Закат в пустыне окутывал мир своим тёмным великолепием. Солнце, словно умирающая звезда, медленно погружалось за горизонт, оставляя за собой лишь ржавые оттенки, которые обволакивали холмы Барсом тлеющей красотой. Бледные деревья с красными листьями, похожие на иссохшие руки, тянулись к небу, словно желая поймать последние лучи света. Атмосфера была тяжёлой и душной, словно сама земля сжималась в ожидании наступления ночи. Лёгкий ветерок, поднимающийся с горизонта, приносил с собой холод, предвещая промёрзшую ночь, которая вот-вот накрыла бы пустыню своим холодным дыханием.

В этот момент из трещины в воздухе, из недр Бездны, раскрылся портал, обнажая в расщелине звёздную ночь. Он был подобен разрыву в ткани реальности, из которого вырывались искры и тени. Из этого таинственного разрыва появилась Люмин. Она быстро осмотрела окружающее пространство, её тонкие бледные пальцы в чёрном кружеве перчаток неуловимо скользнули по краю портала, нащупывая эфемерный разрыв.

— Ступай осторожно, — мягко произнесла она, протянув руку к тому, кто остался по ту сторону.

Она помнила, как пески пустыни были недобры к неподготовленным путешественникам, и её предупреждение было искренним. Отпустив руку спутника, Люмин молча манила его за собой, призывая следовать в неизведанное. Они поднялись к обрыву; и, стоя на краю, Люмин меланхолично смотрела на болото Асипаттраван, которое лежало у подножия гор. Взгляд её скользнул по жалким остаткам пышной зелени погибшего оазиса, который когда-то процветал здесь, но теперь лишь жалкое воспоминание о былом.

— Место для эксперимента было выбрано намеренно удалённым от людских поселений и даже самых непротоптанных дорог, — произнесла она, её голос был тих, но в нём слышалась нотка настороженности. — Я надеюсь на твоё понимание.

Она не упомянула о том, что выбор был связан не только с отсутствием полного понимания тестируемых сил, но и с возможным недоверием к спутнику. Вместо этого она предложила взглянуть вниз, на болотистую низину, где в тени, сырости и сочащейся из недр земли осквернённой энергии скрывалось небольшое племя хиличурлов. Люмин пристально смотрела на их поведение, её глаза, полные наблюдательности и невыраженных намерений, даже не мигали.

— Смотри, — произнесла она, указывая на хиличурлов. — Хотя они и дикари, в их племенном строе можно заметить быт и домашние дела.

Её голос был полон меланхолии, когда она продолжала наблюдать за тем, как одни хиличурлы убирали после ужина, другие уходили проверять границы лагеря, а оставшиеся готовились ко сну. Взгляд Люмин перемещался от лагеря к её спутнику, словно она пыталась понять, заметил ли он эти детали, которые так сильно не вяжутся с образом безумных монстров.

Её сердце, хоть и не проявляло эмоций, наполнялось странным чувством. Она была принцессой Бездны, и в этот момент чувствовала себя частью не этого мира, а забытой песчинкой его тёмных тайн, принесённой из поднятой пятьсот лет назад бури в центре этой самой пустыни. Каждый миг, проведённый здесь, напоминал ей о том, какой тёмной и страшной была та ночь. Каждый следующий миг, обращённый взглядом к костерку в хиличурльем лагере, утверждал, что даже в самых мрачных местах можно найти искры жизни.

— Я буду рядом, — произнесла она ещё тише, почти что шёпотом, теряющимся в ветре.

И снова не было однозначно, говорились ли слова в качестве утешения и меры поддержки, или же то было бдительное предупреждение, а в невыразительности широко распахнутых золотых глаз могла ощущаться и того больше, угроза.

Люмин была совершенно спокойна, её лицо казалось высеченным из камня. Ни одна эмоция не выдавала её чувств, только лёгкий наклон головы показывал, что она внимательно слушает. Она слышала вопрос, который задал ей Кариберт, но не торопилась отвечать. Её тонкие и красивые пальцы слегка сжали край плаща, и наконец она заговорила, не поворачивая головы:

— Воздействовать… — Её голос звучал тихо, но отчётливо, словно звон хрустального колокольчика. — Это слишком громкое слово, Кариберт.

Она вновь погрузилась в молчание, её взгляд рассеянно блуждал по лагерю, пока не остановился на караульном хиличурле, который неторопливо покидал костровой круг. Его сгорбленная и неуклюжая фигура растворялась в сгущающихся сумерках, словно призрак. Люмин слегка наклонила голову, её глаза сузились, но выражение лица оставалось невозмутимым.

«Мирный сон беззащитных, — размышляла она. — Даже среди монстров он вызывает уважение и защиту у тех, кто способен держать оружие. Неважно, идёт ли речь о шипастой дубине в руках хиличурлов или о прекрасном мече и щите, которые они когда-то держали в руках… В далёкой жизни невинных людей, обречённых небесами на вечный кошмарный сон».

Она глубоко вдохнула, и этот вздох был таким тихим, что его можно было спутать с шорохом листвы на ветру. Её грудь едва заметно приподнялась и опустилась, а глаза на мгновение прикрылись, словно она вбирала в себя ночную свежесть.

Наконец, Люмин обратила свой взор к Кариберту. Её холодные и невозмутимые глаза встретились с его взглядом.

— Твоя цель сейчас — установить контакт с лей-линиями, — произнесла она без эмоций, её голос звучал холодно и отстранённо. — Если это возможно, ты должен попытаться через них проникнуть в воспоминания хиличурлов.

Она вновь обратила взгляд на лагерь, её глаза пробежались по фигурам существ, которые теперь устраивались на ночлег вокруг костров. На её лице появилась едва заметная тень умиротворения. Она вздохнула, и в этот раз в её голосе прозвучала едва уловимая мягкость.

— Любые необдуманные действия, без понимания пределов своей силы, могут повредить и твоей стабильности, и хиличурлам, — произнесла она, и хотя её слова по-прежнему были лишены эмоций, в её тоне чувствовалось чуть больше доброжелательности.

Она вновь погрузилась в задумчивость, её пальцы едва заметно сжимали край плаща, а глаза смотрели вдаль. Ночь полностью окутала землю, и лишь звёзды, холодные и далёкие, освещали её лицо, оставляя его таким же безмятежным и загадочным, как и всегда.

— Ты волнуешься, — произнесла она, не оборачиваясь. Её голос был тихим, и хотя в нём не чувствовалось тепла и понимания, Люмин, по крайней мере, осознавала этот факт. Пусть и как сухое наблюдение.

Воздух всё ещё дрожал от жары, и лишь ночной ветер, наполненный ароматами сухой травы и горячего песка, напоминал о том, что здесь ещё есть жизнь. Люмин наблюдала за Карибертом с тем же отрешённым спокойствием, которое стало её второй натурой. Юноша явно был погружён в свои мысли, неспокойные в этот момент. Его лицо, обычно полное невинной растерянности, сейчас казалось скорее выражающим печальные опасения.

Люмин находила трогательное волнение Кариберта, его чувствительность, столь неуместную в этой безжалостной пустыне, очаровательной. Очаровательной и столь же странной, как редкий цветок, пробивающийся сквозь толщу песка. Она старалась не поддаваться эмоциям и не сопереживать, оставаясь в рамках холодного расчёта. Её лицо оставалось неподвижным, словно маска идеального спокойствия, скрывающая глубокие раздумья. Выдержав продолжительную паузу, наполненную шумом ветра и тихим шелестом песка, Люмин произнесла ровным и спокойным голосом:

— В твоей памяти, Кариберт, должно быть что-то более раннее, чем Плетение. Что-то, что было до… изменения.

Про себя Люмин надеялась, что воспоминания о его растерянности, боли и отчаянии, которые Кариберт переживал в своём болезненном состоянии, подтолкнут его к более решительным действиям. Она нуждалась в его помощи и активном участии. Её план был рискованным, но другого выхода она не видела. Время текло слишком быстро, и каждая задержка могла привести к непредсказуемым последствиям.

— Чтобы произошли улучшения, — произнесла она кратко и без лишних эмоций, — Нужно стараться. И стараться до тех пор, пока есть хотя бы небольшая возможность изменить ситуацию.

Мысли Люмин обратились к Пурпурной Молнии и его эксперименту в Перевёрнутом Городе. Она вспомнила об однозначно спорных технологиях, способных исказить саму суть бытия, и о Злых Течениях, разговор с которыми в Разломе только утвердил её собственное решение.

Люмин осознавала, что Кариберт был лишь воплощением памяти и сил, а не настоящим человеком. Но ей хотелось, чтобы его мотивы совпадали с функцией Плетения Судьбы. Эта странная настойчивость, эта необъяснимая вера в то, что он может измениться, пока ещё не давала ей покоя. Она была убеждена, что это укрепит связь Плетения с лей-линиями естественным и прочным образом, создаст нерушимую основу для будущего. Она была готова рискнуть и поставить на то, что эмоции, даже искусственные, могут стать катализатором изменений.

— Бездействие, — произнесла она чуть громче, — Безразличие… Они страшнее любых ран.

Люмин пристально наблюдала за Карибертом, её лицо было словно маска, но в глубине золотистых глаз скрывалось едва заметное напряжение. В этот раз она не чувствовала привычного лёгкого волнения, которое обычно охватывало её, когда она становилась свидетелем чьего-то погружения в прошлое. Сейчас её окутывало лишь странное, тяжёлое предчувствие, словно предвестие надвигающейся бури.

Люмин опустилась на корточки, провела кончиками пальцев по холодному камню, на котором стояла, и попыталась сосредоточиться, прислушиваясь к шёпоту артерий земли, которые текли глубоко под поверхностью материального. Но она ощутила лишь привычное, едва уловимое гудение, напоминающее далёкий звон колоколов. Её связь с лей-линиями была слабой, почти призрачной, в отличие от Кариберта, который был создан, чтобы чувствовать их биение, словно собственное сердце.

«И всё же…» — подумала Люмин, чуть склонив голову.

Она вновь попыталась уловить хоть какое-то изменение, хоть малейший диссонанс в этом монотонном гуле. Любопытство, редкое и оттого особенно острое чувство, защекотало её сознание. Ей хотелось понять, что именно видит Кариберт, какие образы проносятся перед его взором, какие тайны прошлого открываются ему.

Люмин медленно, почти неуловимо, повела рукой в воздухе, словно пытаясь нащупать невидимую нить. Её пальцы подрагивали, словно от напряжения. Она сосредоточилась ещё сильнее, отбросив все посторонние мысли, полностью погрузившись в это странное, почти болезненное ощущение.

«Надо быть готовой ко всему, — подумала Люмин. — Если он начнёт утопать в этом потоке воспоминаний… Если что-то пойдёт не по плану…»

Она напряжённо вглядывалась в темноту, стараясь уловить хоть малейший признак опасности. Ночь была тиха и спокойна. Лишь редкие шорохи, производимые ночными обитателями пустыни, нарушали безмолвие. Звёзды сияли холодно и равнодушно, словно немые свидетели разворачивающейся драмы.

Люмин провела рукой по лицу, стирая несуществующую пыль. «Пока всё идёт своим чередом…» — заключила она, не отрывая взгляда от долины.

Фигурка Кариберта, казавшаяся прежде неподвижной точкой, начала шевелиться. Люмин выпрямилась, принимая строгую позу, хотя внутреннее напряжение не ослабевало. Она ждала.

Когда Кариберт пришёл в себя, Люмин едва заметно склонила голову в приветствии, не произнося ни слова. Она слушала, не перебивая, его рассказ.

Казалось бы, что особенного в словах о грубой пище, которую хиличурл считал своим завтраком, или о тепле костра, согревавшем его в ночной прохладе пустыни? Но Люмин слушала так, словно каждое слово было бесценным сокровищем, обронённым древним божеством. Её тонкие пальцы, унизанные кольцами с тёмными камнями, слегка сжимались и разжимались, выдавая скрытое волнение. Бледные губы были плотно сомкнуты, а взгляд золотистых глаз, обычно холодный и непроницаемый, сейчас казался особенно пристальным, словно пытаясь проникнуть в самую суть услышанного.

В этих простых, обыденных деталях крылось нечто большее, нечто, что заставляло сердце Люмин биться чуть быстрее. Истина, скрытая в мелочах, открывалась ей, подобно бутону редкого ночного цветка.

Когда Кариберт закончил свой рассказ, Люмин медленно, словно взвешивая каждое слово, произнесла:

— Понимаешь ли ты, Кариберт, всю значимость этого? Память о дне, проведённом хиличурлом, сохранилась в артериях земли… Это свидетельствует о том, что они, несмотря на всё, до сих пор неразрывно связаны с током жизни этого мира. Они существуют в нём, незримо, но ощутимо.

Её голос звучал ровно и спокойно, но в нём проскальзывала едва уловимая нотка… надежды? Нет, скорее, предвкушения. Она на мгновение прикрыла глаза, и в этот момент на её лице мелькнуло нечто, похожее на… горячий энтузиазм. Она тут же подавила это непривычное проявление эмоций, слегка прикусив нижнюю губу, словно одёргивая саму себя.

— Если бы только… — Люмин сделала паузу, собираясь с мыслями, — если бы только мы могли проникнуть глубже, в более отдалённые слои памяти… Извлечь воспоминания о них… до проклятия…

Она открыла глаза и посмотрела на Кариберта с осторожным, почти робким ожиданием.

— Чувствуешь ли ты себя готовым… предпринять ещё одну попытку? Продвинуться дальше? Речь, разумеется, не идёт о веках или годах… Но, быть может, на несколько дней…

Ночь в пустыне была безмятежной и глубокой, словно чёрное море, застывшее в вечности. Над холмами Барсом мерцали бледным светом звёзды, рассыпаясь по небесному своду, словно холодные драгоценности.

Взгляд Люмин, холодный и острый, не отрывался от фигуры Кариберта, который уверенно проникал своим разумом к загадочным артериям земли. Он погружался в память хиличурлов всё глубже, словно мореплаватель, бросившийся в бездонную пучину забвения.

Внешне Люмин выглядела как бесстрастная стража — спокойная и собранная, готовая к любым неожиданностям. Однако под этой ледяной оболочкой её душа была полна чувств, которые переплетались в тревожный узор.

Она ощущала огромную ответственность за всю кампанию по контролю над лей-линиями — невидимыми нитями этого мира, способными как спасти, так и привести к гибели, если сделать неверный шаг. И, что самое тревожное, её пронизывало волнение за Кариберта.

Опыты, проведённые в глубоком и жестоком Разломе, научили Люмин, что милосердие способно носить в себе яд — этот яд превращается в ещё более жестокое насилие, если не держать его в чётком узде. Её ум, острый и беспристрастный, вспоминал каждую ошибку, каждое колебание, каждое предчувствие беды, которое тогда обернулось катастрофой.

Ветер, едва тронувший шелковистые волны её волос, казалось, почти слышал её молчаливую молитву: «Пусть будет твой путь ровен и незатенён. Пусть память древних будет нежна, но непреклонна».

Её прозрачные руки сложились у пояса — жест строгий, но исполненный тихой надежды. В её глазах мерцало искристое золото, передавая внутреннюю борьбу — холодный рассудок и пылающее сердце, объединённые неуловимым мелодичным ритмом.

Люмин не произнесла ни слова, но её неподвижный облик был полон тревоги, словно застывшая конфета — сладкая с лёгкой горчинкой, наполненная надеждой и страхом. Она наблюдала за происходящим, ожидая, когда наступит момент, который либо подтвердит её ожидания, либо станет предвестником безысходности. И в тишине ночи, под звёздным небом, эта безмолвная драма продолжала развиваться, не оставляя места ни для сомнений, ни для ошибок.

Кариберт, вернувшись из своего таинственного путешествия, тихо говорил, словно тёплый ветер, который лишь слегка касался слуха Люмин. Она стояла неподвижно, как резная статуя, и лишь едва уловимые колебания на её бледном лице выдавали внутреннее возбуждение, скрытое за маской совершенного самообладания.

Её золотистые глаза искрились тихой удовлетворённостью — пусть и скромной, но столь редкой для неё — оттого, что были сделаны шаги в нужном направлении, и долгожданные трещинки в завесе прошлого начали проглядывать. Лёгкая улыбка, почти неуловимая, коснулась её губ, но быстро исчезла, уступив место привычной невозмутимой холодности.

— Благоразумие и находчивость твоя, Кариберт, достойны признания, — произнесла Люмин тихо. — Но стоит ли сейчас расслабляться и тем более возводить радости преждевременные в ранг торжеств?

Она медленно обвела взглядом бескрайние ночные просторы, мерцающие таинственным светом далёких звёзд, покрытые бархатной пеленой тьмы.

— Известно нам было и прежде, что артерии земли хранят память о хиличурлах; сей факт лежит в самой основе опасений тех, кто ступает на таинственные пути теней и эфира, ибо аномалии земли предупреждают своим ужасом. Однако отнюдь не значит, что судьба этих чудовищ продолжает сходиться со сферой иным образом, нежели в прошлом. Их сущность и ныне — обособлена, далека, и уж вовсе не гарантирует возможность манипуляции или влияния на их племя сквозь нити этой памяти.

Длинные пальцы Люмин слегка сжались, словно в стремлении удержать огонь в сердце.

— Дабы не впасть в бесплодную заблуждённость, воззри на сей путь с трезвым вниманием, и да будет осторожность твоим единственным спутником впредь.

За её словами не чувствовалось ни излишней суровости, ни гонений, но веяло мудрой строгостью, которой подчиняются сущности тьмы и света. Весь её образ говорил о невозмутимом спокойствии, сквозь которое пробивался осторожный, но твёрдый свет надежды.

Некоторое время Люмин хранила молчание.

Тьма нежно окутывала её силуэт, и даже звёзды словно затихли, осознавая важность момента. Её глаза, словно отражая бездну, не отрывались от Кариберта. Но она смотрела не на него, а словно проникала сквозь его образ, сквозь страх и наивную надежду, прямо в самую сердцевину его намерения, не моргая.

Ночь застыла. Лёгкий холод скользил по воздуху, словно дыхание забытых дюн.

— Воспоминание, созданное ложью, — заговорила она наконец, и её голос звучал, словно звон стекла в храме без богов, — не станет утешением. Оно станет клеткой, даже если её будут населять мягкие тени.

Она сделала едва заметный шаг в сторону, словно обнажая чью-то древнюю рану.

— Истина... — тихо, почти шепотом, произнесла она. — Вот единственное, что по-настоящему освобождает. Не сразу. Не без боли. Но ложь, даже из сострадания, всегда искажает. Я не стану строить из обмана приют для тех, кто уже потерян.

Она подняла взгляд к небу. Его бесконечная безмолвность отражалась в её чертах, в каждой складке её мрачного величия.

— Память — это сосуд не для иллюзий. А для истины. Для боли, если нужно. Для прозрения. Только правда способна удержать сознание от распада. Всё остальное — лишь яд, красиво запечатанный в стекло.

Её слова звучали как приговор, но и как защита. Как обет — защищать тех, кто уже на грани, от чего бы то ни было.

— Но ты не просишь утешения себе, — произнесла она, и голос её стал ровным, как нож, входящий в ткань молчания. — Ты хочешь облегчить их бремя. И это делает твою идею... не опасной, а достойной рассмотрения.

Она снова посмотрела на него — и в её взгляде не было снисходительности. Но была искра признания. Не слабости, а готовности видеть в нём равного, пусть и на короткое мгновение.

— Одно слово, если оно говорит истину, может зажечь огонь в самой тьме, — произнесла она. — Вплети его, но не искажая. Не украшая. Скажи то, что должно быть сказано. Без прикрас, без утешений. Скажи правду — и пусть она будет той искрой, которая удержит их на краю.

Пауза.

— Только тогда это будет не ложь, а дар. Не иллюзия, а ориентир.

Она приблизилась вплотную, словно подчеркивая тяжесть своих слов.

— Но если ты исказишь суть, скроешь боль, склонишься к красивой выдумке — я не стану останавливать тебя. Я позволю правде разрушить всё, что ты пытался спасти. И ты увидишь, как сама ложь обратится против тебя.

Последние её слова прозвучали ясно, как колокол на границе мира:

— Это не для покоя.
Это — для пробуждения.
Это — для Перемены.