Грохот, скрип и каменный скрежет волной наполняют помещение павильона и звук этот, кажется, тревожит неизменную вечность пылающих клёнов, что высажены здесь; беспокоит сосуд этой Вечности, неподвижно покоящийся подле деревьев. Вокруг красного и коричневого буйства красок фигурка в белом выглядит ярким мазком одиночества, что привносит в общую картину этого заставшего павильона грань умиротворённой меланхолии.

Кукла, не поднимаясь, вопросительно смотрит на человека, что посмел войти в священную обитель, и взгляд этот, кроткий и мягкий, пугает пришедшего сильней, чем всякий монстр или порождение Бездны. Не паломником был этот самурай, не поклониться святыне вошёл. Вовсе не знал, что за дверь открыл он случайно, и не ведал, кто смотрит на него из-под яркой сени вечно пылающих клёнов.

Видит человек дорогую мебель и затейливо расшитые золотом ширмы, каждая состоянием в деревню, из которой он родом, но главное сокровище этой обители продолжает взирать на потревожившего павильон молча. Кукла не поднимается навстречу, не шевелится и не говорит никакого приветствия, пугая самурая тем больше: он видит, как за ним следит нечто, которое он не может осознать. Человек ли это, божество или демон? Разумеет он, что мальчик - или фигурка мальчика - под деревом сидит живой, потому что следит взглядом, но отчего же в безмолвии? Если это человек, то пусть поздоровается, а если бог или демон, то разгневайся же ты на смертного, что встревожил твой покой!..

Пройдя весь павильон до самого клёна, самурай останавливается перед куклой и кланяется, приветствуя первый и представляясь, после сразу же извиняясь за вторжение. И интересуется тем, что это за место, что он нашёл скрытым так далеко, и кто его владелец, с которым судьбе довелось его свести.

- Кацу... раги?.. - губы сидящего на татами едва шевелятся, мягкий голос его едва громче шелеста листьев. - Кацураги!..

Узнав новое слово, кукла повторяет его ещё раз или два прежде, чем человек, с благоговейным трепетом подойдя совсем близко, не повторяет свои вопросы.

- Кто ты, и что это за место?

- Кто ты, и что это за место, - безмятежно повторяет мальчик в белом как эхо. Вежливая полуулыбка не покидает его лица, а внимательный взгляд, возвышенный и отстранённый, Кацураги чувствует всей своей сутью, и оттого его бросает в дрожь. Вблизи самурай видит не просто благородного юношу, что решил развлечь себя за счёт недалёкого простака. Взгляд человека скользит с изысканной ткани его одежд на золотое украшение, висящее на шее. Золотое перо столь тонкой работы, что сразу понятно - не человек его делал. И, только подумав об этом, едва догадавшись, Кацураги замирает, боясь вздохнуть.

Заметив внимание к перу, кукла приходит, наконец, в движение. Плавным жестом подхватывает драгоценность на открытые ладони и протягивает к человеку, позволяя рассмотреть внимательней... и перо, и собственные пальцы, заставляя человека отпрянуть назад не то в ужасе, не то в почтении.

Руки у мальчика не человеческие, и в них реликвия работы божественной. Он сам - реликвия, созданная великим архонтом.

- Как же это... ты... ты дитя сёгуна? - Кацураги шепчет едва слышно, сам с трудом веря в то, что говорит. Однако же он не только видит перед собой создание, не имевшее отношение к человеку, он видит сходство юноши и Электро архонта, которую имел честь лицезреть однажды издалека через галерею, когда сопровождал своего господина в Тенсюкаку.

- Да, - кивает мальчик, но ни один вопрос больше не отвечает. Самурай не добился от него ни имени, ни причин, по которым столь высокопоставленная особа оказалась заперта в этом павильоне. Лишь только взгляд и улыбка на все слова, и в этот момент Кацураги, наконец, понимает, что ведёт беседу с сущим ребёнком, что не отвечает ему лишь потому, что не знает, как это сделать. Это приводит человека в замешательство, ведь божественный юноша выглядит вполне взрослым - такие, как он, в столице уже несут военную службу... но они люди, а это дитя было иным.

- Нехорошо оставлять тебя здесь совсем одного, - рассуждает Кацураги, осматриваясь. Это место было роскошным настолько же, насколько пугающим в своей застывшей пустоте. Нужны ли были мальчику все богатства этого павильона? Самурай сомневался, что тот понимает ценность вещей, а его сердце отчего-то сжималось в отчаянной тоске при взгляде на ребёнка. Даже если с ним здесь ничего не случится, он что, просто продолжит вот так сидеть целую вечность в неподвижности, совсем один?
- Может быть ты пойдёшь со мной? Я бы отвёл тебя к своему господину для начала, - Кацураги не успел закончить мысль и объяснить весь свой план. Мальчик поднялся на ноги и встал рядом так быстро, что самурай даже понял это не сразу. - Ах, хорошо, давай пойдём в нашу ставку, а дверь просто закроем, как было.

***

- Вот тебе яблочные зайчики, побудь пока тут, а я всё объясню господину Микоси. Не уходи никуда, хорошо?

Кукла кивает и вновь садится на татами, но уже не те, что были расстелены под алеющими клёнами. Здесь, в этом месте, их вообще не было, только какие-то другие деревья, которые он видел впервые. Не было тут и ширм с шёлковыми подушками, а столик сделан не из тёмного дерева, а из каких-то полукруглых лёгких штуковин. «Яблочные зайчики» формой сбоку немного напоминали золотое перо, отчего сразу очень понравились кукле. Они тонко и сладко пахли, были влажными наощупь и немного хрустели при прикосновении. Со временем из белых они медленно превратились в коричневатые, и этот процесс всецело захватил куклу. Он наблюдал за этой метаморфозой с волнением и пристальным вниманием, даже беспокойством, всё время, что оставался один в очередном неведомом ему ожидании.

А потом в комнату вошёл человек, за плечом которого стоял Кацураги. Подняв взгляд от зайчиков, кукла встречает вошедших так же, как и в павильоне: взглядом и лёгкой улыбкой, за которой можно прочитать как интерес, так и равнодушие. И именно этот жест заставляет человека, что уже прошёл вперёд и собирался что-то сказать, осечься, замолкнув. Он свёл брови и вздохнул, махнув рукой, а потом сел напротив куклы. Сказал, что его зовут Микоси Нагамаса, и...

Вдвоём люди смогли растолковать кукле важность его секрета и постарались убедиться в том, что все их слова поняты верно. К тому моменту солнце уже совсем скрылось за морской гладью, а яблочные зайчики стали цвета осеннего клёна. К тому моменту хмурый Микоси, поджав губы, поднялся на выход, обронив напоследок, что завтра нужно будет вернуться, так как оставаться на Сэйрае дольше может быть опасно.

- Сэйрай?.. - вопрошает кукла у закрытых сёдзи, а растерянный Кацураги, рассматривая нетронутое угощение, объясняет, что это название острова, на котором они сейчас находятся.
- Название?.. - это слово в устах божественного дитя звучит тише и отчего-то печальнее.

***

- Нива... Хисахиде-сама, - повторяет кукла, кланяясь вместе с Кацураги, который привёл его в это место. В поездке до Татарасуны он стал гораздо отзывчивей и менее отстранённым, чем в самом начале. Самураям даже удалось обучить его нескольким простым понятиям и словам за время пути. Кукле объяснили, что такое вежливость, как правильно говорить и кланяться, и зачем же всё-таки нужны яблочные зайчики. Последнее удивило больше всего, и он несколько раз порывался залезть в рот Кацураги, казалось, полностью, чтобы посмотреть на то, куда исчезают фруктовые дольки.

Вместо разговора с новыми людьми куклу утянул за собой другой человек, совсем не похожий на всех тех, кого доводилось видеть до этого.

- Меня зовут Нива Наоко, - улыбнулся человек. - Я супруга Хисахиде.

- Нива... Наоко-сама, - кланяется кукла. - Супруга...

- Чему же ты так удивляешься, малыш? Ахаха, давай я покажу тебе дом, пока мой муж говорит с Нагамасой. Не стоит их отвлекать.

«Дом» оказался множеством разных помещений, совсем друг на друга не похожих. Особенно необычной была «кухня», где кукле захотелось задержаться подольше и рассмотреть всё внимательней. Там был «очаг» и «корзины», «погреб» и «осторожнее с ножами», было много-много «овощей», самых разных по виду, цвету и запаху, и... вновь незаметно солнце скрыло свой лик за горной грядой, теперь небо освещалось лишь тонким серпом луны да блеском горна Микагэ, что виднелся вдали из окна.

Именно его и разглядывает кукла, усевшись на татами очередной комнаты. Сюда его привёл Нива-сама и сказал, что здесь можно остаться. Он так и делает: посреди небольшого помещения опускается на пятки и складывает ладони на коленях, скользя взглядом по стенам, полу и потолку. Тут тоже нет шёлковых подушек и ширм, нет столика из тёмного дерева и ярких клёнов. Зато есть окно, и занавески чуть-чуть приподнимаются от ночного ветра, который заглядывает в комнату.

В тишине и темноте снаружи что-то кратко блестит и тут же затухает, слышен мерный непрекращающийся стрёкот. Осознавая вдруг громкую наполненность ночи среди людей, совсем непохожую на безмолвную неподвижность в павильоне, кукла улыбается чуть шире, роняя на шёлковые рукава горячие, живые слёзы.

Быть здесь ему нравилось больше, чем в той тишине, но понял он это лишь сейчас, когда мог сравнить оба этих ожидания.

Влажная, жаркая летняя ночь, опустившись бархатной темнотой на спящих людей, их спящие дома и одну куклу, что понятия не имела о сне, продолжалась недолго. Тёмно-синее небо сделалось чёрным и на нём разлилась мерцающая жемчужная дорожка звёзд, о которых кукла знает немного из того времени, что ему дозволено было находиться подле своей божественной создательницы.
Об остальном он не ведал. Ни о людях, ни о их быте, ни даже о словах, что они произносили вслух. Заворожённо наблюдая за тем, как звёзды, едва появившись вверху, гаснут, растворяясь в синеве, подёрнутой снизу нежнейшим розовым вздохом нового дня, кукла не может сдержать в себе слёз и изумления. Он видит впервые эту смену одного на другое, столь мимолётную, скоротечную. Вот было - и теперь его нет. С трудом сосуд вечности может осознать это, пускай необычайно одарён и, чистый лист, лишь начал заполнять себя историей жизни.
Печальное очарование моментом настигает его, прощаться с этим мигом оказалось невероятно... сложно? Нет. Он ничего не может предпринять чтобы задержать мгновение или вернуть его. Знает ли, как это сделать? Тоже нет. Но хочет ли?
И, наблюдая, как новорождённый рассвет из розового вырастает в пронзительный жёлтый, разливая чистейший голубой в небесах, кукла вдруг вполне связано и чётко, впервые за десятилетия своего существования, думает. Размышляет о том, что видит, не просто впитывая в себя знание, но и пытаясь понять его всеми малыми силами своими.

«А там ничего не менялось.»

На большее знаний и возможностей его не хватило, лишь на мимолётное сравнение двух состояний. И всё же, это небольшое усилие было великим трудом, что дало свои плоды. Осознав въяве, что такое отличия, и поняв полноценно разницу между вечным и скоротечным, остаётся сделать лишь один шаг, что весьма сложен для того, кто ходить не умеет.
И в этот момент сбоку слышится тихий шелест. Раздвигается створка сёдзи, которая позволяет увидеть человека, с которым куклу познакомили только что. Он ушёл ненадолго, чтобы вернуться опять?..
- Доброе утро... - чуть повернувшись, повторяет юноша, задумчиво глядя на закрывающуюся дверь. Кукле бы понадобилось много больше времени, чем те несколько минут, что взял себе Нива для повторного появления, но и за эти крохи в юной божественной голове всплеском родилось удивление, лишь только он завидел, как легко и мягко скользит створка сёдзи туда и сюда. Быть может, спустя время он и сам бы подошёл посмотреть, сможет ли повторить этот трюк, но не успел.
- Прошу прощения, - негромко вторит кукла, не двигаясь с места и не сводя внимательного взгляда с Хисахидэ. Потом, вспомнив уроки Микоси, кланяется. После, вспомнив ещё уроки Микоси и Кацураги, поворачивается, наконец, лицом к Ниве, чтобы не смотреть боком, и снова кланяется.

Кротко опускает взгляд к сложенным на коленях белым ладоням, и склоняет голову ровно на положенный угол, держа спину идеально прямой. Едва шелестит шёлк накидки на его голове, но ни рукава, ни само покрывало не сдвинулись даже на волос, всё так же изящно лежащие на татами, как Хисахидэ мог это помнить с вечера, когда оставил здесь куклу.
Замерев в поклоне - тёмные волосы упали на фарфор лица, застенчиво скрыв взгляд, и без того спрятанный за ресницами - кукла наконец выпрямляется, и смотрит на человека, что полная луна: светлым, немигающим и открытым взглядом. Без любопытства, без надменности, холода и всякой улыбки, он полон был лишь удивления, на этот раз совсем не понимая, о чём идёт речь. Что-то внутри куклы изменилось, но он не смог и понять, что это было и почему он вовсе заметил нечто... столь скоротечное?

- Вчера?..
Сев ровно (хотя казалось бы, и так сидит прямой, словно молодой бамбук), кукла очень старается сделать как велел господин Микоси, но концепция времени для вечности - предмет самый сложный.
- В-вчера, - рассеянно уже тянет кукла, задумчиво прислонив пальчик к щеке, и во взгляде его вечность поднимается туманом, что заслоняет сущее. Он почти понял само слово, но всё же значение его ускользало. Что для вечного существа человеческие часы? А что есть для человека вечное существо, явно не понимающее ни свою суть, ни суть собеседника?
- ...Нива... сама... - сдавшись в своих потугах, кукла смотрит на хозяина дома, не сдерживая слёз. - Что такое... «завтрак»?.. И при чём тут... «вчера»?..

Приняв из рук человека ткань обеими ладонями - выучен был уже брать то, что дают - кукла задумчиво смотрит на эту вещицу, держа перед своим лицом на полусогнутых руках. Задумчиво, изумлённо, неловко; поднимает полный слёз взгляд снова на Ниву, разрывается немых вопросов. Все они столь сложны, что и сформулировать нельзя, невозможно описать саму их суть. Кукла не видит эти свои вопросы, но они есть. Они внутри.
А потом человек начинает отвечать.
Его объяснение сложно, и кукла перестаёт понимать уже на втором предложении причину, по которой циркулирует процесс вчера и завтра, к которому ещё каким-то непостижимым образом добавилось «сегодня»! Впрочем, кое в чём Нива преуспел, и его многоуровневое пояснение сути мирских вещей заставило куклу думать втрое дольше привычного, отчего все слёзы утихли, испарившись - у него просто не осталось возможности совмещать горе от незнания с самим процессом его искоренения. Нахмурив брови и всё продолжая держать платок ровно так, как он был передан, юноша усердно пытается в мыслях выстроить цепочку дней, утр, завтраков и семей. Получалось... неважно. Но он старался постичь мирское изо всех своих сил.
- Да, хорошо, - поднявшись с места плавным движением, что едва всколыхнул белые одежды, кукла идёт к выходу, где Нива раздвигает створки сёдзи. Там юноша останавливается, чуть опуская руки с платком, и смотрит на двери с нескрываемым очарованием. Затем, переложив платок в одну ладонь, свободной рукой он, наконец, сам пробует закрыть дверь. С плавным шелестом створка задвигается, тихо стучит о стену и замолкает.
- О, - выдыхает кукла, поднимая брови, и открывает дверь. Та вновь плавно отъезжает, и легонько стукается о другую часть стены. А потом закрывающиеся сёдзи, что своим тихим скользящим шуршанием так гипнотизируют молодого бога, вновь тихо стучат о стену. И открываются. И закрываются. И снова открываются.
Всё это время, любуясь сёдзи и процессом их перемещения туда-сюда, кукла размышляет над тем, что завтрак содержит в себе семью и еду. Что-то из этого простое и питательное, однако эти слова мало о чём говорят. Он немного понял про утро, но вот всё остальное оставалось загадкой и несколько дезориентировало.
- Нива-сама, - сёдзи закрылись и открылись. - А... семью едят... только на завтрак? Полезная и питательная... это же хорошо? Хорошо. Ммм. Хорошо.
Вновь серьёзно задумавшись, кукла замирает за полуоткрытыми дверьми, глядя на платок, что всё ещё держал во второй руке. Он не был уверен, что правильно применяет слово «хорошо», но немного смущался об этом спрашивать, потому что уже было должно уяснить этот урок и не быть столь бесполезным.