Дневной свет резал склад длинными квадратами — пыль стояла в этих прямоугольниках столбами, и в каждом было видно, как медленно падают соринки. Святослав стоял в стороне, за рёбрами тени, где пол оставался влажным, а доски пружинили под ногой. Он не вмешивался. Он дышал неглубоко и слушал.
Голос Учителя прозвучал ровно, как шаг по плацу, и привычная тошнота поднялась из глубины — не от страха даже, а от узнавания. Её не спутать: она всегда приходила вместе с чужой волей, насаженной как кляп. Он едва заметно сдвинул плечо, будто пытался стряхнуть невидимую руку с затылка.
Лёгкий смешок, и чужая маска треснула — «сестра» больше ею не была. Это было странно красиво и больно одновременно: смелость, брошенная на стол как карта. Святослав видел, как новый взгляд у «девушки» стал темнее, как линии лица чуть сместились, как жест — открытый, насмешливый — принял на себя воздух склада. Он улавливал это, как улавливают изменение ветра: без слов, кожей.
Всё потом случилось быстро. Три резких вспышки — огонь рванул левее, правее и прямо, мгновенно схватив пыль и запах рыбы, настилая жаром настил. Воздух коротко вскипел — тёплый удар по щеке, горький привкус копоти на языке. Чьи-то голоса сбились на кашель. Где-то заячилось эхо, как от сорвавшейся двери.
Он не понимал, на какой стороне стоять. Каждый раз, когда Учитель входил в помещение, выбор сужался до одного шага — вперёд, по приказу; другого пути будто не существовало. Так приучали. Так учили. И всё же то, как сейчас поступал тот, кого искали, вбивалось не только в уши, но и под кожу: прямой риск там, где он сам всю жизнь выбирал спрятаться. Это раздражало. Это завораживало. Это бесило — и освобождало.
— Стоять, — спокойно, по-снежански сказал Учитель, не повышая голоса.
Слово лёгло на спину, как холодная планка. Он кивнул, почти машинально, и остался в тени. Тошнота подкатила снова — она всегда была рядом, когда его голосом говорили другие. На миг у него встали белые круги по краю зрения. Он сглотнул.
Огонь потух не везде — тонкие язычки теплились на щелях, выжирая влажную труху между половиц. Склад пахнул жжёной солью. Святослав чувствовал, как под перчатками подрагивают пальцы. Он не должен был дрожать — дрожь выдаёт. Он сжал руку в кулак, затем разжал. Тихо, чтобы не было слышно даже ему самому, сказал: «Довольно».
Смешки угасли. Агентские шаги стали беспорядочнее, кто-то зашептался слишком громко, кто-то выругался. Учитель не менял позы. Лицо оставалось гладким, как лёд в январскую ночь — если прислониться, прилипнешь. Святослав знал, как этот лёд царапает горло, когда им заставляют дышать.
— Работай, — на этот раз безыскусно жёстко, как ставят точку в конце строевой команды.
Слово ударило куда точнее, чем огонь. Никакой последующей фразы не требовалось. Никаких «как», «где» и «зачем». Он должен был сделать то, что делал всегда: стать инструментом. Но он уже видел, как «сестра» не прячется; как шутка играет на острие; как страх у чужих рук выходит наружу вместе с дымом. И понял, что этот раз будет не как всегда.
Пальцы сами нашли край перчатки, потянули ткань вниз, открывая под костяшками зелёный блеск. Глаз Бога отзывался с привычной тяжестью — как если бы в ладонь ложился камень, который некогда спрятали туда и забыли вынуть. В груди что-то стукнуло дважды. Он знал, что это значит. Решение принято.
Он шагнул из тени на полсапога — только чтобы носком упереться в щель между досками. Колени подались, корпус опустился. Оружие — короткий древковый клинок — лёг плоско на руку, как ветка. Он вонзил наконечник в землю между досок.
Дендро-сила не вспыхнула — выросла. Сначала тонкая жила, как нитка под кожей. Потом — два, три стебля, матово-зелёные, с красной каймой. Затем — десятки. Они поползли по настилу, перетекая из щели в щель, выныривая у ног, где требовалось. Шипы открывались не спеша, выбирая точку — лодыжку, пятку, край подошвы. Розы проклёвывались из почек — плотные, слишком яркие для этого серого места.
Запах ударил сразу — сладкий, тяжёлый, с терпкой горчиной свежесломанной травы. Он смешался с рыбой и гарью и пригладил тошноту ладонью. Святослав выдохнул через нос и не поднял головы: поле требовало ровной руки. Он видел его боковым зрением — видел, как стебли берут под опору ребра досок, как шипы цепляют ткань. Достаточно, чтобы сковать, но не рвать до крови. Пока — не рвать.
Там, где ещё теплились язычки пламени, края лепестков брались тонким рыжим светом. Пиро наползало на зелень мерными дотягиваниями, и периодический урон упрямо набирал силу — он чувствовал это в пальцах, как пульс. Если дать больше огня, розы загорятся ровным теплом — не вспышкой, а сплошным, вязким кольцом. Вынесет всех, кто попадёт внутрь. Всех, кто идёт к складам от города. Всех, кого уже позвали.
Позвали — он уловил это по звукам снаружи: три коротких свиста на противолодочной манере, потом — два. Старый снежанский код «обвод» и «стяг». Редко кто в Лиюэ его понимает, но он вырос там, где им подавали воду и огонь. Перешагнувшая тень мелькнула в просвете двери; чьи-то сапоги щёлкнули каблуками о порог; где-то на улице бликнуло зеркальце — знак тем, кто за спиной склада. Подкрепление шло грамотно: двумя клиньями, один — в обход канавы, второй — вдоль батарей ящиков.
Он держал поле. Пульс шёл от ладони к локтю и обратно, как будто он качал из земли густой сок. Стебли поднимались выше, листья резали свет на полосы, и солнечные квадраты на полу стали зелёными решётками. Розы дышали — в такт его дыханию. Шаг — и сети глубже, рывок — и шипы мягче, чтобы удержать, а не перерезать сухожилия. Он не делал того, что от него ждали всегда. Он выбирал сам.
Он не смотрел на Учителя. Он смотрел на свою работу. Он знал, куда нужно ещё пол-шага, где стянуты недостаточно плотно, где пустит щель. Рядом — чьё-то шипение, сдержанный мат, бряцанье металла о доски. Дальше — приглушённое «назад» на чужом языке. Всё это было привычным шумом операции. Только теперь шум принадлежал ему, а не тем, кто его строил.
На улице щёлкнуло — перекличка. Он успел сосчитать: шестеро слева, пятеро справа, ещё двое отстают. Если они войдут сразу, «колючий ковёр» придётся растягивать на всё помещение, и тогда Пиро-удара не переживёт никто, кто останется внутри. Даже те, кому он не желал смерти. Мысль стала твёрдой, как камень: огонь нужен будет не для показухи — для итога.
Внутри стало так тихо, что слышно было, как лепесток касается доски. Он подтянул древко, чувствуя, как розы отвечают, как затягиваются петли у лодыжек, как ноги врагов начинают путаться в одном и том же месте, будто пол сам прилипает к подошвам. Дальше — только выбор.
Святослав поднял голову. Не на Учителя. На поле. На свой выбор. В груди сделалось пусто и легко, как в самый первый момент после длинного бегства, когда понимаешь: стоишь и не падаешь.
Снаружи второй свист сменился коротким ударом в железо — подкрепление поджало фланг. Мысли встали в ровную шеренгу сами собой: Дендро держит, Пиро добирает. Один знак — и алые чашечки возьмут воздух, как масло, и загорятся сразу, поведенчески и красиво, превратив тесноту склада в бурлящий сад, из которого не выходят пешком.
Он уже понял, что обратной дороги у него нет. Понял — и не испугался. Осталось услышать лишь одно.
Голос прозвучал чисто и прямо, без украшений, как бросок карты на стол:
— Огонь.
