Три часа ночи, блаблабла, дорогие наши последние три тела, ляляля, а вот помните свои прошлые игры?
Аякс кровно желал их куратору Кейе заткнуться. Кровно - захлебнуться кровью из собственной глотки, когда по ней саданут острым, как бритва, мачете. Аякс уже не помнил, с чьего трупа снял такую славную игрушку. Сам он начинал в этот раз совершенно идиотским на первый взгляд набором ножей, которые обычно привязывали на ноги боевым петухам.
В итоге Тарталья убил примерно десять человек этими ножами, пока окончательно их не затупил. Острые, но недолговечные, требующие постоянной заточки.
По крайней мере, ему было весело.
Даже веселее, чем в прошлый раз, когда в его рюкзаке оказалась миленькая игрушка с разрывными патронами, а потом он нашёл какой-то клуб или храм с прикольной катаной среди тренировочного хлама. Ему повезло быстро заполучить девайс, отмечавший чужие ошейники на радаре - не приходилось даже ориентироваться вокруг самому. Нашёл точку, нашёл интересный подход к цели, пришёл, убил, ушёл. Они даже почти не сопротивлялись. Они просто не успели включиться в игру серьёзно - так что в этой Тарталья не спешил, давая себе повеселиться всласть.
У него шла какая-то странная дуэль с другим парнем. Сяо. Аякс знал Сяо, он следил за новостями, знал всех старых и новых выживших. Все они могли стать хорошими товарищами, а могли не стать.
Сяо был слишком диким и интровертным - Аякс решил проложить путь к него сердцу трупами, не вспоминая, что в конце им надо было друг друга убить.
Он видел, как Сяо убивал других, он показывал Сяо, как убивает других, он давал ему уйти и пропадал сам раньше, чем им пришлось бы сцепиться. Он искал его трупы, он оставлял свои на видном месте.
Можно сказать, он флиртовал.
Ему было весело.
Сейчас, перед финалом, ему стало ещё веселее. Он жаждал найти последнего третьего лишнего, который наверняка всю игру где-то тихо прятался, чтобы поставить жирную точку в детских играх и встретиться с Сяо лицом к лицу.
Ему было интересно, нашёл ли он зажаренную руку какой-то синеволосой девчонки из Ли Юэ? Тарталья очень постарался, потратив почти час и почти оказавшись в зоне риска запретной зоны, чтобы приготовить свой кулинарный шедевр. Тарелку с ним в пластиковой коробке он поставил где-то на очевидном месте, где проходило много возможных маршрутов - большинство из возможных для оставшихся открытых зон.
Венти.
Фембой с косичками.
Что-то в груди Тартальи сладко екнуло.
В голове неслись картины, какие звуки этим голосом можно издавать, если тебе вспарывают кожу без анестезии. Как он звучит, если заткнуть ему рот. Подушкой или кляпом, может каким-то куском еды, куском земли, можно было ещё сунуть его головой в ведро, полное воды, и слушать не менее мелодичное бурление от потоков пузырьков.
Сяо вдруг показался Тарталье мерзким ублюдком. Сяо стоило бы умереть раньше, и тогда он, Тарталья, мог бы развлекаться с Венти столько, сколько бы хотел, пока не протикали бы отведённые последние часы перед обязательным убийством.
Венти тоже казался мерзким ублюдком. Лучше бы он тоже умер раньше, а последним лишним бы оказался как-нибудь скучный человек вроде Моны, которую убить было бы веселее, чем пытать. И тогда ему, Аяксу, не пришлось бы отвлекаться от Сяо.
Мерзкие ублюдки были и организаторы. Они вынуждали двух ветеранов убивать друг друга. Иначе Аякс мог бы взять Сяо за руку, крепко её пожать и пойти с ним изводить Венти празднично, торжествуя общую победу.
Убивать Сяо было тупым расходом ценных кадров.
Что, впрочем, не мешало Аяксу это планировать все же сделать, если после убийства Венти эти тупорылые рожи из властьимущих не передумают.

Отредактировано Tartaglia (2021-11-02 03:14:06)

Тело прошибает мелкой дрожью. Это — холод, исходящий от кирпичей полуразрушенной старой стены, кусающий кожу даже через одежду. Это — ужас, испытываемый от одного лишь взгляда на стоявшего впереди человека. Только холодит он не кожу, а сердце и душу, заставляя, чуть ранее, мелкими неуверенными шагами, отступать к этой самой стенке, а сейчас сбивая ко всем чертям дыхание, делая его надрывным, словно позади был марафон. В каком-то смысле, так оно и было, потому что последние три дня ничем иным, как «марафоном за право жить» назвать было никак нельзя. До сего момента ему неприлично сильно везло. Укрытия были надёжными, а направить нож против другого человека пришлось лишь один раз — когда иного выбора не было, когда либо ты, либо тебя. Венти не был готов отнимать чью-то жизнь, но в сложившихся обстоятельствах нет времени на философию и размышления, нет времени на оценку собственных действий, есть лишь один способ выжить — заглушить разум и позволить спящим инстинктам, древним как сама природа, взять верх. Стереть, на мгновение, само понятие человечности. Венти и сам не помнил момент удара, те роковые секунды — будто в тумане, словно не разум тогда управлял телом, а двигалось оно самостоятельно, подчиняясь единственной, простой до примитивизма цели — выжить. От собственного поступка тошнило. От себя — тоже. Даже мысль о том, что выбора не было, не снимала с плеч груз, который всё сильнее наседал на них с каждой каплей крови, стекавшей по ножу. Венти был обычным музыкантом, вся его душа насилию противилась. Она стремилась окрылять окружающих сплетением слов и нот, а не слышать последний тяжёлый выдох. Этот мимолётный звук клеймом отпечатался в его памяти навсегда. То была самооборона, Венти не хотел нападать, и немногие посмели бы осудить его за простое желание выжить. Как минимум, так же сильно, как он судил себя за совершённое сам.

Сейчас, чувствуя затылком исходящий от стены холод, Венти понимал, что в этот раз так легко отделаться не получится. В этот раз ему не помогут инстинкты, и удача, потрепав его напоследок по голове, отвернулась. Сутками ранее он вонзил нож в тело такого же дилетанта, опиравшегося на те же притупившиеся в цивилизованном мире животные инстинкты, что и он сам. Старые, изломанные временем и образом жизни, костыли. Сегодня судьба свела его с человеком, чей опыт читался во всём — в движениях, взгляде, поведении. Он не кидался бездумно, не пытался сбежать, не колебался, не испытывал страха, не робел. Несмотря на расстояние, его уверенность давила на плечи почти физически, и горло стягивал уже не ошейник — а осознание, что от собственного последнего выдоха его, Венти, отделяет всего несколько метров. Несколько метров — один рывок, доли секунд. Он — не боец. Не успеет ни увернуться, ни блокировать. Страх назойливо кусает за колени и руки, взгляд бегает по округе — ищет пути к отступлению и не находит. Тарталья ещё не нападает, но Венти помнит — выжить может лишь один. Помнит трупы, которые находил по пути, осторожно перемещаясь и стараясь не попадаться никому на глаза. Помнит надсадные предсмертные крики, мольбы и просьбы, которые до боли сильно резали его музыкальный слух. Он привык слышать пение флейты, пение птиц, пение других людей — голоса больше душ, чем тел. Венти не хотел умирать и не хотел слышать, как умирают другие. В этих воплях не было ничего, кроме отчаяния и страха. В них не было ничего прекрасного. В них не было ничего вдохновляющего.

Медленно наклоняясь, не спуская взгляда с Тартальи, рукой нащупывает ближайшую доску, осторожно поднимает её с земли. Со спины не атакует — там ровный ряд кирпичей, если подойдёт ближе — можно будет попытаться ударить. Куда-нибудь, куда удастся дотянуться, перспективнее — в голову или шею. Доской проще, нож слишком маленький, нужно подходить вплотную, а противник выше и….
Сглотнув, Венти чуть было не разжал ладонь. Эти мысли — инородные, чужие, никогда ему не принадлежавшие, деструктивные во всех отношениях, идущие вразрез с принципами, которыми он жил ещё три дня назад. Это мысли человека, загнанного в угол, лишённого права выбора. Переговоры не помогут, цивилизованные методы решения проблем — чужды для этой игры так же, как для Венти чуждо желание причинять кому-то боль. Он не хотел вредить Тарталье, он не хотел вредить никому, но загнанный в угол зверь либо погибает, либо нападает, принимая правила этой игры скорее вынужденно, чем осознанно. Он не собирается бить насмерть, просто хочет сбежать, просто хочет выиграть ещё немного времени, чтобы придумать хоть что-то. Хоть что-то, что сохранит ему самому жизнь и не потребует снова пачкать ладони чужой кровью. Если кто-то скажет, что её можно смыть и забыть — это чистая ложь. Можно натереть руки до блеска, но разум всегда запомнит их такими — дрожащими, остервенело сжимающими в руках нож. Алое на серебре. Если он выберется отсюда, каким-то неведомым чудом уцелеет, он больше не сможет смотреть на ножи без постоянной тревоги и пожирающего изнутри чувства вины. Он не хотел. Не хотел, до последнего, принимать правила этой бесчеловечной игры. А сейчас сжимал в руке доску. Человек, загнанный в нечеловеческие условия, быстро возвращается к истокам — к тем временам, в которых никогда не жил. К тем временам, когда либо ты, либо тебя.

Появление ещё одного участника — неожиданность, от которой Венти всем телом вздрагивает и направляет руку с доской уже на него. От простой человеческой речи где-то в груди больно щемит — это словно весточка из прошлого, в котором люди ещё умели общаться не только на языке силы. В которое он... уже никогда не вернётся тем, кем оттуда пришёл. Все, с кем ему удавалось переброситься парой фраз за эти три дня, уже были мертвы. Венти помнил их голоса, изуродованные отчаянием и страхом, изломанные почти до болезненного хрипа. Некоторые, как и он сам, тоже не хотели убивать. Своего голоса в те краткие мгновения уже не помнил. Помнил только, что очень сожалел. Провожая взглядом человека, мысленно прощался с ним навсегда, и в какой-то момент попрощался даже с самим собой. Прошлая жизнь здесь не имела никакого значения, перед смертью все были равны. Венти не был уверен, что помнит собственную музыку и песни, написанные, чтобы лечить душевные раны — и чужие, и собственные. Всё, что у него осталось — хриплые голоса смертников, их надрывные крики и тишина — затишье перед новой бурей.

Появление Сяо внесло в ситуацию ещё больше смуты. Отбиться от одного — задача практически невыполнимая, а от двоих — заранее обречённая. Венти ничего не смыслил в драках, и всё, что ему подсказывал инстинкт — нужно бить того, который выше и больше, потому что он, скорее всего, сильнее. Не рациональное и совсем не взвешенное решение — оба противника были опасны в равной степени, мысль о том, что с Сяо в бою будет проще совладать — иллюзия, в которую Венти наивно верил, потому что не умел оценивать противников. Кто больше — тот и сильнее — детский взгляд на мир, который может стоить ему жизни. А что ещё остаётся? Организаторы положили в его сумку нож, но забыли оставить в ней книгу, обучающую основам ведения боя и тонкостям стратегического мышления. Оставалось полагаться только на собственные ощущения и крупицы знаний, полученные от других, таких же некомпетентных, знакомых. С таким набором его шансы в битве стремятся к нулю. Доска, как и любое оружие, может обеспечить победу, но для этого её должен держать в руках тот, кто знает, как и куда бить. Венти его же доска, возможно, и похоронит.
- Не подходите, - его звонким, высоким голосом, предупреждения и серьёзные угрозы звучат странно. Вызывают больше насмешку или, в крайнем случае, умиление, нежели страх. - Или я ударю.
Голос не дрожит — потребовалось собрать все внутренние силы, чтобы заставить его звучать ровно и чётко, но лёгкое подрагивание рук выдаёт с головой его страх. Они ведь не послушают, не отступят, каждому из присутствующих придётся выгрызать себе право на жизнь и интуиция подсказывала Венти, что клыки противников поострее будут. Можно было сдаваться прямо сейчас — бросить эту проклятую деревяшку, принять свою судьбу, отмучиться, как ему казалось, несколько минут. Закончить этот бесчеловечный марафон, и без финала убивший в нём достаточно. Однако руки всё так же сжимали доску, до боли и заноз в коже, и где-то глубоко в душе назойливо стучало бессмысленное «борись».
Вдруг удача… повернётся снова?

Сяо свой выбор сделал.
Он решил умереть вместе с певичкой, поигравшись перед смертью, смертями, его и своей.
Венти мог любоваться, как два безумца умудряются говорить на разных языках, каждый из которых стоит другого по уровню своей поехавшести, и даже о чем-то договариваются. Каждый на своём. Язык садиста и язык убийцы. Язык того, кому атлас по анатомии сойдет за библию, и язык того, кто умеет читать только марку стали на основании ножа. Кому-то важнее высокое искусство, кому-то - результат.
Самураи убивали наверняка. Шибари и пытки уже придумали нидзя. Сяо был ниндзя со всеми своими путами, кунаями, сюрикенами, ловушками, лесками, ядами, крючками и щипцами. Аякс высшей красотой мнил мгновенное отделение чужой головы от тела за один небрежный взмах руки.
Небрежность в этих взмахах конечно же была выверена до микрона.
   - Валяй.
За жизнь Венти никто не торгуется больше. Взвесили, оценили, продали. Она окончена, он уже мёртв. До этой минуты, может быть, был какой-то шанс... Шанс всегда был. Даже в начале игры он был. Шальная пуля или яд в пайке, снайперка в руках талантливого человека - даже Сяо и Тарталья могли умереть раньше и избавить мир от своей жестокой сущности.
Не повезло, и с этой минуты началось умирание.
Обреченность. Тупик, из которого не убежать. Ледяная корка без единой лунки, через которую можно было бы урвать хотя бы глоток воздуха и хотя бы чуть ещё побороться.
Бетонная балка, упавшая и передавившая кишки в кашу, из которой самый талантливый хирург соберёт себе разве что фарш на котлеты.
Последние секунды на таймере до момента взрыва.
Венти будет молить о том, чтобы уйти в забытье как можно быстрее.
А Сяо сделает все, чтобы оттянуть этот момент.
Аякс действительно все прекрасно понимал - но не принимал. Для садиста же понимание было принятием - и никак иначе.
И Сяо начинает свою игру сразу - бьёт по психике тем, что сначала лишает парнишку сознания, а потом оказывается кошмаром наяву, который никуда не успел деться.
Венти вообще не в восторге, все куда-то пытается вырваться, спешит.
Но Аякс близко, Аякс за спиной. Пришёл смотреть и учиться из первых рядов. Пинок певички он банально отпинывает, больно проходясь ответным пинком по кости над лодыжкой.
   - Что за истерики, в самом деле. Венти. А я Тарталья. И мне очень не нравится, что ты срываешь мой урок. Я за него заплатил.
Краткая пауза. Очень краткая.
   - Тобой, кстати, и заплатил.
Он вдруг издаёт лёгкий смешок.
   - Отрабатывай теперь.
Садится на траву рядом с Сяо и смотрит о-очень внимательно. Прилежно.
Хочется всего и сразу, но меньше всего хочется сейчас отвлекать Сяо. Сяо, чья жизнь тоже себя упаковала в закрытый гроб, который ждал своей очереди на захоронение.
Тарталья смотрел на живых мертвецов и хотел смеяться.
Видение ему нравилось.

Отредактировано Tartaglia (2021-11-25 02:00:24)

Поведение Сяо сбивало с толку — действия противоречили словам, смешивались во что-то совершенно неочевидное и незнакомое. Маньяки, психопаты и одержимые встречались доселе только на экранах, в книгах, историях реальных и вымышленных. Тех, которые подростки травят друг другу, чтобы пощекотать нервы, чтобы развлечься в этой рутине однообразных дней и попробовать на вкус чистый первобытный страх, недоступный в бесконечном потоке сухих будней. Тогда это было весело. Чем страшнее байка — тем веселее. Наблюдать за тем, как ужас, на мгновение, сковывает собеседника, как он вздрагивает от напряжения, а потом взрывается негодованием или смехом, когда осознаёт, что его только что обвели вокруг пальца, было весело. Игра на инстинктах, игра на эмоциях. Игра. Вероятность встречи с реальным убийцей существовала всегда, но шанс казался настолько ничтожным, что всерьёз не воспринимался никем из шутников. Сейчас все они были мертвы. В этот раз никто не придуривался, не лгал, не играл по спланированному заранее сценарию. В этот раз никто не смеялся. И убийцы совсем не походили на те стереотипные образы, которые рисовало в голове воображение, реальным опытом не подкреплённое. Тарталья, беспринципно торговавший чужими жизнями, походил на маньяка больше. В этой игре все теряли свой людской облик, но Венти хорошо видел и слышал — по глазам, по словам и поступкам, кто делал это вынужденно, поддавшись отчаянию, а кто… потерял свой людской облик ещё до начала битвы. Тарталья был прост и понятен в своей жестокости, удар от него — глубоко подсознательно ожидаем, но Венти всё равно вздрагивает от неожиданности и боли.
- Да п-пошёл ты, - повторный удар после такого кажется пугающе-неизбежным, слова звучат робко и неуверенно, но… есть в них что-то ещё. Что-то новое, противоречивое, едва слышимое. Собственный голос не слушается, с головой выдаёт всю растерянность обладателя, переводящего испуганный взгляд с одного «собеседника» на другого. Тарталья злил, вызывал отвращение — он говорил о смерти так легко, словно жизнь, в его понимании, ничего не стоила. Издевался и насмехался, не упускал возможности напомнить о том, как дёшево можно продать бесценное будущее. Это было больнее удара, который он нанёс. Ненависть к кому бы то ни было — чуждое Венти чувство, врагов у него не водилось, зла ни на кого не держал. Чувствовать, как она волнами поднимается в душе — отвратительно и противоестественно. Удержать — невозможно. Она читается чётко, пусть скрывается за страхом и отчаянием, пусть неосознанно подавляется подсознанием — Венти чувствует, как его собственный человеческий облик, который он пытался держать до последнего, ломается паутиной множества мелких трещин. Он бы убил его. Если бы сейчас такая возможность была, после всего услышанного — он бы убил, и осознание этого будто бы ломало последние опоры на которых держалось его понимание мира. Три дня. Он отвергал правила этой бойни три дня, старался сохранить не только жизнь, но самого себя. Казалось, что это возможно, что мораль сильнее простых человеческих инстинктов, которые общество давно переросло. Только сейчас Венти понимал, какой хрупкой, почти иллюзорной, была его вера в собственные идеалы, достаточно было ощутить пульсирующим от боли затылком дыхание смерти, чтобы разрушить опоры. Тарталья вызывал множество разных эмоций, но чистого, абсолютного ужаса, не вызывал. Потому что всё познаётся в сравнении. Потому что рядом был Сяо.

Удар по ноге был болезненным, слова Тартальи — тоже, но Венти готов попытаться снова. Потому что у него нет никакого другого выхода, кроме как противиться чужой воле и идти на риск, даже если за этим последуют новые удары и новые слова. Потому что это единственное, что мозг сумел придумать в критической ситуации. Сяо смеётся, и от этого смеха кровь стынет в жилах, заставляя на мгновение замешкаться, чтобы через секунду почувствовать хватку на ноге и рывок. От неожиданности снова ударяется головой о землю, с силой сжимает глаза и шипит от тянущей боли, стягивающей череп тонким кольцом. Не видит, как Сяо достаёт канцелярский нож, но удар чувствует — дёргается с коротким вскриком, инстинктивно пытается отползти хоть куда-то, но со скованными руками это кажется невозможным. Странная боль, не похожая ни на что, испытанное им раннее за всю жизнь — обманчиво лёгкая, пока не шевелишься, стоит лишь двинуть ногой — и от бедра до кончиков пальцев тянет надрывно. Венти пробует, бессознательно, отчаянием перекрывая страхи, но конечность не слушается, и нож, даже сквозь боль, чувствуется — режет плоть изнутри от каждого движения. Терпимо, почти как боль от удара о стену — можно соображать, можно даже попытаться что-то сделать, но… много ли?

Сяо не похож на Тарталью, критически не похож. Будто читает его, Венти, мысли — говорит именно те слова, которые хочется слышать. Не вещь. И жизни заслуживает. Не важно, больше или меньше присутствующих — просто заслуживает. И голос у него практически успокаивающий, словно удар о стену и этот проклятый нож — не его рук дело. Сяо не вписывается в привычные образы убийц, он — воплощение чистого ужаса, дающее крупицы какой-то надежды, прежде чем снова её отнять. Тарталья раздражал и злил, Сяо вызывал страх настолько первобытный и сильный, что дышать становилось тяжело — лёгкие почти физически стягивало. От каждого слова — противоречивые эмоции, хорошо читавшиеся в расширенных от страха глазах. Непонимание, удивление, злость, нотки надежды, отчаяние, паника, проблеск какой-то глупой веры… веры в то, что, может быть… можно договориться? Венти метался от чувства к чувству, от мысли к мысли, не зная, за какую из них ухватиться. Вслушивался в каждую реплику так внимательно, словно никаких других звуков не существовало, вглядывался в глаза напротив так же пристально — пытался понять. Даже несмотря на причинённую боль, пытался. Сяо говорил с ним, говорил как с человеком. За последние три дня Венти успел забыть, каково это…

- П… послушай, - как только с его лица убирают ладонь, произносит медленно, опасливо, будто протягивая руку к непредсказуемому дикому зверю. Эти игры открывали в людях самые разные грани безумия. С Тартальей диалог невозможен — он не понимает всю ценность жизни, он посмеётся и убьет незамедлительно. Сяо… понимал что-то. Венти не был до конца уверен, что именно, но поддавался его доверительному тембру, будто бы намекавшему, что его… выслушают?
- Должен быть какой-то другой с-способ выбраться отсюда. Время ещё есть, м-мы можем… - нервно запинается, подбирает слова аккуратно, но удара ждёт буквально за каждое, - попробовать найти выход... в.. в-вместе?
В горле от страха пересыхает, руки, слегка затекающие, непослушно дрожат, глаза неотрывно следят за тем, как Сяо закатывает окровавленные рукава, видят изрезанные руки. Венти — не дурак, знает, что это, вероятнее всего, совсем не боевые раны. Поднимает взгляд снова к лицу, слушает предложение, нервно сглатывает.
- Я… я убивать не хочу, - тихо, и будто бы вымученно. Всё на этих проклятых землях подталкивает его к решению отнять чужую жизнь, пойти против своих идеалов и принципов ради возможности прожить ещё какое-то время. Он готов был убить Тарталью, ещё несколько мгновений назад, когда сердце захлестнула злоба. Сяо, своими словами, будто бы слегка присмирил её, вернул возможность трезво мыслить. Вернул Венти чувство, что он всё ещё воспринимается, хоть кем-то, как человек.
- Т-твои руки, - заворожённо смотрит за тем, как пламя зажигалки ходит по лезвию ножа, и даже не представляет себе, что именно его собеседник собирается делать этим ножом дальше. Венти не разбирается ни в оружии, ни в тонкостях его использования. Он никогда не интересовался тем, как много способов нанесения ран существует в природе. Жил не для этого, жил… чтобы радоваться и радовать других?
- Если выберемся… может быть я… я пока не знаю как, - вздрагивает, когда Сяо наклоняется к нему снова, - смогу тебе п… помочь?

Венти не раз слышал от окружающих, что он слишком мягкий, подчас по-детски наивный, верящий во всякие глупости, верящий не тем людям. Сейчас всё было иначе. Он не верил Сяо, он не верил Тарталье… и даже себе, в таких обстоятельствах, верить до конца не мог, но  помощь предлагал без подвоха. Искренне предлагал. Эта трёхдневная битва ломала людей изнутри лучше любого оружия. Быть может, и Сяо поломан был именно ею. Венти не знал, как помочь ему… более того, он не знал, как помочь самому себе, но готов был попытаться. Если бы ему дали шанс…

Замирает, чувствуя, как Сяо оттягивает нижнее веко, против воли задерживает дыхание, смотрит в глаза напротив с ужасом и какой-то внутренней мольбой остановиться. Смотрит не так, как смотрят на врагов — без ненависти и угрозы, с невысказанным «Пожалуйста, не надо». Пытается дёрнуться в сторону, сбросить чужую руку, и снова шипит от боли, когда побитым затылком задевает мелкие камни, лежащие на земле. Схватить за ошейник… Он всё ещё может попытаться схватить за ошейник… Прежде чем эта мысль пробивается сквозь внутреннюю панику и бешеный стук собственного сердца, голову, а затем и всё тело, пронзает вспышка чудовищной боли. Абсолютную, тяжёлую тишину последних секунд ломает пронзительный, надрывный крик, с которым Венти неожиданно дёргается вперёд, начинает метаться на одном месте, как подстреленное животное. Неосознанно, инстинктивно пытается отбросить Сяо, которого даже не видит. Одного глаза больше нет, второй — закрыт будто бы намертво, а новая боль перекрывает с лихвой всю старую. И нога уже не беспокоит, и затылок побитый — тоже. Венти пытается дёрнуть руками, чтобы закрыть лицо, но ошейник до удушья впивается в кожу, сменяя протяжный крик на болезненный хрип и кашель. Не чувствует, как предательски текут по одной щеке слёзы, ничего не понимает, не осознаёт — способность мыслить будто бы отключили, небрежно дёрнув рубильник. Вокруг — только чёрная, абсолютная пустота, сильнейшая боль и приглушённый, будто бы доносящийся откуда-то издалека, смех Сяо.

Ничего не осталось. Ни мыслей, ни чувств, ни эмоций, ни ощущений — всё, что было в голове, душе и сердце, боль перемолола и собой перекрыла. Не было злости, не было страха, не было даже трепещущего ранее стремления жить. От сознания не осталось даже крошек, лишь слепая агония и бьющие, словно молот, пульсации в голове. Венти задыхался от собственного крика, давился им, пока не начинал кашлять, и лишь затем делал резкие, вынужденные и шумные вдохи. Выдержит ли сердце этот бешеный ритм? Будто под самое горло, до тошноты, подскакивает. К такой сильной боли нельзя быть готовым и привыкнуть к ней тоже нельзя, а жизнь Венти — спокойная рутина, наполненные глупостями будни, была лишена подобных потрясений. Никогда прежде ему не было так плохо, никогда прежде он не терял рассудок под ноль, опускаясь до чистых реакций, не подкреплённых рассуждениями, мыслями и впечатлениями. Это уже даже не звериные инстинкты, это — нечто куда более глубокое, простое и сложное одновременно, почти недостижимое в обычной жизни без применения ударных доз запрещённых препаратов. Абсолютная физическая агония. Венти не слышал успокаивающих слов Сяо, и даже не почувствовал прикосновений, стирающих слёзы. Вероятно, эти несколько минут своей жизни, он не способен будет вспомнить никогда. Находясь в сознании и без сознания одновременно, он резко распахнул оставшийся глаз, смотря не на своих убийц, но куда-то вверх и никуда одновременно. Взгляд ещё живой, зрачок реагирует, сознание - осколки. От огня и тепла остались мелкие искры да тлеющий пепел. Венти будто пытался прийти в себя, но не мог. Не мог самостоятельно... пока Сяо не вколол ему промедол.

Тьма, окутавшая разум, светлела постепенно, обращаясь густым серым туманом. Краски через него проступали неохотно, искажённо и медленно. Второй глаз был цел и невредим, он всё прекрасно видел — проблемы лежали дальше, в плоскости восприятия сути и форм. Мир вокруг — будто холст, на который небрежным движением вылили несколько вёдер разной краски, которая стекала и перемешивалась абстрактными узорами. Растения, небо, руины старого здания, Сяо и Тарталья — все они слились во что-то неразличимое и пугающее, но эффект от действия препарата ждать себя не заставил. Дыхание стало выравниваться немногим после того, как Сяо слез с живота и сел рядом. Крик перешёл в натянутый стон, а затем стих до хрипа, и сердце начало постепенно, запинаясь, снижать темп. Венти плохо слышал, что именно происходило — до него доходил только странный гул, а цвета перед… глазом, обретали форму неторопливо. Ветки деревьев уже были различимы, но искажались, двоились и даже кружились, вызывая приступы бессознательного страха. Он ещё не понимал до конца, что именно случилось, но чувствовал, что что-то не так. Боль отступала, а сознание просыпалось неохотно и медленно, переваривая поступающую информацию урывками, теряя в процессе обработки добрую её часть. Прошло всего несколько минут, а по ощущениям — целая вечность тишины. Венти ничего не говорил, моргал редко и медленно. Больно уже не было, было просто… странно. Тело будто чужое, ватное и уставшее, и разум… с ним тоже что-то не так, но описать, что именно, Венти не может — лишь стукает себя бессознательно по шее указательным пальцем, вслушиваясь в странный стучащий звук. Это было не сердце, звук был извне. Сравнить его не с чем, но разум цепляется, как за ритмичные удары настенных часов.

Где он?

Память. Она возвращается чуть раньше эмоций. С самого прибытия на остров до блеска на лезвии ножа, где обрывается резко и неаккуратно. Дыхание снова сбивается, зрачок расширяется, и звук, доносящийся со стороны уже не кажется таким монотонно-успокаивающим. Венти облизывает пересохшие от долгого крика и молчания губы, сглатывает подступивший к горлу комок и поворачивает голову. Медленно, неуверенно, боясь увидеть, что происходит вокруг и одновременно с этим нестерпимо желая этого. Не из любопытства, не из интереса — из заново подступающей волны ужаса. Наверное, проще было бы не видеть. Отвернуться и подождать, когда всё, наконец, закончится — эта пытка, игра и жизнь. Осознание, что один глаз утрачен, ещё не пришло до конца. Венти чувствовал, что его нет, что угол обзора стал меньше, что боль, до её почти полного затухания, исходила именно оттуда. Ощущал, понимал, но не осознавал до конца так же, как люди не способны поначалу осознать утрату близкого. Между пониманием и принятием — целая пропасть, и другой её край терялся в тумане отступающей агонии.

Тарталья мёртв. Эта мысль прозвучала в голове так просто и буднично, словно не на глазах происходило, а в нелепом малобюджетном кино. Венти следил за ножом, как зверёк, перед которым трясли блестящей игрушкой, только тут бликами ходила чужая кровь. Тарталья мёртв? Он же сидел рядом совсем недавно… что-то говорил. Он выглядел пугающе! Шишка… Вспомнилась шишка, которую он пнул. И доска, которая должна была от него защитить. Тогда Венти подумал, что он опаснее. Он был сильно выше, с этой огромной катаной… Сяо проигрывал на его фоне, казался слабее, а теперь… Тарталья мёртв. Венти не видел, что стало с его лицом, Сяо перекрывал своим телом голову жертвы от чужих глаз, но в том, что тот не дышал, музыкант был абсолютно уверен. Эмоции возвращались уже после воспоминаний, будто система постепенно прогружалась, функция за функцией.

Тарталья мёртв.
И он будет следующим.

Венти и сам не заметил, как резко испуганно выдохнул, будто вынырнул из воды на поверхность. Сяо… Сделает с ним то же самое. Собственные слова, едва различимые в потоке прочих мыслей, подняли воспоминания о том, как он несколько минут назад наивно пытался договориться. Руки… Он помнит его руки, своё желание помочь. Искреннее, подкреплённое чистым альтруизмом, ведь людям нужно помогать, ведь плохими не рождаются! Глупая вера, рождённая в тепличных условиях и умиравшая в холодной, жестокой реальности. Пользуясь тем, что Сяо увлечён своей новой жертвой, Венти пытается отползти. Его руки всё ещё скованы, раненая нога неохотно слушается, и он сам не понимает, двигается ли хоть куда-то или дёргается на одном месте, неотрывно смотря на единственного живого человека, который остался «в игре» вместе с ним. Взгляд, против воли, тяжелый, пропитанный ужасом, давящий. Нет никакой надежды, и Венти знает это, но всё равно возвращается к ней. Потому что больше возвращаться некуда.

Отчаяние. Венти казалось, что он уже испытывал его раньше. Перед сложными контрольными в школе, к которым не готовился, например. Так себе повод, конечно, но эмоции-то чистые, настоящие, практически абсолютные, просто скованные, за неимением ничего иного, рамками бытовых обстоятельств. Только оказавшись на этом острове, наблюдая за тем, как умирают другие и представляя на их месте себя, Венти осознал, насколько мало он, в действительности, знал о том, что такое страх. Не тот, который испытываешь, выходя к доске в школе или впервые играя на публику. Не тот, что заставляет колени подкашиваться и руки сжимает до дрожи.
Тот, что заставляет давиться кислородом и биением собственного сердца.
Все проблемы, ранее казавшиеся неразрешимыми, перестают таковыми быть, стоит только увидеть блестящее в лучах солнечного света лезвие и осознать, что секундой позже оно может оказаться в собственной глотке. Наблюдая за тем, как нож раз за разом погружается в неподвижное тело Тартальи… нет, ещё раньше, с самого первого дня этих бесчеловечных игр, Венти понял, что проблем в его жизни никогда не существовало, что единственная действительно неразрешимая проблема — это тот факт, что он заперт на острове и обречён убивать или позволить другим убить себя. И эмоции старые, пусть искренние и настоящие, кажутся такими наигранными и фальшивыми, стоит только сравнить настоящее и прошлое. Венти хорошо понимает — ему не убежать. Никак не убежать от здорового, ничем не скованного маньяка, который догнал бы его даже если бы руки не были связаны и нога была в полном порядке. Они находились в разных боевых категориях. И эту мысль, пожалуй, можно было считать квинтэссенцией того самого, подлинного отчаяния, ведь она плавно подводила его к осознанию собственного конца. Все эти попытки бежать — попытки найти крупицу надежды в этом безумии, попытки отвлечься от горькой, ломающей изнутри правды. Венти отказывался её принимать. Он хотел жить и эта жажда жизни — последнее, что не давало окончательно сдаться.

Даже когда Сяо начинает говорить с ним, даже когда поднимается и подходит ближе, Венти всё равно упрямо пытается ползти. Если уж суждено умереть, то хоть так, до последнего пытаясь выжить, до последнего сохраняя себя. Со стороны это выглядит нелепо, смешно и бессмысленно, больше походит на конвульсии, чем на достойное сопротивление. Взгляд музыканта невольно падает на Тарталью… на то, что от него осталось. Он не мог не посмотреть, это — почти рефлекторное действие, подсознательная жажда узнать, чего ожидать от противника. К горлу подступает тошнота и Венти с трудом удаётся её перебороть. На этом острове он повидал уже очень многое, но так близко… так близко к смерти, во всех смыслах, не был ещё никогда. Сяо поднимает его, куда-то тащит, что-то спрашивает, а Венти, пусть и не смотрит более на лежащий неподалёку труп, видит его повсюду, куда бы не посмотрел. Единственный человек, оставшийся с ним в этой смертельной игре, оказывается напротив, загораживая собой обзор на всё, кроме самого себя, но взгляд музыканта всё равно смотрит куда-то сквозь него. Попытка отойти от шока. Казалось бы, можно было уже привыкнуть к убийствам, но Венти не  мог. После каждого — как в первый раз, удушливым ужасом сжимает лёгкие, и единственное слово, что бьется в голове - «нет». Этого не должно быть.

Отвлекается от мыслей о Тарталье только в тот миг, когда видит перед глазами лезвие ножа, выныривает из собственных мыслей, просыпаясь резко и так же резко переводя взгляд с оружия на его обладателя и обратно. Кровь. Она кругом, куда не посмотри. На земле, на ноже, на руках и лице Сяо, на его одежде и, Венти не сомневается — на его плечах, за которые его подтаскивали к стене, тоже. Он слышит вопросы, но больше не отвечает, только испуганно и тяжело, до лёгкого хрипа, дышит, и смотрит на своего собеседника пронзительным, полным самых разных эмоций, взглядом — от отчаяния, ненависти и страха до какой-то немой мольбы прекратить. Этот человек сделал его инвалидом, этот человек только что хладнокровно лишил жизни другого человека и говорил так спокойно, словно не лежал за его спиной изрезанный в мясо труп. Венти не понимал, почему. Почему он ведёт себя именно так, почему издевается фальшивой заботой? Знает, что причинил боль, знает, что Венти в этой заботе нуждается так же, как и любой пострадавший физически и психологически. Водит перед его лицом не ножом, но человеческим отношением, как куском мяса перед оголодавшей побитой собакой. Чем он… успел заслужить такое отношение к себе?
- Ты мне… - тише чем прежде, хрипло от сорванного в крике голоса, Венти поднимает с ножа взгляд, смотря своему убийце в глаза, и даже не дёргается от его прикосновения — он его ждёт точно так же, как ждёт новой боли.
- Ты мне руки отрубишь. Если я соглашусь. Или… - делает вынужденную паузу, чтобы перевести дух от сдавливающего горло напряжения, - мышцы, как на ноге… порвёшь.
Во всех фильмах и книгах, которые ему встречались, дерзить маньяку было смерти подобно, но Венти осознавал — ему будет больно в любом случае. Что бы он не сказал, как бы он не ответил, последует удар или боль в каком-то ином её проявлении. Все эти вопросы — не более чем формальность, они не требуют никакого ответа. Сяо играл с ним, пытал его надеждой на человеческое отношение, и этим тоже причинял немало боли. Предлагая свою помощь, Венти был искренним, и чувствовал, как этой фальшивой заботой, ему запихивают в глотку его же искренность, высмеивая те слова через абсурдность всей ситуации в целом. Сяо убьет его так же как убил Тарталью, накормив сталью, но сначала добьёт морально, отрезав ту самую руку, которую Венти несколькими минутами ранее пытался ему протягивать. Больно было.

«Твои взгляды однажды тебя погубят».
Эти слова Венти когда-то услышал от своего друга. От человека, погибшего два дня назад. Не помнил контекста, и событий тех тоже не помнил, лишь голос — робкий, несколько неуверенный и скорбный, да молчание, гнетущее и непозволительно-долгое. Это не был упрёк, это не было обвинение — лишь предостережение, спрятанное между строк «будь осторожен», от которого Венти небрежно отмахнулся, уверяя, что с ним всё будет хорошо... забывая о том, что уверенная ложь не становится правдой. Он ведь всё знал. Знал, что когда-нибудь собственной добротой обожжётся. Знал, что будут использовать, предавать и подставлять. Знал, что будут причинять боль физическую и душевную. Знал, что неизбежно столкнётся с насмешками и обманом, но всё равно продолжал улыбаться. Потому что невозможно разжигать огонь в чужих сердцах, если в собственном тлеют угли. А сейчас… хоть они-то в душе остались?

Услышав смешок, напрягается сильнее прежнего. Венти совсем не веселят грядущие перспективы, и в своём предложении он не видит ничего смешного. Сяо, сидящий напротив него, ужасает своей непредсказуемостью, но больше него ужасает только подсознательная жажда обрести надежду. Разумеется, Венти хотел, чтобы его освободили. Чтобы не причиняли боли, не издевались и не пытали — это было естественное желание любого человека, цепляющегося за возможность выжить до последней капли душевных и физических сил. Наивная надежда, по-детски нереалистичная, а от того отвергаемая музыкантом. Поддаться ей… означает поверить человеку, сидящему напротив. Человеку, только что превратившему другого человека практически в фарш… Он рассказывал о процессе отрезания рук с таким наслаждением, словно делился рецептом своего любимого блюда. Прикосновение к руке, для демонстрации процесса, непривычно аккуратное, затёкшими конечностями практически неощутимое. Взгляд Венти — смесь подозрения и удивления. Он всегда стремился понять окружавших его людей и через это понимание пытался им всеми силами помочь, но Сяо… Сяо категорически не понимал. И когда тот задал обычный, будничный вопрос, недоумевающе склонил голову слегка набок.
- Н-нужны, - осторожный ответ человека, который боится разрушить это хрупкое… перемирие? Уже несколько минут ему не причиняли новой боли. Быть может, если говорить, если отвечать… удастся отсрочить новую порцию пыток? Это желание было таким приземлённым, таким… жалким, в какой-то степени. Маску храброго бойца держать было бессмысленно. Все, кто мог его осудить за слабость, уже были мертвы, а Сяо… он её с лёгкостью сломает. Поддаваться ему, идти на контакт, было всё равно, что протягивать руку к огню. С каждой секундой всё ближе рубеж, где тепло сменяют ожоги. И всё равно безрассудно протягивает, потому что не может иначе.
- Я правша, - уняв дрожь в голосе, Венти вздохнул. Он ведь уже пытался наладить контакт, пытался поговорить… так почему готов снова прыгнуть на те же самые грабли, однажды уже поплатившись за это? Мысль о том, что Сяо просто играет, пытается усыпить его бдительность, не давала покоя… Вот только от бдительности толку нет, если сопротивляться всё равно не можешь. Ватные руки, ватные ноги, ватная голова. Отсутствие оружия и огромная рана на месте, где когда-то был глаз… Зачем усыплять бдительность того, кто не сумеет самостоятельно даже подняться на ноги?
- Я всё ещё верю, что есть… какой-то другой путь. Что отсюда можно как-то иначе выбраться. Я не… - нервно сглатывает, понимая, что ему никогда в жизни не поверят. - Я всё ещё не хочу… тебя убивать. Я…

Попытка сформулировать мысль обрывается в тот миг, когда Сяо разрезает пластиковую стяжку. Прочувствовать конечность до конца не получается, но то, как постепенно восстанавливается приток крови — ощущение, по сравнению с остальными, весьма приятное. На секунду Венти будто бы забывает, как дышать. Неужели его действительно освободят? Неужели Сяо готов попытаться найти другой выход? Взгляд, практически потухший до этого, будто бы вновь горит. Неуверенно, робко, с опаской, но горит.
- С-спасибо тебе, - практически не веря собственным словам, слегка вымученно и очень устало, но искренне улыбается. Надежда — пожалуй, самая чудотворная сила на планете. Именно она способна в одно мгновение соткать за спиной человека крылья. Вот только крылья — конструкция очень хрупкая, особенно если созданы они парой мгновений назад. Переломить можно как прутики, и когда Сяо притянул к себе его руку, Венти на мгновение показалось, что он слышит хруст.
- Не надо. Пожалуйста, не… - договорить музыкант не успевает, шипит от боли и пытается выдернуть ладонь, но она, как и всё тело, поддаётся неохотно. Разница в силе сейчас слишком велика, Сяо держит крепко. И хотя эта боль слабее всего того кошмара, через который он уже успел пройти, это всё ещё боль, а в нынешней ситуации градация страданий — вещь слишком условная. Венти сжимает в тонкую линию губы, и вздрагивает, когда чужие губы касаются свежей раны. Поступки Сяо — будто карусель, на которой эмоции сменяют друг друга со скоростью, доводящей до головокружения. Единственная мысль, что бьется в голове чётко и ясно — «ошейник». У противника он тоже есть. Если дёрнуть за него, можно навсегда это прекратить. Потерять пальцы, или даже руку, но вернуться домой и забыть о происходящем навсегда. Сейчас, когда Сяо склонился к его ладони — самая удобная позиция. Другой возможности может не представиться. Достаточно лишь слегка податься рукой вперёд, пальцы вот-вот коснутся гладкого стального ободка, но Венти мешкает. Потому что говорил минутой ранее чистую правду, потому что убивать не хочет. Потому что, если выиграет таким способом, жить дальше не сможет никак. Куда ему возвращаться? Его друзья мертвы, его идеалы поломаны, его тело изранено, но душа изранена муками невозможного выбора ещё сильнее. Он не сможет простить себя, если победа достанется ему через гибель другого человека, дыхание которого он буквально чувствует кожей. Оборвать это дыхание — невозможно, неправильно, недопустимо. Даже если он выживет, его жизнь на этом окончательно оборвётся.

Слова Сяо, тем временем, причиняют боль сильнее, чем нож, которым он вскрывает руку. Душа музыканта жаждет ответить уверенное «да»: он услышит, поймёт, постарается помочь… Вот только произошедшее из памяти не стереть. Отвратительное ощущение, внутренняя боль не уступает по силе внешней. Сяо задел то, что не просто надламывает крылья, но то, что выдирает их из тела с мясом и кровью — ту самую доброту, которая однажды, по заветам бывшего одноклассника Венти, должна была его погубить. Окажись товарищ рядом — он бы точно сказал, что никакой поддержки или сочувствия убийца не заслуживает, ведь только чудовище может причинять другим боль ради удовольствия. Рациональный взгляд, которым музыкант, живущий эмоциями и чувствами, не обладал. Слова Сяо… будто завуалированная просьба о помощи, поиск какой-то опоры… у того, кто сам в ней нуждался как никогда. У того, кто так и не научился отказывать другим в понимании.
- Я… я попробую, - сдавленно, морщась от дискомфорта в руке, произнёс Венти. Он не мог ничего обещать, но хотел понять. Действительно хотел. Возможно тогда он сумеет найти выход? Возможно тогда... они оба перестанут страдать? - Расскажи мне. Я бы… я бы хотел услышать.
А в собственном сердце тлели последние угли.

Венти никогда не встречал на своём пути человека столь нечитаемого, будто бы… чужеродного этой понятной реальности и её законам. Заголовки газет и говорящие головы с телеэкранов частенько рассказывали о людях, которые за собой оставляли длинный кровавый след, но Сяо… абсолютно не был похож ни на кого из них. Будто бы был деталью совершенно иной головоломки, по ошибке попавший в руки музыканта, и сколько не пытайся примерить на него стереотипные образы маньяков, неизменно приходишь к мысли, что смотрятся они на нём до смешного нелепо и дёшево. До смешного… несовершенно? Последние трое суток открыли для Венти его бывших друзей и знакомых с самых разных сторон, но даже те, чьи пальцы утопали в чужой крови, вели себя совершенно иначе, говорили совершенно иначе и даже смотрели совершенно иначе. Они были просты и понятны, каждый — как агрессивная скалящаяся собака, каждый — как примитивная детская головоломка с разноцветными шариками и кубиками, которые надо запихать в отверстие нужной формы. Сяо не был похож ни на кого из них, и даже на Тарталью он похож не был, оскал которого считывался так же хорошо и очевидно, как и у всех прочих. Его легко можно было представить героем той самой телевизионной истории. Сяо же… Сяо выглядел как тот, кто никогда не засветится в очередном выпуске новостей или в громком заголовке. Потому что его никогда не поймают. Венти следил, как мог, за каждым его движением, и вслушивался в каждое его слово, но осознавал лишь то, что с каждым мгновением путается в происходящем всё больше и больше. Он не хотел говорить с этим человеком после всего, что тот совершил, но парадоксально хотел задать ему сотни вопросов. Он не хотел убивать его, и одновременно с этим чувствовал внутренний порыв ухватиться за чёртов ошейник. Он не хотел его больше видеть, но при этом смотрел неотрывно, ни на мгновение не отводя взгляд. Слишком много протворечий, их взаимодействие — чёртова игра в дженгу, и каждый раз, говоря что-то, Венти чувствовал, как опасно раскачивается пирамида из которой от дрожащими руками тянет очередной брусок.

- Получилось бы - спорить с Сяо — всё равно что просить его отрезать ещё и язык, и не было никаких сомнений в том, что он действительно может это сделать, если захочет. Он может сделать что угодно, если захочет, весь их контакт — полностью под его контролем, и таким беззащитным Венти не ощущал себя ещё никогда. Он по жизни не обладал большой силой, по жизни не обладал какими-то выдающимися талантами или навыками, но чувствовал, что над своей судьбой всё-таки властен. Сейчас всё зависело только от настроения Сяо. Он, определённо, лукавит, говоря о возможном успехе гипотетического нападения. Если захочет — увернётся от ножа, перехватит его и вставит ему, Венти, во второй глаз. Или сразу в глотку. Играть по его правилам было смертельно опасно, но не играть — тоже. Всё это выглядело, как задачка без решения, ведь даже если Венти сможет пересилить себя и убить Сяо, чтобы это сработало, Сяо должен захотеть умереть сам. В любой другой ситуации этот нож станет последним, что музыкант в своей жизни увидит.

Сяо смеётся, и от этого смеха холодом позвоночник сковывает, и напряжение, когда ему в руку вкладывают тот самый нож, резко усиливается. Венти не понимает. Он пытается понять, но не может — пытается уложить поведение собеседника в рамки привычного мироощущения и привычной логики, но Сяо мыслит какими-то совершенно иными величинами и категорически в них не вписывается. Он ведь должен убить его, Венти, если хочет сбежать, но почему тогда рискует, давая ему в руки оружие и не давая разжать пальцы и отпустить рукоять? А если убивать не хочет… почему не хочет говорить? Мотивы остальных участников понять было несложно. Кто-то хотел покинуть остров, кто-то хотел защитить близких, кто-то выпускал своих внутренних бесов и наслаждался чужой кровью на собственных руках. Сяо, по ощущениям, был ближе всего к последним, но что-то всё равно было не так. Даже в эту головоломку деталь не подходила.
Нож в ослабевшей руке кажется куда тяжелее, чем есть на самом деле.

Венти не двигается, когда Сяо закрывает ему рот рукой, но дёрнуться нестерпимо хочется, ведь этими руками он немногим раньше превратил Тарталью в нечто, чему сложно теперь подобрать описание. Кровью пахнет…  по-настоящему, или это — лишь игры разума? Жить всё ещё очень хочется. Хочется снова вставать по утрам под шелест зелёной листвы и пение птиц, хочется снова смеяться с друзьями над нелепыми историями из жизни, хочется снова купить на последние деньги вредной еды, и потом жалеть об этом. Даже вечера проводить за скучными пирамидами старых учебников тоже хочется. Хочется снова попадать под дождь и шлёпать в квакающих башмаках до дома, а потом отогреваться чаем с самым дешевым печеньем… Многого хочется. Событий простых и понятных, иногда раздражающих, но знакомых. Вот только… пение птиц, пирамиды учебников, дождь и печенье не вернут ему то, что забрал с собой этот остров и то, что уже забрал себе Сяо. Венти не понимал до конца, чего именно от него хотят, что именно он должен отдать, но чувствовал сильнее боли лишь то, что уже что-то отдал. Что-то, что он до конца описать не мог, что-то очень глубокое и важное. Что-то, что наполнит все эти простые, понятные и знакомые события эмоциями и смыслом. Можно убить Сяо, можно воспользоваться этим ножом, можно, вроде бы, уехать из этого места навсегда и начать всё с самого начала… Купить это чёртово печенье и смотреть из окна за тем, как люди снуют по серым дождливым улицам... а в отражении видеть собственное изуродованное, совсем не отсутствием глаза, лицо.

Венти покорно молчит, и вроде молчит даже спокойнее, чем прежде. Смотрит на Сяо не так, как смотрел на него раньше — страх уступает место чему-то совершенно новому, только зарождающемуся и ещё не сформированному до конца. Он следит за тем, как оружие отлетает в сторону, чуть хмурится… вроде бы должен радоваться такому шансу, но… слишком хорошо, чтобы быть правдой, наверное? Убивать всё ещё не хочет. Видит это лицо перед собой и понимает — даже если действительно воткнёт ему в горло нож, даже если сейчас выберется отсюда, будет видеть его везде. В зеркалах, в витринах магазинов, в окнах проезжающих машин и окне собственном. Рано или поздно не выдержит, пойдёт в очередной раз на кухню за чаем, и вместо кружки возьмёт нож, которым ещё вчера нарезал себе фруктовый салат с большим количеством яблок. Сяо просит убить его… знает ли, что тем самым просит убить обоих? Венти чувствует — живым отсюда не выберется, даже если физически уцелеет, даже если сможет куда-то ходить, что-то там делать… В тот миг, когда он перережет Сяо горло, они умрут вместе. Венти очень хотел жить, и эта жажда жизни в нём сейчас кричала так громко, как не кричала ещё никогда. Рука с ножом слегка двигается, Венти пробует его вес, и, кажется, собирается с духом, чтобы выполнить просьбу Сяо. Конечность слегка подрагивает, но пальцы рукоятку сжимают крепко, даже уверенно. Может, от того и дрожат, что цепляются за неё остервенело. Сяо что-то от него хочет. Хочет, чтобы ему что-то отдали, и Венти, чёрт возьми, совершенно не понимает, что именно, но свой выбор делает.

Рука с ножом почти безконтрольно, слишком резко, даже для самого Венти, поднимается вверх, холодным лезвием ложась на собственное горло, и взгляд музыканта, впервые с момента их встречи, обретает какую-то уверенность и твёрдость.
- Расскажи мне. Я хочу услышать - повторяет сдавленно, чувствуя, как от этого кожа на шее слегка натягивается, царапаясь об острую серебристую сталь. Достаточно будет чуть сильнее нажать, и Сяо никогда не получит от него то, чего так хочет, если для этого Венти должен быть жив. Нелепый шантаж, ведь убийца, возможно, именно этого и добивался. Быть может, он не хотел убивать свою жертву, но хотел довести её до состояния, в котором она убьёт себя сама? Венти было плевать. Любое его действие сейчас — игра по чужим правилам, любое его действие может быть выгодно Сяо. Всё, что он может сделать — пытаться откорректировать правила игры в свою пользу, и нож, с нажимом лежащий на горле, уже не подрагивает в слабой руке.
Венти хотел жить, но между жизнью и существованием была слишком большая пропасть.

Венти не любил следовать чётким, заранее прописанным планам, и находил особое удовольствие в возможности импровизировать, даже если риска в таком образе жизни было больше. Стабильность быстро оборачивалась утомляющей рутиной с однотипным сценарием, но сейчас она обретала ценность ни с чем не сравнимую… ту, которую Венти позволить себе больше не мог. Он верил в то, что у него получится вскрыть собственную глотку если потребуется, но внутренний протест уверенности не уступал, а оттого рука дрожала и лезвие подёргивалось, царапая самым кончиком кожу. Поначалу каждое такое касание вызывало почти болезненные спазмы ужаса и слабость куда более сильную, чем простая физическая усталость, а теперь даже приносило некоторое облегчение, напоминая каждую секунду о том, что он всё ещё жив… и всё ещё не опустил руку. Венти не думал, что продержится так долго. Несколько секунд — это долго, для того, кто смерти боялся до приступов животной паники, а гибель от собственной руки ещё совсем недавно не рассматривалась даже как опция. Смерть одноклассников подталкивала его на мысли о том, что финал будет точно таким же. Поймает пулю, когда не будет этого ожидать, или лезвие пронзит жизненно важные органы. Может, от удара биты череп пойдёт паутиной, или его убьёт чем-то абсолютно бытовым и банальным, вроде ржавой крышки от старой кастрюли… Любой, даже самый абсурдный инструмент и сценарий, укладывались в голову лучше, чем то, что происходило сейчас. Взгляд цепко выхватывал каждое движение, жест и эмоцию Сяо, разум остервенело пытался его понять. Никого и никогда прежде Венти не стремился понять так сильно и так искренне, не только потому, что от этого зависела его жизнь, но потому, что поведение этого человека, его слова и поступки были продиктованы какими-то пока ещё непостижимыми мыслями, будто бы принадлежавшими и не человеку вовсе. Венти привык к понятным людям вокруг себя, Сяо с каждой секундой в этот мир вписывался всё меньше. Когда казалось, что сильнее сломать привычные рамки уже невозможно — он превращал их в щепки. Его реакция на просьбу — не то, к чему Венти готовился. Он ожидал удара, который выбьет нож из его руки, или даже удара, который всё для него закончит. Ждал и… наверное, даже надеялся на него. Мысль о том, что шантажировать убийцу — верная дорога на тот свет, приносила некоторое успокоение. Ведь если он разозлит Сяо, если терпение оппонента лопнет… Венти не придётся брать на себя ответственность за самое сложное в его жизни решение. За чужую жизнь, и за собственную.

Сяо уже не похож на человека. Эта его улыбка… совсем не звериный оскал, звери так не умеют, звери… человечнее, чем он. Венти ни на секунду не отводит взгляд, смотрит прямо в глаза, все изменения замечает и внутренне давится отчаянием от осознания, что происходящее приносит Сяо какое-то удовольствие. Безумие, исходящее от него, давит почти физически, но бессилие давит даже сильнее. Провокации не получилось, добиться хоть какого-то адекватного контакта — тоже. Всё ещё зажат в угол во всех отношениях, и вроде закончить всё это может, перерезав, наконец, горло себе или противнику, но никакого контроля над ситуацией у Венти всё равно нет — ему просто позволили подержать его немножечко в руках, потехи ради. Руки Сяо тянутся к его лицу, и хочется отстраниться, а нет возможности — затылок упирается в камни. Можно лишь отвернуться, что Венти и пытается сделать, но чужие пальцы всё равно сдавливают его череп, болезненно давят у самых глаз. Промедол притупляет боль, не позволяя ей стать непереносимой, но даже под его воздействием полость, где когда-то был глаз, сводит сильными спазмами. Голова резко дёргается в противоположную от ножа сторону — это даже не сознательная попытка сбросить с лица чужие руки, движение на чистых рефлексах, но толку от него никакого. Боль мешает сосредоточиться, но Венти всё равно старается слушать. Так внимательно, как не слушал никого и никогда прежде, и молчит до тех пор, пока монолог Сяо не перерастает в смех. Молчит и чувствует, как от надежды не остаётся ничего, как искреннее желание помочь  стремительно выцветает. Этому человеку не нужна его помощь, не нужно его прощение, и понимание тоже не нужно. Собственная наивность колола больнее реального лезвия, он ведь как дурак повёлся на наигранную человечность, от которой за несколько дней успел полностью отвыкнуть, будто никогда её не знал. Он уже не вернётся домой, никогда — эта мысль заглушила собой все прочие. Пояснения Сяо — смертный приговор, если уж не телу, то всему остальному точно. Он действительно убьёт всех до единого, он действительно скажет, что его попросили — в этом Венти ни на секунду не сомневался, Сяо был искренним в своём сумасшествии и жестокости. Впервые, пожалуй, мелькнула мысль, вызывающая физическое отвращение. «Лучше бы погиб раньше». От рук одного из обезумевших одноклассников, или от рук Тартальи, например. Что угодно подошло бы. Что угодно, кроме того выбора, который предлагал ему Сяо. Убийство остаётся убийством, даже если противник безумен и этого жаждет. Это — то, что не смоется ни водой, ни временем. То, что Венти себе никогда не сможет простить, даже если выбора иного не было, даже если на кону была собственная жизнь. Он всегда охотнее защищал чужие жизни, чем собственные, и Сяо наверняка знал об этом — давил на больное, на самое важное и единственно ценное, что осталось — на близких. Этот остров отнял у него много товарищей, но не всех. Именно к тем, кто остался на большой земле, Венти больше всего мечтал вернуться, именно в существовании этих людей заключалась вся ценность жизни, именно желание снова их увидеть придавало ему сил в периоды отчаяния. Сяо был чудовищем. Ни зверь на такую жестокость не способен, ни человек. Впервые Венти смотрит на него по-настоящему холодно, с хорошо читаемым отвращением. Теперь все эмоции — ему, как он, собственно, и хотел. «Я пытался» - эхом раздаётся в голове снова и снова. Пытался выслушать, помочь, понять, простить, вытащить их обоих с острова… никогда прежде Венти не чувствовал себя таким униженным и жалким, как сейчас.

Многое хотелось сказать. Слова сплетались в бесконечные монологи, но не обретали формы. Венти молчал, лишь взгляд его выдавал всю бурю бушующих в изломанном теле чувств. И ненависть, и сожаление, и страх, и хрупкую решимость, но главное — презрение, которого раньше не было. Оставалась надежда на то, что понять мотив Сяо получится, что его объяснения прольют свет на причины его жестокости. До сего момента было много причин его ненавидеть, но презирать, не зная мотивов, было куда сложнее. Венти готов был многое простить, и ещё больше готов был стерпеть, но судьбы близких — нечто сакральное, куда более ценное, чем судьба собственная. Он не мог позволить Сяо покинуть остров, и от этого в груди всё сжималось так сильно, что дыхание обретало болезненный хрип. Этот человек заслуживал ненависти, осуждения, презрения, изоляции от общества, но вынести ему смертный приговор, даже в теории, всё равно было сложно. Венти ненавидел себя за это, и презирал, наверное, даже больше, чем презирал Сяо. Будь он храбрее, смелее, решительнее и жестче… возможно, не сидел бы сейчас искалеченный у этой стены. Возможно, сумел бы спасти кого-то ещё. Возможно, сумел бы жить нормально и дальше, смирившись и с кровью на своих руках, и с мыслью, что этот поступок был единственно верным. Больше всего Венти сейчас жалел о том, что именно он дотянул до финала. Слабый физически, лишённый всех необходимых для победы в этой бойне качеств. Если бы на его месте оказался кто-то другой… просьбу Сяо, возможно, удовлетворили бы ещё до того, как он произнёс последние слова. Венти отстранил от своей шеи руку с лезвием, и двигалась она сейчас увереннее, чем раньше. Сяо действительно забрал себе все его эмоции, все его мысли, все его чувства. Разрушен некогда необъятный мир вокруг, всё сходится к одному единственному человеку. Венти никогда больше не вернётся домой, потому что нет больше Венти, и уже никогда не будет.

Пальцы сжимают рукоять болезненно сильно, выдавая с головой остатки сомнений. Кажется, что если хоть немного кулак разжать... от решимости ничего не останется. По-прежнему молчит, невысказанные слова копятся и оседают на плечах тяжёлым грузом. Они не нужны уже никому из присутствующих. Венти хорошо понимает — себя он уже не спасёт, собеседника своего - тоже. Они оба гниют изнутри, и это невыносимо.
Движения руки топорные, непрофессиональные, неуклюжие, выдающие все внутренние противоречия хозяина. Венти никто не учил убивать, он не умеет, но подаётся вперёд, замахиваясь с единственной целью — перерезать горло человеку, сидящему напротив. Молча, тихо, отчаянно и абсолютно обречённо. В этот раз его рука не остановится на полпути, в этот раз ему точно хватит решимости, потому что у любого принципа есть цена. Жизни тех, кто остался на большой земле, стоят, по меркам самого Венти, больше, чем его собственные взгляды и идеалы. Взгляды и идеалы человека, которого больше нет.