Люмин приняла дар без слов — с тем благородным вниманием, с каким коронованные особы принимают реликвии погибших династий. Тонкие пальцы обхватили сосуд, словно боясь потревожить его суть. Гладкая поверхность под её рукой отозвалась лёгким холодом, тронутым глубинным дыханием сна, и в этом безмолвии заключалась не тревога — а достоинство.

— Безмерно утончённо… — прошептала она, скорее в пространство, чем кому-то в ответ. — Он будто соткан из осадка грёз и пепла воспоминаний, оставленных на границе между явью и прахом.

Растворитель Снов оказался неожиданно лёгким, как будто его наполняло не вещество, но концепция. Люмин склонила голову, позволив свету скользнуть по его бокам. Стекло, прозрачное в основании и ускользающе бирюзовое у горлышка, дышало холодной магией. Она провела пальцем по резному шву — жестом, из которого было изгнано всё телесное: только почтительное изучение.

Сосуд был прекрасен. И он был... личным.

Она сделала шаг вперёд.

Движения её были безупречны — изящны, словно фрагмент придворного ритуала. Люмин обвила Скарамуччу руками, медленно, с почти невесомой деликатностью, будто его облик мог рассыпаться от неосторожного прикосновения. Её ладони сомкнулись у него на спине — точка касания была почти священной, и вместе с тем… человечной.

Лёгкий наклон головы, мягкое касание лба к его виску — не интимность в её обыденном смысле, но жест из времён, когда прикосновения были молитвами.

— Благодарю, — выдохнула она, почти неразличимо. — Не только за дар… но за сам жест. Это… было услышано. И… воспринято.

Она не отступила сразу. Позволила этому молчанию оформиться. Позволила ему быть. Только затем, почти как тень, вышла из объятий. Одним движением поправила складки его одежды — чуть тронув ворот, пригладив ткань на плече, без малейшего напряжения, как будто касалась тончайшей мантии из эфира. Потом — свой собственный плащ, вернув ему былую идеальную форму.

Сосуд остался в её левой руке. Она подняла его чуть выше, с видом деловой удовлетворённости.

— Он прекрасно вписывается в мои текущие замыслы. — Тон стал чуть более отчётливым, как в уединённой беседе. — Я как раз завершаю два эскиза: один ищет способы извлечения памяти из костей, другой… разрушает традиции до того, как они овладеют материей.

Молчание.

— Я говорю о самом достойном из богов древности. — отозвалась она на другой заданный вопрос вопрос, не поднимая взгляда.

Без паузы, без акцента, будто не бросила ничего весомого, она продолжила уже совсем другим тоном:

— Мы восстановили Горн Микагэ. Катастрофа на островах предотвращена. — Её голос звучал буднично, почти утомлённо. — Разумеется, никто не заметит. Но, в сущности, признание никогда не было целью. Цель — дыхание кузни. Мы опробовали новые меха и наковальни, запустили один из механизмов Золота. Настоящая уникальная древность. И она снова работает.

Её взгляд скользнул по Растворителю.

— Всё к лучшему. Ведь это лишь начало.

Он ответил на объятие. Это был жест почти трогательный — не в своей теплоте, но в смятении, которое промелькнуло в его движениях. Люмин ощутила, как кукольные руки сомкнулись на её спине и талии, и позволила себе остаться в этом объятии ещё миг — будто позволяла воде замереть в чаше. Не для чувства. Для формы.

Она слышала, как звучит его тишина. Как дышит его гнев. И всё же, когда он отступил, в её лице не дрогнуло ни единой черты.

— Вкус у этого слова и впрямь горчит, не так ли? — мягко отозвалась она, не глядя на него напрямую, а скорее — в ту точку пространства, где стекло Растворителя отразило едва уловимый отблеск вспышки его электро. — Но я говорю не о добре. И не о мире. Только о точности намерений. Они… совершенствуются. В этом — благо.

Слова не были утешением. Ни оправданием, ни спором. Лишь вежливо поданная мысль. Логическая, как уравнение. Хрупкая, как керамика.

Когда он произнёс: «Уже интересно взглянуть, во что ты превратишь этот растворитель», — Люмин ответила не сразу. Сначала — вдох. Глубокий, как ночь. Затем — выдох, с легчайшей вибрацией в голосе, которая могла показаться тенью улыбки. Но не была ею.

— В форму, что требует достойной памяти.

Она чуть наклонила сосуд, будто всматриваясь сквозь багряную глубину.

— Я собираюсь выковать клинок, — сказала она так, как говорят о переименовании библиотеки. — Из кости Оробаси.

Она подняла глаза. В них не было вызова. Ни желания произвести эффект. Только кристальная ясность намерения.

— Я полагаю, она достаточно хорошо сохранилась — её волокна обладают структурой, пригодной для усиленного резонанса. В качестве сердцевины я использую жемчужину драконьего цветка. Она была взращена в слепых пещерах Энканомии, на голой жажде света.

На миг она замолчала. Только для того, чтобы посмотреть, не слишком ли изыскана эта комбинация.

— Таким образом, меч будет носителем древней вины и света, которого никогда не было.

Сказав это, Люмин спокойно повернулась, словно бы только что обсудила рецептуру чернил.

— Мы сможем начать работу, как только ты решишь, что тебе хочется наблюдать этот процесс. Или принять участие. Мне всё равно. Но я буду признательна.

Она чуть склонила голову. Сосуд в её руке вспыхнул отблеском, едва уловимым, как вздох за гранью сна.

— Для таких вещей... нужна тишина.

И это было не приглашением, но не и отказом. Просто — фактом.

Кивок Скарамуччи, хрустальный в тишине, как звон запоздавшего колокольчика, она встретила с тем же ровным, ни на мгновение не оживляющимся взглядом, которым смотрят на древние письмена: с вниманием, но без пульса. Растворитель Снов оставался в её руке, излучая прохладу — не телесную, но почти концептуальную: как будто он хранил внутри возможность быть кем-то иным, чем сосудом.

— Пока — нет, — ответила она с вежливой неторопливостью, вкрадчивой, как шелест пергамента. — В данный момент я изучаю потенциальных мастеров, способных соответствовать… специфическим требованиям. Работа должна быть не только точной. Она должна быть… наследием.

Пауза была тонкой. Почти неуловимой. Как затакт в симфонии.

— В идеале, я бы предпочла, чтобы её выполнила рука школы Амэнома. — Голос остался прежним: без нажима, но с намерением. — Их стиль... более всего близок к оригинальным представлениям о структуре линии, гармонии разворота, о балансе внутреннего дыхания лезвия.

Она перевела взгляд на Сказителя. Не резко — мягко, будто ветер повернул её лицо сам.

— Хотя, разумеется, в Иназуме ныне… затруднительно найти родовитого кузнеца. — Сказано было так естественно, почти вежливо, будто речь шла о неурожае белого чая или гибели коллекции гравюр. Ни осуждения. Ни обвинения. Только факт.

И на сердце её не отразилось ни тени укора. Но взгляд задержался на лице Скарамуччи дольше обычного. Чуть дольше, чем требует этикет. Внимание, столь тонкое, что почти неуловимо — и именно оттого ощутимо.

Затем — снова спокойствие, почти деловитость:

— Если достойный мастер не найдётся, я соберу дизайн сама. Технология уже рассчитана. Останется только изготовление, но Уэргу в любом случае будет работать над второй заготовкой. Хотя, как ты верно заметил, не каждый день куются мечи из костей древних богов. Было бы… в некотором смысле благородно, если бы кто-то кроме меня приложил к этому руку.

Растворитель Снов она чуть приподняла, словно бы предлагая ему взглянуть ещё раз — не на вещь, но на то, что могло стать первым звеном в цепи. В новом оружии. В новой воле.

— Ты хотел посмотреть. Но, возможно, хотел бы быть мастером? Я приму любую позицию. — Чуть склонив голову, она добавила, с мраморной ровностью: — Возможно, ты хотел бы взяться за инструменты сам?