Никогда раньше Навия не думала, что в Кур-де-Фонтейн может быть так тихо – ни стука каблуков по решеткам и трубам, ни громких разговоров, пересудов и шепотков, скрывающихся за вдохами и выдохами прорывающегося  в незалатанные прорехи пара. Ни грохота спускаемых ящиков, ни шума воды, поднимающейся или спускающейся в шлюзах – ничего. Всё вокруг обратилось во слух. Все глаза устремились на неё, без ошибки находя даже под прикрытием из надежных стен, спин охранников и широких полей шляпки, надвинутой на лицо. Как обидно, что она не могла сейчас спрятаться, как порой устававший от поиска  человечеством мудрости Консильери, скрывающийся от бесконечных душевных излияний в недрах поросшего кристаллами панциря.

Как жаль, что она не могла сейчас оказаться на арене.

Горло сохло так, что никакой водой не отпиться, но Навия не могла заставить себя пошевелиться, будто от этой малости в движение могло прийти что-то  непомерно большое, с легкостью ломая равновесие в мире, отчего качнется чаша весов, тяжело, непоправимо и неизбежно.
– Демуазель… - только Мелус мог окликнуть её одним словом, но интонацией выказать все свои мысли сразу – почтение, гордость, укор и страх. Смирение, когда по правилам игры в «Охотников за крабами» приходилось, не снимая щегольских ботинок (иначе порежешь о кораллы ноги, достопочтимый сэр!), но хотя бы закатав штанины столь же дорогого костюма наравне с чумазой малышней из соседней рыбацкой деревушки ползать на мелководье, выискивая осколки диковинной ракушки, способной петь на стол голосов разом. 
– Демуазель… - с этого слова порой начинался её день – верная примета, не подводившая ни разу.
День будет хорошим.
День будет трудным, нужно немного попотеть, но результат того стоит.
День будет скучным и бесконечно долгим, но завтра …
Будет день, когда в голосе, будившем её по утрам и напевавшем скабрезные моряцкий песни (без слов, только мелодию), когда бури сотрясали Пуассон, а легкие дуги акведуков стонали на ветру; в этом голосе зазвенят непривычные эмоции. Мелус не был так зол даже на Сильвера, послушно написавшего для юной демуазель все-все слова из немых песен старшего, стоило лишь очень-очень искренне попросить. 
Мелус тогда не желал отчаянно чужой смерти.
Не гневался так, что кристаллики соли разъедали губы, а веки словно засыпало песком… Навия не сразу не поняла, что плачет. Она не особо умела это делать – особенно по-детски, навзрыд, что все тут же бежали утешать-спасать-помогать. В этом не было необходимости, а от тоски её всегда спасали близкие.
Родные.
Любимые.
– Демуазель, я полагаю, – и конечно же Мелус обратился к неё лишь раз, просто эхо разнесло его звенящий голос тревожным набатом, готовым созвать всех. Стоило сделать неосторожное движение и схватиться за рукоять. О-о-о, тогда весь Фонтейн содрогнется от их гнева и боли, стоит только дать волю и раскачать этот колокол. – Полагаю, вы не желаете…– но усталый от времени металл мог не выдержать один лишь удар молнии и рухнуть вниз, раскалываясь на сотни мелких осколков.
Мелус пытался до последнего уберечь ту золотоволосую малышку, с которой познакомился два с лишним десятилетия назад – сначала в наказание, а потом осознал щедрость главы, доверившего ему самое ценное.
Но отнюдь не беззащитное.
«Ищи второе дно, ma petit gâteau»  жесткие пальцы щелкнули по гладкой поверхности воды, ломая отражение тут же насупившейся от обиды девочки и давая взглянуть на обитателей крохотной лагуны, доселе заслоненных. «Не дай закрыть тебе глаза»
– Пустите её, Мелус, – тихо произнесла глава организации Спина-ди-Росула, обещая себе, бездыханному телу на арене, возбужденно переговаривающейся публике, что обязательно доищется правды.
Обещая это и самому близкому человеку, прямо и беззащитно смотревшему на неё с порога.
Она не позволит ни любви, ни ярости затмить себе взор.
Потому что иначе у неё не останется ничего.
Никого.

«Ты права, я не знаю»
Не это нужно было Навии, не пропитанное смирением признание правоты, от которого воротило с души. Ей нужен был крик, яростный выпад в ответ; выпад, прославивший лучшего судебного дуэлянта в веках, всегда оканчивающийся победой.  Над поверженным мздоимцем, подлым обманщиком и изменщиком, коварной отравительницей – не всегда с рапиры дробью проливалась алая кровь, порой достаточно было расчетливого взмаха, чтобы бархатные штаны рухнули вниз, не сдерживаемые разрезанной тесемкой. Чтобы оппонент судорожно отшатнулся, ломая линию и проигрывая, чтобы запуталась в собственных юбках и фижмах. Поражение казалось чем-то смешным и захватывающим – сколько раз сама Навия,  в начале карьеры Клоринды, поддерживала её с трибун, почти срывая горло от крика,  чтобы потом захлебываться от хохота, валяясь на ковре перед пустым камином, вспоминая вид потасканных подштанников бесчестного альфонса, охотившегося за наследством богатеньких дурочек?  Таких, у кого не было верной и невозмутимой подруги, отваживавших их одним взглядом и многозначительным молчанием. А после – своей репутацией, так что эфемерные как фата-моргана богатства семейства Каспар оставались вне малейших притязаний. 

На иные дуэли приходить ей не дозволялось, как и прочей не имеющей отношения к делу публике – все, что она могла, это заманить после Клоринду к себе на ночной девичник или завалиться к ней с ворохом шляпных коробок и угощений, зная, что пускай та и не подает вида, но быть бесчувственным оружием в руках закона то еще  сомнительное удовольствие.
Навия безуспешно искала место скола, зарождение трещины в идеальном облике не двигающейся с места подруги, чтобы убедиться, с ошеломляющей легкостью считать  с невозмутимого бледного лица, что той тоже больно. Словно внутренности перемалывают огромные безжалостные шестерни, ломают кости и из груди рвется отчаянный вопль, который не принесет никакого облегчения. Лишь отберет последние силы и здравомыслие.
– Ты же могла отказаться, – тихо прошептала Навия, дрожа всем телом, желавшим одновременно броситься вперед, провалиться сквозь землю и развалится на куски, оказавшись по итогу янтарной статуей, не способной ни чувствовать, ни горевать, – Неужели в вашем хваленом кодексе нет… поблажки… из-за личной заинтересованности?! – голос сорвался в почти истерический взвизг. Её мир рушился до основания, а рукам, всегда казавшимся такими хваткими и сноровистыми, не хватало силы, чтобы сохранить, склеить  хоть что-то. Ей так хотелось спрятаться в объятиях подруги, чтобы каким-то чудом вердикт в исполнение привел кто-то другой, кого было бы так легко обвинить в равнодушном следовании приговора, вынесенного впервые  за всю историю Фонтейна по катастрофической ошибке.  Не оставаться наедине с тоской, нарастающей с каждым вздохом.
Она больше никогда его не увидит.
Не прикоснется, чувствуя себя крошечной в его объятиях.
Не вдохнет запах, сотканный из соли, табака и нотки флердоранжа.
Он носил в нагрудном кармане шелковый платок с вышитыми корявыми детскими стежками инициалами, пропитанный капелькой материнских духов. Туда ли воткнулось острие рапиры или может чуть ниже?
Мог ли убить тот, кто ратовал за благополучие людей настолько, что отказался причислять себя к аристократии и жил немногим лучше обычного рабочего?
Могла ли Клоринда поверить в это настолько, что её рука осталась твердой до конца?
« – Я не знаю, чего ждет от меня госпожа судебный дуэлянт, но если ты вздумала передать мне что-то оставшееся от казни, то я…» - и ведь даже не было и мысли, чем можно пригрозить самому близкому человеку на свете. Последнему близкому, знающему её как свои пять пальцев. Как не было и мысли, кто выйдет из этой схватки победителем. Окажись Каллас сильнее, окажись Клоринда раненной – смогла бы она остаться подле отца, как ни в чем не бывало? 
Навия тяжело осела на стул, шелестя юбками, не заметив, когда успела вскочить на ноги и не услышав шорох по ту сторону сомкнутых дверей. Охранники наверняка жадно вслушивались в каждый звук, движимые не праздным любопытством, но самонадеянным рвением защитить. Словно кто-то на свете мог остановить руку, рапира в которой разила быстрее пули.
Непролитые слезы застилали глаза так сильно, что девушка мечтала на самом деле ослепнуть, боялась и надеялась, что  взглянув на порог, не увидит там никого.
Просто страшный сон, который развеет взошедшее солнце.
– Я не знаю, что тебе нужно, не знаю, чем ты руководствовалась, но прошу – уйди, – откровенная ложь никогда не была её сильной стороной, что же, придется учиться.  Настало время забывать о невинной шалости, на которой её ловили по измаранным  ежевичным варением кружевам на рукаве или узнаваемым вензелям на подписанной «таинственным  воздыхателем» открытке, прилагавшейся к торту (по ошибке попавшему в Спина-ди-Росула, посмотри, он явно сумерский купец, ведь называет тебя стремительной как джейран!).

«По высоким тысячелетним  горам, с которых то тут, то там срывались камни, источенные временем, омытые долгими дождями, изрезанные ледяным дыханием северных ветров пробирался юный воин. Налегке, в одном лишь кожаном дублете и тонких штанах, обдирая носы некогда щегольских сапог о твердую, неподатливую породу. Тяжелые доспехи и верного коня он давно оставил у самого подножья неприступных скал, не видя иного пути, чтобы добраться до стоящей на самой вершине…
хм-м-м, нет не так...»
«До высеченной из острого самого высокого скального пика бащни, почти неотличимой от прочих отрогов, кажущейся к тому же совершенно пустынной и заброшенной. Стоило бы поспешить, но каждое неосторожное движение, каждый слишком громкий вздох может породить коварное эхо, стронуть лавину из ненадежных камней на склоне. И тогда ничто не спасет от головокружительного падения…»
«–Но цель воина того стоит?
– Конечно!! Пускай время оказалось к нему милосердным и кости старого сторожевого дракрна давно поросли лесо… хм, цветами и травой, но коварное заклятье осталось не потревоженным и удерживает принцессу в беспробудном сне, насланном подлым колдуном. И вот, преодолев разрушенную крепостную стену, воин стягивает с лица плотный шарф, сберегавший его (слишком длинный нос, не подглядывай!) от обморожения и оказывает я верной и отважной подругой принцессы и.. и вот она с силой распахивает двери, взбегает по ступеням винтовой лестницы.. Что ты смеешься? Ты что же, не хочешь меня спасти?!»

Тень былого не вовремя коснулась лица Навии, побудив коснуться пальцами ледяной щеки, отгоняя невидимую паутину,
Казалось еще вчера они придумывали мудреные сюжеты для столь любимых Клориндой настольных игр, забываясь за болтовней и шутками, переиначивая знакомых под различных героев, мечтая когда-нибудь создать целый мир, где любой может подобрать персонажа себе по душе и скоротать вечер-другой за приключениями, которых не бывает на свете.
Как и гор, которые можно покорить в одиночку и без снаряжения.
Как и умирающих от старости драконов и вечно юных, дожидающихся спасителя принцесс.
Как и коварных заклятий, что разрушаются от искренних и добрых эмоций, будь то слезы отчаяния или горячий поцелуй любви.
Проигрывающих благородных злодеев.
Побеждающих мудрых героев.

Навия отстранено взглянула на коснувшиеся её  пальцы, словно все вокруг стало чужим, заторможено замечая, что подруга сняла неизменные перчатки. Словно все – изменившаяся декорация полюбившегося и давно знакомого спектакля, а она – безмолвный и верный наблюдатель самой драматической сцены в произведении, разрывающийся от противоречивого сочувствия. И со сладким замиранием в животе ожидающий, что же будет дальше?

Но ничего сладкого в том будущем не было.

Ладонь внезапно как кипятком ошпарило и Навия не сразу поняла, как это случилось. Как она смогла ударить, зло и со всей силой по беззащитной щеке, влепить пощечину, в один короткий вздох вскипев от обычно обожаемых покровительственно-выверенных нот в голосе. Как она вскочила на ноги, с грохотом оттолкнув стул и отшатнулась от растерянно смотрящей на неё снизу вверх Клоринды, всем существом пожелав о дистанции. Её учили сдерживать эмоции, она знала, что кричать в лицо человеку невежливо, помнила о слушателях и данном зароке сохранить как можно больше. Но эта легкость объяснений, эта простота были для неё больнее всего на свете.
– Не смей взывать к моему пониманию! Не смей просить о прощении, вот так просто предавая самого справедливого человека на свете! – слова теснились в горле, кружа голову как пузырьки шампанского, выпитого залпом, как восходящие течения, несшие сквозь толщу воды к поверхности. – О каком уважении ты говоришь, спокойно называя и признавая его убийцей?! Кто же тогда ты сама, позволь спросить?! – Навия осеклась, но прежнего порыва тут же броситься извиняться и объятиями, поцелуями и горячими словами исправлять грубость не было. Она хотела сделать больно словами, обвинениями ли, словно это могло заполнить бездну отчаяния. Ведь она все равно не могла ударить еще, не могла, как ожидалось вцепиться в глаза и мечтать искупаться в крови.
– И если ты так веришь в свой справедливый суд, больше чем в близких людей, то зачем пришла сюда? Думаешь, что я настолько глупа и наивна, что брошусь в твои объятия за утешением, переступив через собственного отца? – её голос крошился, как камни в давней истории. Это была последняя слабость, какую она могла себе позволить.
Никакой больше опоры под ногами ищущего путника.
Никаких больше сказок.
– Не смей думать, что все еще можешь меня спасти. – она должна была топнуть  и повысить голос, схватиться за рукоять, но боялась, что от любого резкого движения рассыплется в мелкое крошево. Как бы ни кровоточило рвущееся по швам сердце, у неё оставался долг и люди, которые должны с надеждой смотреть в завтрашний день. – Мне не нужна бездушная рапира Сумеречного двора. Поздравляю, ты наверное стала лучшей среди них – ничто личное тебе больше не помешает.