрачных, что на него обычного не похоже. Однако же, он ушёл, и ничего от него не осталось для похорон.

Лишь память.

Свежа была ещё память о беззаботных совместных днях и вечерях, когда мёртвый прислал о себе весточку на свой день рождения. «Негоже мёртвым разговаривать с живыми,» — Сайно читает строки, что явно принадлежат руке Кави, и переводит взгляд на потухший глаз бога, коий без сомнений тоже принадлежал Кави когда-то. Думает махаматра — когда написано было это письмо? Мог ли Кавех записать его загодя? Сие если так, то шутка очень жестокая. Сомнительно, что он, Нари или же аль-Хайтам заслужили такую.

Сайно делится мыслями со своими друзьями, однако же осознать, как мертвец мог отправить письмо с уточнением, что о нём волноваться не стоит, они не смогли и втроём. Но точно как и всегда сидели они на своём месте в «Пушпе», лишь только компания эта была вдвое мрачнее и тише обыкновенного. Да и четвёртый стул, что занимал архитектор... был пуст.

— Не беспокоиться, значит, — Сайно угрюмо читает раз уже в сотый письмо. Он, как Кавех и просит, вовсе не беспокоится, то чувство другое. Нечто среднее между тоской, злостью, скорбью и отчаянно горькой обидой, быть может. Однако же места, откуда письмо было отослано, Сайно не знает. Не может он выследить Кави или того, кто им столь изощрённо, жестоко и виртуозно прикинулся. Не может он ничего — как и друзья его, что переживают и беспокоятся изрядно больше, чем генерал махаматра. Наверное. По аль-Хайтаму сложно сказать, он, как обычно, едва оторвался от книги.

Но всё же Сайно, насколько есть его сил и возможностей, пытался выяснить правду. С тех самых времён рокового письма глаз бога Кави не спрятан подальше, точно в могиле, а лежит на видном месте у глаз генерала. То Сайно положит его на рабочий стол, то на полку для документов, а то и вовсе прихватит домой или же на задание. Никак разум оставить не может то, что случилось: месяц проходит, проходит второй...

Разум скорбящий, начав униматься с течением времени, тревожится вновь. Тенью неслышной в кабинет генерала заходит Сумая, притворив за собой плотно дверь и, словно того было мало, припав к ней спиной, тихо оповещает: архитектор Кавех в Сумеру. Вошёл, как и житель любой, а сейчас направляется к Академии.

Предупреждая вопросы, что рвались из груди генерала, как кровь из раны открытой, Сумая движеньем ладони пытается остановить Сайно. Он вскочил с места, ударил ладонями в стол и крепко сжал пальцами край — слышится треск, в воздухе пахнет озоном. Верная матра тем временем мерно, спокойно и без лишнего ужаса, что приличен в том случае, когда мёртвый спустился к живым, продолжала: она лично наблюдала за архитектором и, так как знала его, осмелится утверждать, что это именно Кавех, а не двойник.

— Сумая, прошу, — Сайно не может поверить тому, что услышал. Сам он всё это время давил в себе тот зародыш надежды, что смел шептать про возможность для Кави вдруг оказаться живым. Сумая то знала и просто кивнула, открыв дверь перед махматрой.

— Я обо всём позабочусь, — кивает она и идёт к столу генерала. Ей не в первой. А Сайно так быстро, как мог, побежал вниз, чтобы успеть встретиться с Кави. А сам не мог перестать думать: «отчего же он не пошёл первым делом домой, почему ничего не сказал?!»

« Мой смертный союзник, » — в голове рокотом грома раздался голос чужой. — « Не будь столь поспешен и разум уйми. Уйми свои ноги и беспокойное сердце. За вдохом вторым, что мысли твои охладит, ответь на вопрос мой. »

И замирает Сайно на месте, чувствуя холод, но не от слов Германубиса. Он застывает в полном молчании и, приложив к сердцу ладони, закрывает глаза. От генерала расходятся ленты энергий, на которых начертаны давние, древние знания из тех, что к запретным близки, поднимается он от земли, в руках загорается Око Анубиса.

«Внемлю тебе, о владыка».

« Готовься к великому испытанию, ибо твой друг, коим ты дорожишь, вполне вероятно, отныне тебе не союзник. Объят этот смертный скверной запретного знания, что ты клялся уничтожать. Теперь же ответь мне: готов ты исполнить свой долг? »

И слабое, смертное сердце Сайно на этом вопросе пропускает удар. Он чувствует боль от того, что ныне стало известно ему, но не посмел горю вновь себя захватить. Достаточно и того, что он был им объят два месяца до.

«Своими глазами увижу я то, о чём ты говоришь, и вынесу то решение, какое выношу всегда, или же сам дышать перестану».

Этот ответ, пусть и быстрый, непросто дался генералу. Он... с одной стороны, не хотел отвечать Германубису вовсе. С другой — Сайно желал бы всем сердцем, чтобы Шакал ошибся, пусть знал о невозможности этого. Вершить суд над другом, о коем скорбел и скучал долгое время? Горестный повод для горестной встречи.

Вновь встав ногами на землю, Сайно спешит закончить свой путь, однако же спешка его ныне рода другого, чем было в начале. Торопится генерал застать архитектора так, чтобы как меньше свидетелей было у этой встречи — опережая события те, в которых, если случится самое страшное и, всему вопреки, завяжется бой.

— Кавех, — генерал выдаёт себя первым, спускаясь по крутой каменной дороге к площадке с беседками, ныне пустыми. — Отрадно мне видеть тебя... живым ли? Отчего бы тебе не подойти ко мне и не рассказать мне о том, сколь длинным был твой путь сюда?

У Сайно в открытой ладони, что к другу он протянул, лежит глаз бога... такой же потухший, как было.

Отредактировано Cyno (2025-03-20 16:56:35)

Он был всё таким же, как Сайно его и запомнил. Лишь только заметив тень генерала, Кавех расцвёл, словно цветы, и вместо сладкого аромата разлилась над пустынными садами его яркая, полная радости речь. И в тот же момент, это услышав, Сайно стало больнее.

«Как же я подниму руку свою на друга своего,» — с горечью думает махаматра, рассматривая чёрные, что безлунная ночь, пальцы архитектора, нерешительно коснувшиеся угасшего глаза бога. Но въяве Сайно видит — должен, придётся. Парадокс, представший перед ним, нашёл в миг разрешение, стоило заметить тронутые тьмой руки Кавеха. Если же что и понимал генерал, так это связь меж божественным и запретным, где одно всегда исключало другое.

Итак, Кавех нарушил законы Сумеру. Он был виновен во грехе Втором.

Очередной удар сердца болезненный, он пронзил махаматру вернее, чем его молнии праведные. Его сердце, заветом с божеством объятое, напоминало о словах той клятвы. Его сердце, лентой древних слов обёрнутое, напоминало ему о том долге, что он нёс на плечах своих. Его сердце, не смеющее скорбеть более, не смело и рыдать беззвучно, пока Сайно видел перед собой столь радостную и столь печальную улыбку Кавеха.

— Ты прав, друг мой. Я не могу позволить тебе ходить по Сумеру сейчас. Не... после того, что я увидел. Не после того, что произошло.

«Мне жаль», хотел бы добавить Сайно в конце, но эта эмоция лишняя будет. Ему, разумеется, жаль. Конечно, он не хотел бы вести друга туда, куда махаматра должен вести лишь преступников. Но Сайно — судья в первейшую очередь. Даже для друга.

О, как это больно!

— Прошу тебя, иди за мной по своей воле, — голос Сайно звучит мерно и спокойно, но при всей видимой серьёзной сдержанности он не желает добавлять, что произойдёт, ежели Кави откажется выполнять эту просьбу. Она, увы, вовсе не дружеской была, пускай генерал изо всех сил гнал от себя мысли о применении силы. Но Сайно понимал, что не колеблясь ту силу применит, стоит только Кавеху подать хоть ноту протеста — слава архонту, он так делать не стал.

И Кавех действительно был всё таким же, даже когда они вошли в башню Молчания и махаматра открыл дверь допросной; архитектор лишь отмечает с тихим весельем, что Сайно действительно повесил табличку, о которой просил. Тогда — кажется, в жизни другой! — Сайно сказал, что хочет красивую табличку с надписью «допросочная» на дверь этой комнаты, поскольку считает это забавным, а каламбур должен был снять напряжение тех, котого ведут в такое страшное место. Кавех, казалось, тогда или оценил шутку, или не оценил ту вовсе и принял очень всерьёз, и табличку действительно сделал. А генерал её правда повесил.

Интересно, работает ли?

А после, заперев за собой тяжёлую дверь и оказавшись с Кави один на один в тишине этой комнаты, Сайно лишь внемлет, стоя напротив. Кавех точно бы знал, что генерал и не будет садиться, и на это было много причин. Во-первых, ему не хотелось, и не сиделось бы, особенно во время такого рассказа. А во-вторых, стоя для Сайно было стократ удобней проводить любой ритуал, пусть волшебный, чтобы судить о правдивости слов, пусть обыкновенный — где преступнику ломали колени за ложь и подлог.

Кавех говорил сущую правду, жестоко за всей лёгкостью слов. И те вести, что всего пару дней назад получил генерал из далёких земель, получают своё объяснение.

— Так значит, это ты возвёл ту Башню близ Мондштада, — мерно, едва слышно выдыхает Сайно, не опуская взгляда тяжёлого с Кавеха. — Итак, повинен ты во Третьем и Втором грехе.

Никоей скорби более не было, ни сожалений, ни слёз. Преступника судить по тяжести деяний его обязан махаматра, и долг свой исполнит, не смотря ни на что. Ибо отныне он судья, а не человек по имени Сайно. Ибо отныне он принимает решения о том, сохранить жизнь или оборвать её; исключить любой грех и защитить Сумеру от запертого знания было делом жизни его, как многих до него, кто занимал этот пост.

— И верно ты замечаешь: «опасно для жизни». Сейчас этими словами я склонен описывать всё твоё существование, Кавех. Ты осквернён запретным знанием и ты представляешь смертельную опасность для Сумеру. Как я должен узнать, что от тебя семя скверны не пойдёт по другим? Ты хочешь дозволения встречи с госпожою Нахидой, но вот что я тебе скажу: как можно дозволить тебе остаться среди людей?

И пока Кавех не начал говорить новые безумства или странные оправдания, Сайно пресёк его речь резким движением ладони.

— Не считаю я, что ты вправе просить встречи с архонтом, ибо вина твоя велика и оправданий тому быть не может даже её великой милостью. Честь тебе за то, что ты не пытаешься скрыть вину свою. И по чести этой я готов предложить тебе испытание. Я буду судить тебя; ты или умрёшь, или выживешь. И, если выживешь, я вынесу решение по тяжести греха твоего. Но... ничего не могу обещать по желанию твоему, потому что слов твоих не достаточно, чтобы меня убедить. Я должен проверить самое сердце твоё.

— Истину говоришь ты: тяжела ноша видеть друга в беде. Но есть ноша стократ тяжелее, — Сайно опускает руку на плечо Кавеха, и этот жест, пусть дружеский, в то же время тяжек, как и та ноша, о коей вёл речь генерал. Ибо не только в дружбе дело, но и в немом приказе стоять на месте: настолько мягком и деликатном, насколько на то вообще махаматра способен.

— И ноша сия в том, чтобы вовсе не знать о беде, и опоздать на неё, и потом скорбеть о потере, раскаиваясь в том, что было сделано так мало, — прямо Сайно не говорит о том, что расследовал и как дотошно и долго перерывал все вещи Кавеха, когда обнаружилось, что тот «умер», но слов его довольно для простого знания: дневники архитектора были прочитаны от и до. И даже много больше того, они теперь хранились в особой секции вещдоков матр. Но отдавать владельцу принадлежавшее ему его пока ещё рано.

Сайно едва ли знал, что и сказать на признание Кави о Шестом грехе. Он и сам долгое время размышлял над природой этого запрета и над смыслом его, из-за чего ему небо даровало глаз бога. Но что точно знал махаматра — чистосердечное признание Кави делало всё и легче, и тяжелей единовременно.

— Запреты нарушаются неизбежно, ибо на то природа людская; ошибки есть часть жизни нашей, и нет ни у кого защиты от них. Я, как судья, верю в то, что нужно не только карать за свершённое, но и пытаться исправить, если это возможно.

И толику мига Сайно молчит, сам себя вопрошая, насколько он верит, что это можно исправить сейчас? И у него нет ответа. Быть может, это одна из ошибок. Он видит своими глазами, и слышал он признание во всём от преступника. Тот ничего не скрывает и признаётся легко, и махматра мрачнеет. Но он хочет верить, что есть ещё способ не только карать. Он хочет пытаться и за чужую жизнь побороться.

Сколько же на душе Кавеха сожалений с раскаянием? И перевесит ли это всё остальное? Есть лишь один способ проверить.

— Сядь.

Не просьба то, а приказ, за которым должно сделовать лишь его немедленное исполнение. В то же самое время неподвижный воздух комнаты холодеет, становится темней, словно на пустыню опускаются сумерки. Светится грозою электро взгляд генерала махаматры, а руки его, приговор исполняющие, оплетаются лентами слов священных на языке древнем.

Слова эти оплетают и Кавеха: его живот, запястья, грудь, шею, рот и глаза. Ритуал этот переносит архитектора в другое место, нерукотворное. Стоит он посреди просторного зала, освещённого лампами, а перед ним алтарь из золота, за которым стоит жрец с головой шакала и ярко горящими глазами.

Кавеху нужно пройти не менее сотни метров, чтобы достичь алтаря, для него и уготованного, и даже издали видит он инструменты для жреческой работы: ритуальный кинжал, перо и весы. Зал освещён плохо, но не кажется расстояние трудным в преодолении; за спиной архитектора незапертая дверь, которая, верно, служит выходом.

— Ты знаешь меня, — говорит жрец знакомым голосом. — Ступай ко мне.

В речи этой нет повеления или угрозы, лишь приглашение, от которого душа вольна и отказаться. Как бы ни выглядело просто путешествие, зал Двух Истин был тёмен, и сокрытое в нём смотрело на Кавеха очень внимательно, терпеливо, словно хищник, ожидая любого его действия.

Суд уже начался.

Дорогу до алтаря выбрал Кавех долгую. Зал Двух Истин, и путей тут тоже несколько, пускай души, сюда попавшие, не ведают о том. Не только выход открытый из зала суда был испытанием, само пространство ткало реальность по выбору идущего.

Кавех избрал путь бесконечных испытаний.

В молчании терпеливом жрец наблюдает, как душа идёт, останавливаясь на каждом вопросе. Сайно ведал, но не видел, с кем говорит архитектор. Но знал наизусть и вопросы, и въяве представлял себе тех, кто спрашивал. Они, по сути своей, есть одно, и всё знание придёт к нему, когда настанут сроки.

За спиной того, кому предначертано задать финальный вопрос, душу на свет извлечь и измерить, взвесив в ней всё зло и добро, из тишины древних молитв высится силуэт божества. Тот у жреца вместо тени. Оба ждут результата суда в молчании, что не было ни напряжённым, ни жутким. Два внимательных взгляда, две неподвижные статуи, что чутко слушают каждый ответ, каждую ноту, эмоцию, вдох. Всё, что могла тут предпринять душа, на весы суда возлагалось.

И когда Кавех закончил свой путь, весь в слезах — раскаянья ли?.. — он предстал к алтарю с финальным ответом. Не таким, какой желал слышать его друг по имени Сайно. Тот предпочёл бы узнать о невиновности Кави, но и ложь махматра никому не простит. Да и душу он слушает не как друг, а как жрец, подвергая оценке суровой.

И там, где Сайно хочет протянуть другу руку и помочь выдохнуть, вытереть слёзы, жрец лишь молча и неподвижно дослушает исповедь. Только после неё можно начать, наконец, Суд Истины.

Хищный кинжал, что мог напугать впервые вошедшего, на деле не нужен. Как минимум здесь. Жрец не берёт инструмент, не заставляет Кавеха лечь на алтарь, и лезвие над его грудью он не заносит: сердце само по себе появляется в смуглых ладонях. Но архитектор мог видеть, как по одежде его слева течёт горячее алое пятно, без боли и страха, оно появилось точно бы само по себе.

«Ни к чему, — думает жрец, — пытать страхом и болью ту душу, что добровольно прошла путь столь тяжёлый, в слезах признаваясь мне во грехах».

Был у раздумий тех тяжкий подтекст, ведь признание было чистосердечное. Здесь же стоит отметить, что сердце души было, право сказать, не чисто, как признание. Чёрная дымка запретного знания вилась между пальцев жреца, что сердце сжимал. Довольно красноречиво; тяжко молчание Германубиса за спиною жреца.

— Судья рассудил: искренни слова души, нет в них лжи, — озвучив этот вердикт, что тишину сделал лишь ещё тяжелей, жрец возложил сердце Кавеха на весы. Чаша тяжело качнулась, и сильнее зачадил от того чёрный смрад скверны.

Архитектора сковал ледяной холод, пронзительный, потусторонний, безжалостный и даже болезненный. При всём нежелании судьи вредить душе на процессе, он не мог отменить закономерный исход тех деяний, что сюда привели. Соприкасаясь с божественным, нечистоты горят; процесс сей мучителен тем, кто в себя принял скверну. Это закон сотворения, такой же, как смена сезонов.

На оглашение вердикта судьи зал Двух Истин отреагировал тишиной. Недвижимы, как и прежде, жрецы прошлых дней, непоколебим и сам Германубис, пускай гнев его ощущался кожей, как скарабей под одеждою.

— Раз лжи нет, то нет и намерения обелить себя, облегчив исход, — продолжает речь свою жрец и кладёт на вторую чашу весов перо. Звук негромкий слов его тухнет, как старая свечка, в тот же миг чаши весов пришли в равенство. Не легче пера сердце; не тяжелее.

Сайно желал бы тотчас объявить про этот итог, что оправдать душу возможно. Он верил в возможность того столь же искренне, как и Кави верил в слова свои на исповеди своей. Однако же Сайно нет в зале Двух Истин. Лишь судья, лишь жрец божества сейчас взирает на сердце и душу безликой маской шакала, за которой не читается ничего человеческого.

— И раз в равенстве чаши весов, то угодно судье баланс тот нарушить, — жрец берёт всё же в руки кинжал, во второй руке его ленты, подобные тем, что оплетали Кавеха в самом начале, перенося в этот зал. Однако же, на них не было заклинаний. Пока что.

— Путей твоих два: заключи со мною завет и устремись вверх. Завет тот между нами будет замком, что не позволит грешить тебе вновь и не дозволит той скверне, что уже есть, просочиться наружу. На том твою душу я освобожу. Либо же воспротивься; тогда суд будет окончен быстрее, и ты возвратишься туда, откуда пришёл, или же будешь ты умерщвлён.

Радостью печальной должно было наполниться сердце Сайно, что услышал слова друга своего. Услышал слова друга своего о том, что не должно ему касаться нечестивого. И, услышав слова друга своего о том, что ему не должно касаться нечестивого, лишь медленно, неслышно выдыхает махаматра, незаметно за маской своей прикрывая глаза.

Жрец радости или печали на суде испытывать не должен. Лишь оглашать вердикт, справедливый и праведный, эмоций лишённый.

Но сердце Сайно, само обёрнутое лентами заветов и обязательств, бьётся быстрее и точно бы радостнее, когда слышит он, что готов Кавех заключить с ним завет. И тогда минута молчания, торжественная больше, чем ужас неизвестности несущая, окончилась кивком от жреца. Это были ровно те слова, что он от Кави слышать хотел, пусть и было неправильно это.

Жрец он или судья, в очередь первую лишь человек, что не хотел бы прощаться с другом своим. Расставаться с близкими тяжко, ещё тяжелее сталось бы потерять Кави опять. Вдвойне тяжелее лишь оттого, что в этот раз приговор пришлось бы лично исполнить.

Тень Германубиса стала темнее и наполнилась краской электро. Чёрные ленты без слов на столе вдруг зажглись словами древними, тайными, почти всеми забытыми. Но слова эти до сих пор таили великую силу: хранить, запечатывать и подавлять. Пусть и слова, но это были верёвки запрета, облачённого в обещание между тремя.

Между богом и жрецом его. Между жрецом и человеком.

Поручается жрец перед богом, что его суждение верно и в решении нет никакой ошибки, и Германубис лишь кратко и мрачно кивает, не сводя горящего взгляда с души человеческой. Сайно же выводит по лентам слова, оглашая Завет свой с душой архитектора.

— Отныне и до самой смерти твоей связан ты будешь, связано твоё сердце будет, связаны твои мысли будут. Я, Сайно, жрец Германубиса, именем своим и именем Его запрещаю тебе, Кавех, помыслы нечистые. Я запрещаю тебе, Кавех, касаться мыслями ли, поступками ли запретного знания. Я запрещаю тебе, Кавех, нарушать запреты архонта нашего, владычицы Кусанали. Заветом нашим я оглашаю: да будешь ты чист, да будешь ты незапятнан отныне. Да будешь ты далёк от запретов. Но если же вновь постигнет тебя соблазн, если же снова ты вступишь на путь знания запретного... сердце твоё пронзит мой Завет.

Для Сайно вид сердца, оплетённого лентами-заклинаниями, знаком. Он так же сделал с собой когда-то давно. Но в нём не было никакого страха перед своей целью или перед Германубисом... а о чём думает Кавех? То судье было неведомо, пускай в его душе была надежда, что Кавех выше возможного страха.

Окончив с плетением заклинания, жрец выходит из-за алтаря и укладывает на него Кави лицом вверх. Возлагает на его грудь руки и возвращает объятое Заветом сердце обратно в тело: жест тот был мягкий и деликатный, но одновременно сильный достаточно, чтобы вернуть душу в тело.

***

— ...слышишь? Кавех?.. — склонившись над сидящим Кавехом, генерал махаматра заглянул в его глаза, оценивая состояние архитектора. Всё-таки, не каждый способен запросто пережить и перенести суд, оставшись в спокойствии.