И вышли сроки траура, и высохли на лицах живых слёзы скорби по ушедшему, но влага высохшая не избавила от раны незримой в душе. После всех потрясений и битв вдвойне тяжело было найти потухший глаз бога вместо друга. Совсем уж невыносимо было читать после событий этих его дневник: Кавех описывал последние дни перед гибелью своею в красках очень мрачных, что на него обычного не похоже. Однако же, он ушёл, и ничего от него не осталось для похорон.

Лишь память.

Свежа была ещё память о беззаботных совместных днях и вечерях, когда мёртвый прислал о себе весточку на свой день рождения. «Негоже мёртвым разговаривать с живыми,» — Сайно читает строки, что явно принадлежат руке Кави, и переводит взгляд на потухший глаз бога, коий без сомнений тоже принадлежал Кави когда-то. Думает махаматра — когда написано было это письмо? Мог ли Кавех записать его загодя? Сие если так, то шутка очень жестокая. Сомнительно, что он, Нари или же аль-Хайтам заслужили такую.

Сайно делится мыслями со своими друзьями, однако же осознать, как мертвец мог отправить письмо с уточнением, что о нём волноваться не стоит, они не смогли и втроём. Но точно как и всегда сидели они на своём месте в «Пушпе», лишь только компания эта была вдвое мрачнее и тише обыкновенного. Да и четвёртый стул, что занимал архитектор... был пуст.

— Не беспокоиться, значит, — Сайно угрюмо читает раз уже в сотый письмо. Он, как Кавех и просит, вовсе не беспокоится, то чувство другое. Нечто среднее между тоской, злостью, скорбью и отчаянно горькой обидой, быть может. Однако же места, откуда письмо было отослано, Сайно не знает. Не может он выследить Кави или того, кто им столь изощрённо, жестоко и виртуозно прикинулся. Не может он ничего — как и друзья его, что переживают и беспокоятся изрядно больше, чем генерал махаматра. Наверное. По аль-Хайтаму сложно сказать, он, как обычно, едва оторвался от книги.

Но всё же Сайно, насколько есть его сил и возможностей, пытался выяснить правду. С тех самых времён рокового письма глаз бога Кави не спрятан подальше, точно в могиле, а лежит на видном месте у глаз генерала. То Сайно положит его на рабочий стол, то на полку для документов, а то и вовсе прихватит домой или же на задание. Никак разум оставить не может то, что случилось: месяц проходит, проходит второй...

Разум скорбящий, начав униматься с течением времени, тревожится вновь. Тенью неслышной в кабинет генерала заходит Сумая, притворив за собой плотно дверь и, словно того было мало, припав к ней спиной, тихо оповещает: архитектор Кавех в Сумеру. Вошёл, как и житель любой, а сейчас направляется к Академии.

Предупреждая вопросы, что рвались из груди генерала, как кровь из раны открытой, Сумая движеньем ладони пытается остановить Сайно. Он вскочил с места, ударил ладонями в стол и крепко сжал пальцами край — слышится треск, в воздухе пахнет озоном. Верная матра тем временем мерно, спокойно и без лишнего ужаса, что приличен в том случае, когда мёртвый спустился к живым, продолжала: она лично наблюдала за архитектором и, так как знала его, осмелится утверждать, что это именно Кавех, а не двойник.

— Сумая, прошу, — Сайно не может поверить тому, что услышал. Сам он всё это время давил в себе тот зародыш надежды, что смел шептать про возможность для Кави вдруг оказаться живым. Сумая то знала и просто кивнула, открыв дверь перед махматрой.

— Я обо всём позабочусь, — кивает она и идёт к столу генерала. Ей не в первой. А Сайно так быстро, как мог, побежал вниз, чтобы успеть встретиться с Кави. А сам не мог перестать думать: «отчего же он не пошёл первым делом домой, почему ничего не сказал?!»

« Мой смертный союзник, » — в голове рокотом грома раздался голос чужой. — « Не будь столь поспешен и разум уйми. Уйми свои ноги и беспокойное сердце. За вдохом вторым, что мысли твои охладит, ответь на вопрос мой. »

И замирает Сайно на месте, чувствуя холод, но не от слов Германубиса. Он застывает в полном молчании и, приложив к сердцу ладони, закрывает глаза. От генерала расходятся ленты энергий, на которых начертаны давние, древние знания из тех, что к запретным близки, поднимается он от земли, в руках загорается Око Анубиса.

«Внемлю тебе, о владыка».

« Готовься к великому испытанию, ибо твой друг, коим ты дорожишь, вполне вероятно, отныне тебе не союзник. Объят этот смертный скверной запретного знания, что ты клялся уничтожать. Теперь же ответь мне: готов ты исполнить свой долг? »

И слабое, смертное сердце Сайно на этом вопросе пропускает удар. Он чувствует боль от того, что ныне стало известно ему, но не посмел горю вновь себя захватить. Достаточно и того, что он был им объят два месяца до.

«Своими глазами увижу я то, о чём ты говоришь, и вынесу то решение, какое выношу всегда, или же сам дышать перестану».

Этот ответ, пусть и быстрый, непросто дался генералу. Он... с одной стороны, не хотел отвечать Германубису вовсе. С другой — Сайно желал бы всем сердцем, чтобы Шакал ошибся, пусть знал о невозможности этого. Вершить суд над другом, о коем скорбел и скучал долгое время? Горестный повод для горестной встречи.

Вновь встав ногами на землю, Сайно спешит закончить свой путь, однако же спешка его ныне рода другого, чем было в начале. Торопится генерал застать архитектора так, чтобы как меньше свидетелей было у этой встречи — опережая события те, в которых, если случится самое страшное и, всему вопреки, завяжется бой.

— Кавех, — генерал выдаёт себя первым, спускаясь по крутой каменной дороге к площадке с беседками, ныне пустыми. — Отрадно мне видеть тебя... живым ли? Отчего бы тебе не подойти ко мне и не рассказать мне о том, сколь длинным был твой путь сюда?

У Сайно в открытой ладони, что к другу он протянул, лежит глаз бога... такой же потухший, как было.

Отредактировано Cyno (2025-03-20 16:56:35)

Он был всё таким же, как Сайно его и запомнил. Лишь только заметив тень генерала, Кавех расцвёл, словно цветы, и вместо сладкого аромата разлилась над пустынными садами его яркая, полная радости речь. И в тот же момент, это услышав, Сайно стало больнее.

«Как же я подниму руку свою на друга своего,» — с горечью думает махаматра, рассматривая чёрные, что безлунная ночь, пальцы архитектора, нерешительно коснувшиеся угасшего глаза бога. Но въяве Сайно видит — должен, придётся. Парадокс, представший перед ним, нашёл в миг разрешение, стоило заметить тронутые тьмой руки Кавеха. Если же что и понимал генерал, так это связь меж божественным и запретным, где одно всегда исключало другое.

Итак, Кавех нарушил законы Сумеру. Он был виновен во грехе Втором.

Очередной удар сердца болезненный, он пронзил махаматру вернее, чем его молнии праведные. Его сердце, заветом с божеством объятое, напоминало о словах той клятвы. Его сердце, лентой древних слов обёрнутое, напоминало ему о том долге, что он нёс на плечах своих. Его сердце, не смеющее скорбеть более, не смело и рыдать беззвучно, пока Сайно видел перед собой столь радостную и столь печальную улыбку Кавеха.

— Ты прав, друг мой. Я не могу позволить тебе ходить по Сумеру сейчас. Не... после того, что я увидел. Не после того, что произошло.

«Мне жаль», хотел бы добавить Сайно в конце, но эта эмоция лишняя будет. Ему, разумеется, жаль. Конечно, он не хотел бы вести друга туда, куда махаматра должен вести лишь преступников. Но Сайно — судья в первейшую очередь. Даже для друга.

О, как это больно!

— Прошу тебя, иди за мной по своей воле, — голос Сайно звучит мерно и спокойно, но при всей видимой серьёзной сдержанности он не желает добавлять, что произойдёт, ежели Кави откажется выполнять эту просьбу. Она, увы, вовсе не дружеской была, пускай генерал изо всех сил гнал от себя мысли о применении силы. Но Сайно понимал, что не колеблясь ту силу применит, стоит только Кавеху подать хоть ноту протеста — слава архонту, он так делать не стал.

И Кавех действительно был всё таким же, даже когда они вошли в башню Молчания и махаматра открыл дверь допросной; архитектор лишь отмечает с тихим весельем, что Сайно действительно повесил табличку, о которой просил. Тогда — кажется, в жизни другой! — Сайно сказал, что хочет красивую табличку с надписью «допросочная» на дверь этой комнаты, поскольку считает это забавным, а каламбур должен был снять напряжение тех, котого ведут в такое страшное место. Кавех, казалось, тогда или оценил шутку, или не оценил ту вовсе и принял очень всерьёз, и табличку действительно сделал. А генерал её правда повесил.

Интересно, работает ли?

А после, заперев за собой тяжёлую дверь и оказавшись с Кави один на один в тишине этой комнаты, Сайно лишь внемлет, стоя напротив. Кавех точно бы знал, что генерал и не будет садиться, и на это было много причин. Во-первых, ему не хотелось, и не сиделось бы, особенно во время такого рассказа. А во-вторых, стоя для Сайно было стократ удобней проводить любой ритуал, пусть волшебный, чтобы судить о правдивости слов, пусть обыкновенный — где преступнику ломали колени за ложь и подлог.

Кавех говорил сущую правду, жестоко за всей лёгкостью слов. И те вести, что всего пару дней назад получил генерал из далёких земель, получают своё объяснение.

— Так значит, это ты возвёл ту Башню близ Мондштада, — мерно, едва слышно выдыхает Сайно, не опуская взгляда тяжёлого с Кавеха. — Итак, повинен ты во Третьем и Втором грехе.

Никоей скорби более не было, ни сожалений, ни слёз. Преступника судить по тяжести деяний его обязан махаматра, и долг свой исполнит, не смотря ни на что. Ибо отныне он судья, а не человек по имени Сайно. Ибо отныне он принимает решения о том, сохранить жизнь или оборвать её; исключить любой грех и защитить Сумеру от запертого знания было делом жизни его, как многих до него, кто занимал этот пост.

— И верно ты замечаешь: «опасно для жизни». Сейчас этими словами я склонен описывать всё твоё существование, Кавех. Ты осквернён запретным знанием и ты представляешь смертельную опасность для Сумеру. Как я должен узнать, что от тебя семя скверны не пойдёт по другим? Ты хочешь дозволения встречи с госпожою Нахидой, но вот что я тебе скажу: как можно дозволить тебе остаться среди людей?

И пока Кавех не начал говорить новые безумства или странные оправдания, Сайно пресёк его речь резким движением ладони.

— Не считаю я, что ты вправе просить встречи с архонтом, ибо вина твоя велика и оправданий тому быть не может даже её великой милостью. Честь тебе за то, что ты не пытаешься скрыть вину свою. И по чести этой я готов предложить тебе испытание. Я буду судить тебя; ты или умрёшь, или выживешь. И, если выживешь, я вынесу решение по тяжести греха твоего. Но... ничего не могу обещать по желанию твоему, потому что слов твоих не достаточно, чтобы меня убедить. Я должен проверить самое сердце твоё.