Люмин приняла дар без слов — с тем благородным вниманием, с каким коронованные особы принимают реликвии погибших династий. Тонкие пальцы обхватили сосуд, словно боясь потревожить его суть. Гладкая поверхность под её рукой отозвалась лёгким холодом, тронутым глубинным дыханием сна, и в этом безмолвии заключалась не тревога — а достоинство.

— Безмерно утончённо… — прошептала она, скорее в пространство, чем кому-то в ответ. — Он будто соткан из осадка грёз и пепла воспоминаний, оставленных на границе между явью и прахом.

Растворитель Снов оказался неожиданно лёгким, как будто его наполняло не вещество, но концепция. Люмин склонила голову, позволив свету скользнуть по его бокам. Стекло, прозрачное в основании и ускользающе бирюзовое у горлышка, дышало холодной магией. Она провела пальцем по резному шву — жестом, из которого было изгнано всё телесное: только почтительное изучение.

Сосуд был прекрасен. И он был... личным.

Она сделала шаг вперёд.

Движения её были безупречны — изящны, словно фрагмент придворного ритуала. Люмин обвила Скарамуччу руками, медленно, с почти невесомой деликатностью, будто его облик мог рассыпаться от неосторожного прикосновения. Её ладони сомкнулись у него на спине — точка касания была почти священной, и вместе с тем… человечной.

Лёгкий наклон головы, мягкое касание лба к его виску — не интимность в её обыденном смысле, но жест из времён, когда прикосновения были молитвами.

— Благодарю, — выдохнула она, почти неразличимо. — Не только за дар… но за сам жест. Это… было услышано. И… воспринято.

Она не отступила сразу. Позволила этому молчанию оформиться. Позволила ему быть. Только затем, почти как тень, вышла из объятий. Одним движением поправила складки его одежды — чуть тронув ворот, пригладив ткань на плече, без малейшего напряжения, как будто касалась тончайшей мантии из эфира. Потом — свой собственный плащ, вернув ему былую идеальную форму.

Сосуд остался в её левой руке. Она подняла его чуть выше, с видом деловой удовлетворённости.

— Он прекрасно вписывается в мои текущие замыслы. — Тон стал чуть более отчётливым, как в уединённой беседе. — Я как раз завершаю два эскиза: один ищет способы извлечения памяти из костей, другой… разрушает традиции до того, как они овладеют материей.

Молчание.

— Я говорю о самом достойном из богов древности. — отозвалась она на другой заданный вопрос вопрос, не поднимая взгляда.

Без паузы, без акцента, будто не бросила ничего весомого, она продолжила уже совсем другим тоном:

— Мы восстановили Горн Микагэ. Катастрофа на островах предотвращена. — Её голос звучал буднично, почти утомлённо. — Разумеется, никто не заметит. Но, в сущности, признание никогда не было целью. Цель — дыхание кузни. Мы опробовали новые меха и наковальни, запустили один из механизмов Золота. Настоящая уникальная древность. И она снова работает.

Её взгляд скользнул по Растворителю.

— Всё к лучшему. Ведь это лишь начало.

Он ответил на объятие. Это был жест почти трогательный — не в своей теплоте, но в смятении, которое промелькнуло в его движениях. Люмин ощутила, как кукольные руки сомкнулись на её спине и талии, и позволила себе остаться в этом объятии ещё миг — будто позволяла воде замереть в чаше. Не для чувства. Для формы.

Она слышала, как звучит его тишина. Как дышит его гнев. И всё же, когда он отступил, в её лице не дрогнуло ни единой черты.

— Вкус у этого слова и впрямь горчит, не так ли? — мягко отозвалась она, не глядя на него напрямую, а скорее — в ту точку пространства, где стекло Растворителя отразило едва уловимый отблеск вспышки его электро. — Но я говорю не о добре. И не о мире. Только о точности намерений. Они… совершенствуются. В этом — благо.

Слова не были утешением. Ни оправданием, ни спором. Лишь вежливо поданная мысль. Логическая, как уравнение. Хрупкая, как керамика.

Когда он произнёс: «Уже интересно взглянуть, во что ты превратишь этот растворитель», — Люмин ответила не сразу. Сначала — вдох. Глубокий, как ночь. Затем — выдох, с легчайшей вибрацией в голосе, которая могла показаться тенью улыбки. Но не была ею.

— В форму, что требует достойной памяти.

Она чуть наклонила сосуд, будто всматриваясь сквозь багряную глубину.

— Я собираюсь выковать клинок, — сказала она так, как говорят о переименовании библиотеки. — Из кости Оробаси.

Она подняла глаза. В них не было вызова. Ни желания произвести эффект. Только кристальная ясность намерения.

— Я полагаю, она достаточно хорошо сохранилась — её волокна обладают структурой, пригодной для усиленного резонанса. В качестве сердцевины я использую жемчужину драконьего цветка. Она была взращена в слепых пещерах Энканомии, на голой жажде света.

На миг она замолчала. Только для того, чтобы посмотреть, не слишком ли изыскана эта комбинация.

— Таким образом, меч будет носителем древней вины и света, которого никогда не было.

Сказав это, Люмин спокойно повернулась, словно бы только что обсудила рецептуру чернил.

— Мы сможем начать работу, как только ты решишь, что тебе хочется наблюдать этот процесс. Или принять участие. Мне всё равно. Но я буду признательна.

Она чуть склонила голову. Сосуд в её руке вспыхнул отблеском, едва уловимым, как вздох за гранью сна.

— Для таких вещей... нужна тишина.

И это было не приглашением, но не и отказом. Просто — фактом.

Кивок Скарамуччи, хрустальный в тишине, как звон запоздавшего колокольчика, она встретила с тем же ровным, ни на мгновение не оживляющимся взглядом, которым смотрят на древние письмена: с вниманием, но без пульса. Растворитель Снов оставался в её руке, излучая прохладу — не телесную, но почти концептуальную: как будто он хранил внутри возможность быть кем-то иным, чем сосудом.

— Пока — нет, — ответила она с вежливой неторопливостью, вкрадчивой, как шелест пергамента. — В данный момент я изучаю потенциальных мастеров, способных соответствовать… специфическим требованиям. Работа должна быть не только точной. Она должна быть… наследием.

Пауза была тонкой. Почти неуловимой. Как затакт в симфонии.

— В идеале, я бы предпочла, чтобы её выполнила рука школы Амэнома. — Голос остался прежним: без нажима, но с намерением. — Их стиль... более всего близок к оригинальным представлениям о структуре линии, гармонии разворота, о балансе внутреннего дыхания лезвия.

Она перевела взгляд на Сказителя. Не резко — мягко, будто ветер повернул её лицо сам.

— Хотя, разумеется, в Иназуме ныне… затруднительно найти родовитого кузнеца. — Сказано было так естественно, почти вежливо, будто речь шла о неурожае белого чая или гибели коллекции гравюр. Ни осуждения. Ни обвинения. Только факт.

И на сердце её не отразилось ни тени укора. Но взгляд задержался на лице Скарамуччи дольше обычного. Чуть дольше, чем требует этикет. Внимание, столь тонкое, что почти неуловимо — и именно оттого ощутимо.

Затем — снова спокойствие, почти деловитость:

— Если достойный мастер не найдётся, я соберу дизайн сама. Технология уже рассчитана. Останется только изготовление, но Уэргу в любом случае будет работать над второй заготовкой. Хотя, как ты верно заметил, не каждый день куются мечи из костей древних богов. Было бы… в некотором смысле благородно, если бы кто-то кроме меня приложил к этому руку.

Растворитель Снов она чуть приподняла, словно бы предлагая ему взглянуть ещё раз — не на вещь, но на то, что могло стать первым звеном в цепи. В новом оружии. В новой воле.

— Ты хотел посмотреть. Но, возможно, хотел бы быть мастером? Я приму любую позицию. — Чуть склонив голову, она добавила, с мраморной ровностью: — Возможно, ты хотел бы взяться за инструменты сам?

Она уловила его желание уйти от разговора — как улавливают дрожание тончайшей струны: не ухом, а памятью. И послушно позволила теме умереть. Растворитель Снов она опустила ниже, повернула так, чтобы стекло не бликовало в его сторону, и выровняла складку на плаще — жестом, напоминавшим о том, что порядок лечит лучше утешений. Уже в следующую секунду Люмин заговорила — мягко и многословно, гораздо многословнее, чем обычно. И это «много» было преднамеренным: она намеренно наполняла воздух словами, чтобы перефокусировать его мысль, отделить её от болезненного, как отрывают ткань от занозы не рывком, а долгим, равномерным движением. Она говорила, чтобы увести бурю в безопасный фарватер.

— Оставим, друг. Пойдём иным путём, — произнесла она негромко, как ставят ширму, закрывая слишком яркий свет. — Расскажи лучше о том, что достоинству твоему сродно. Где ты видишь своё королевство? Какими чертами оно ляжет на землю — скалой ли, водой, ветром ли, именами? Скажи: его граница — это стена, алтарь, пустынный рубеж или слово твоё, раз и навсегда положенное?

Она слышала, как в тишине ещё тлеют неприятные мысли, и говорила дальше, ровно, почти колыбельным размером строя фразы. Каждая следующая мысль становилась тихой вехой, за которую можно ухватиться — не шпорой, не занозой, а гладким поручнем.

— Палаты твои… они высоки ли будут, как дыхание грозового облака, или низки и тёплы, чтоб лампы горели ровно и долго? Ты любишь тень лёгкую, как дым благовоний, или тяжкую, как броня? Пусть твой дворец дышит — чем? Озоном, старой кожей переплётов, свежераскрытым шёлком, маслом для механизмов или палёной пылью пустыни?

Она вела его мысль в стороне от запрещённых троп, как опытный проводник уводит путника от трещины в скале — не предупреждая вслух, а меняя ритм шага. Намерение её было прозрачным, но без насилия: словом она обкладывала память мягкими валами, чтобы о них разбивалась ярость.

— Трон — удобство или красота? Каменный, как свод договора, чтобы локоть упирался в гладь, не оставляющую следов, или бронзовый, где резьба, как карта, запоминает линии ладоней? И встанет ли рядом подлокотник для молчания — чтобы можно было молчать достойно?

Она делала паузы там, где дыханию была нужна ступенька. Паузы были короткими — и преднамеренными: в них злость не успевала собраться в комок. Люмин знала цену длительному молчанию: оно возвращало память к горну; потому она не позволяла тишине распухать — заполняла её в меру.

— Цвета королевства. Укажи их, прошу: знамя радости, знамя скорби, знамя сна, знамя войны и знамя дел повседневных. Пусть их будет пять: лишнее обременяет, а недостаток унижает. Выбери и скажи — и краски твои станут законами не хуже уставов.

Она чуть изменила постановку корпуса, отступив на полшага вбок, чтобы речью не давить, а сопровождать. Растворитель Снов лежал на её ладони, как тёмная печать: холод стекла остужал собственные пальцы, напоминая — надо держать ровный тон. Лицо оставалось безупречно спокойным; интонация — старомодной, вежливой, с лёгкими, как кружево, архаизмами.

— Сады. В них будут слушать воду — или тишину? Подрежут ли деревья под строгие облака, или позволят им расти свободно, как мысль, не ведающая ярма? Пустишь ли в них ночь целиком, без фонарей, чтобы трава помнила звёзды, или повесишь в нишах светильники янтарные, чтоб тени были послушны?

Она слепляла для него мир из обозначений — безопасный, хоть и острый линиями. Вопросы её были не допросом и не экзаменом — они были рамой, куда удобно опускать взгляд. Она говорила много, чтобы он видел далеко.

— Город твой — каналы или лестницы? Лодки под низкими арками или каменные галереи, где шаг учится благоразумию? Торжественнее ли тебе пустая площадь перед чертогом или узкий проход, где каждый шаг вынуждает думать?

На каждом новом витке тема кузни и горна отступала, как море при отливе. Она чувствовала, как уходит из воздуха металлический привкус злобы, и продолжала нарочно — не из болтливости, но из рассудочной жалости, что и именем-то жалостью не была: скорее распорядительностью. Она расправляла пространство вокруг него, чтобы неприятная мысль не имела угла, где бы могла застрять.

— Герб. Прост, как истинная формула, и многослоен, как сон. Пусть будут три знака — не более: молния, вода и колесо? Или руна, птица и ключ? Лишний символ — соблазн к празднословию, а мы его не любим. Кому позволишь носить твою печать, кому — оттиски, а кому — лишь память о ней?

Она едва заметно улыбнулась — не губами, а выбором слов; улыбка эта была служебной, вежливой, почти хозяйственной.

— Имя столицы: короткое, острое, как клинок, или длинное, как древняя молитва? Улицам — число и смысл, чтобы путник, ступая, уже понимал, куда идёт. Календарь — любит ли длинные часы твоё королевство, или живёт короткими, острыми, как стёклышко, промежутками?

Если в тишине вдруг натыкалась искра раздражения, она тут же подавала следующую нить:

— Законы — строгие, но негромкие. Каждый — как ступенька: без них лестница рушится, но их не должно быть так много, чтобы лестница превращалась в стену. Расставь три предела, которые нельзя преступать никому, и два, которые позволено преступать в великих нуждах. Остальное дадим на усмотрение разуму.

Она говорила и слышала, как внутри него должен остынуть горн — если не в самом сердце, то в воздухе вокруг. И продолжала, мягко, но настойчиво — как вода, что полирует камень, не показывая силы.

— Праздники. Три — для начала, середины и конца. Первый пахнет хлебом и дождём, второй — медью и ладаном, третий — чистым воздухом, на котором слышно, как звенит тишина. И каждому — свой знак, своя музыка и свет. Этого довольно, чтобы народ понимал, где радоваться, где помнить, где молчать.

Она и себя держала в узде — чтобы ни случайное слово, ни тень интонации не подвели тему обратно к запретному месту. Потому и добавила ровно, как в списке поручений:

— Три пространства для тебя: тронный зал, малый кабинет и сад. В каждом — назови цвет, звук и запах. И одну вещь, без которой место не станет твоим: шкатулку, колокол, книгу, кресло, фонарь… выбери сам. Запиши, если люб тебе порядок письма; расскажи, если милее речь. Я выслушаю — без поправок, если не попросишь.

Она умела молчать — но сейчас выбирала говорить. Намеренно. Долго. Уверенно. Речь её текла так ровно и долго не потому, что у неё нашлось много «важного», — напротив, потому что важного было слишком мало, чтобы спорить; а вот нужного — достаточно, чтобы отвлечь. И, когда почувствовала, что нить отвода закреплена, она плавно пришла к завершению, не обрывая, а укладывая.

Она слегка опустила ресницы и, как учтиво положено, скользнула большим пальцем по горлышку Растворителя Снов, снимая с его стекла невидимую пылинку. Этот лёгкий, почти бытовой жест окончательно закрепил новую тему: кузня, горн, удары — всё отступило. Остались королевство, порядок, образы — и простор, который она ему оставила.