Ив медленно передвигался вдоль стены, словно тень, скользящая по поверхности. Он внимательно рассматривал свои фотографии, как будто сам был зрителем, случайно зашедшим в галерею.
Ночью, в тишине и полумраке, галерея казалась ему более уютной, чем днём. Он вспоминал яркий свет, шум толпы и назойливые взгляды. Вспоминал свою неловкость и желание раствориться в этом людском море.
Во время открытия выставки он чувствовал себя чужим, словно его выставили на всеобщее обозрение, как диковинного зверя. Встреча с организаторами была мучительной. Улыбки, комплименты, вопросы — всё это давило на него, словно тонна свинца.
Сейчас, без людей, без яркого света и назойливых звуков, только фотографии, освещённые серебристым лунным светом, казались ему чем-то интимным. Пугающие кадры пойманной катастрофы, запечатлённые с холодной, отстранённой точностью. Серебро, ртуть, лунный свет — всё это создавало атмосферу потусторонней красоты, словно он оказался на пороге царства мёртвых. Уже не среди живых, но ещё чувствует собственный пульс на сжатом от нервов запястье.
Иву казалось странным наблюдать свои фотографии за пределами мастерской. Там, в его студии, они были частью его мира, частью его самого. Здесь же, в галерее, они стали чем-то отдельным, чужим.
Он даже мог оценить техническое качество снимков, их композицию, игру света и тени. Он понимал значимость их сюжетов, их историческую ценность. Но ему всё ещё казалось странным и пугающим то, что сотни людей ходят здесь, смотрят на них, обсуждают.
Неуютное чувство охватывало его с головой. Он заламывал руки, прятал взгляд за длинной чёлкой, словно пытаясь спрятаться от невидимых глаз. Ему казалось, что через эти снимки люди смотрят на него самого, видят его душу, его страхи, его слабости. И это чувство было ему страшно неуютно, почти невыносимо. Словно его раздевают донага и выставляют на всеобщее обозрение. Он чувствовал себя уязвимым, беззащитным, словно без кожи.
Он сравнивал происходящее с сюжетом своей выставки, с тем взрывом, который произошёл в институте, где он работал. Катастрофа обнажила все уязвимости, страхи и грехи учёных и исследователей, не сумевших предотвратить этот ужас. Словно внезапно сорвали покровы с тщательно скрываемых тайн, обнажив всю гниль, скопившуюся под маской благопристойности.
Гордыня и тщеславие — вот что, по мнению Ива, стало главной причиной трагедии. Учёные, ослеплённые своим гением, своей непогрешимостью, не сумели увидеть опасности, надвигающейся на них. Они были слишком заняты своими амбициями, своими открытиями, чтобы заметить, как их исследования выходят из-под контроля, как их эксперименты становятся всё более рискованными.
Гордыня и тщеславие привели к тому, что не только стены многих зданий в исследовательском городке, но и моральный облик учёных пошатнулись. В одночасье они превратились из гениев в безумцев, из исследователей — в разрушителей. Их достижения, открытия и труды оказались напрасными, словно карточный домик, который рухнул от малейшего дуновения ветра.
Ив отчётливо помнил огромные грозные кубы воды, парящие в небе, словно предвестники апокалипсиса. Они стали словно аквариумом, наполненным невежеством учёных, который был виден всему Фонтэйну. В этом аквариуме плавали обломки их изысканий, изобретений и ошибок, напоминая всем жителям города о том, как хрупка и уязвима человеческая цивилизация.
Ив ощущал себя частью этой катастрофы. Он был одним из тех, кто работал в институте и видел, что происходит, но не смог предотвратить трагедию. Он был виновен так же, как и все остальные. Его фотографии стали не просто снимками разрушений, но и его признанием вины, его покаянием.
Словно ведомый какой-то невидимой силой, он приблизился к одному из снимков. Этот кадр запечатлел момент взрыва так ясно, как если бы это произошло только что. Снимок был сделан с балкона одного из корпусов и стал первым в серии.
Ив помнил всё так отчётливо, словно это произошло только что. Когда земля содрогнулась под ногами, а уши заложило от оглушительного грохота, он не думал об эвакуации или мерах безопасности. Его первой мыслью было запечатлеть этот момент, этот апокалипсис, разворачивающийся перед его глазами.
Он помнил, как дрожали его руки от волнения, как он судорожно настраивал фокус, как сердце колотилось в груди, словно пойманная в клетку птица. Столб воды, поднявшийся из залива после первого удара, был огромен и чудовищен, словно рука самого Небесного Порядка, карающая Фонтейн за его грехи.
Ив осторожно прикоснулся к фотографии, и его пальцы ощутили холодную гладкость бумаги. Казалось, что запечатлённый на ней ад был далёким, словно сон.
— Наверное, стоит начать здесь, — тихо произнёс он, словно разговаривая со своими тенями. Этот кадр был первым на плёнке, первым свидетельством катастрофы, первым шагом в его собственном путешествии в бездну.
И тут земля ушла у него из-под ног. Всё вокруг начало сотрясаться, словно в эпицентре землетрясения. Галерея задрожала, картины на стенах закачались, словно маятники. Он почувствовал, как его вестибулярный аппарат отказывает, как его тело теряет ориентацию в пространстве.
В следующее мгновение он обнаружил себя не в тихой галерее, а на том самом балконе, с которого был сделан первый снимок.
Это было одновременно и красиво, и пугающе. Солнце нещадно палило, словно раскалённый шар, воздух был наполнен запахом гари и озона. Внизу, на площади перед институтом, царил хаос. Люди в панике бежали, кричали, спотыкались и падали. Если присмотреться, можно было увидеть их тени, вытянутые и искажённые.
Вдалеке над горизонтом поднимался огромный столб воды, словно гриб взрыва. Он рос и ширился, заслоняя собой небо и превращая день в ночь. Всё вокруг начало разрушаться. Стены зданий трещали, словно кости, ломались и рушились, погребая под собой людей. Взрывная волна неслась по городку, сметая всё на своём пути.
Ив, не удержав равновесия, пошатнулся и перевесился через перила. Он отчаянно вцепился в холодный мрамор, пытаясь удержаться, чтобы не сорваться в бездну.
Ноа действительно не врал. Его фотографии, сделанные им снимки, действительно содержали не только визуальную память, но и телесные воспоминания о случившемся. Ощущение жара, запахи, звуки, дрожь земли — всё это вернулось, словно он снова оказался в самом эпицентре катастрофы.
Несмотря на очевидную опасность положения, Ив в очередной раз почувствовал лишь то, как к его щекам прилил жар, а глаза заискрились. И едва ли от выступавших слёз. Он чувствовал этот прилив, этот прилив крови и жизни, этот прилив нездорового возбуждения, который преследовал его с самого начала. Он был очарован, загипнотизирован, словно мотылёк, летящий на пламя. И, кажется, не боялся сгореть.
...или, в данном случае, не боялся быть придавленным летящей вниз кровлей.
