Яркая вспышка и безумная вонь: истлевший в ужасающе мощном воздействии электро хитин превратился в пепел, так и не долетев до цели. Осыпался прахом на песок под ногами, там был забыт и растоптан. Крохотная фигурка в отдалении не спешит приближаться, ожидая от человека хоть какой-нибудь прозорливости.
«Безнадёжно,» - фыркает кукла и закатывает глаза, услышав наконец от Чайльда хоть что-то по делу. И тот, кого в этот раз назвали Сказителем, приближается к человеку, оставляя за своей спиной закатное солнце. Оно было что ещё один божественный нимб, и всё ещё способно было высвечивать неестественную по человеческим меркам кукольную красоту: идеальный цвет кожи и свежий вид того, кто ничуть не страдает ни от дневного зноя, ни от ночного холода пустыни; вычурную и нисколько не запылённую одежду; красивый перелив непокрытых шляпой иссиня-чёрных волос. На этот раз бог решил быть чуть более сдержан и перед дураком предстал, выйдя по твёрдой земле, а не взлетев в воздух.
- Рот закрой, за умного сойдёшь, - фыркает Скарамучча, подойдя ближе и застыв на месте, положив одну руку на пояс. На Тарталью он не смотрел, лишь мелко покачал головой, мельком закатив глаза и поддельно вздыхая. И вот с этим приходится работать! Надо будет поговорить с Синьорой о такой самовольности с её стороны.
- А после вспомни о своём месте и поприветствуй меня, как пристало, человек.
Вечно его всему учить. Глупый, недогадливый, назойливый, местами даже бесполезный... и как такой вообще стал предвестником? Сказитель знал ответ, знал и мнение Пьеро на этот счёт, но имел своё собственное. Люди были идиотами, какие бы регалии не носили, и обращать на них внимания больше, чем на инструмент для своих целей, в лучшем для них случае, было лишь тратой времени.
Словом, Чайльд должен послужить инструментом божественного замысла, и только по этой причине Скарамучча вообще решил здесь и сейчас ему показаться. Он уже какое-то время послеживал за Тартальей, и это место было удобным. Никаких лишних глаз и ушей, а значит можно разыграть эту пьесу без назойливых зрителей, что могли бы всё испортить.
Оставалось лишь ждать и управлять реакцией Тартальи на происходящее. Если хочет, пусть немного потупит, пока терпение Сказителя не кончится и он не начнёт подсказывать ему по-своему, без жалости и снисхождения. Он в любом случае собирался стоять напротив под лучами заходящего солнца всё так же картинно, давая себя как следует рассмотреть. Это случалось ох как нечасто, шестой предвестник редко показывался кому-либо на глаза, стоило воспользоваться возможностью.
«Заметит? Или всё-таки слишком туп?» - больших надежд на одиннадцатого конечно не было. Желания возиться при этом и того меньше - Сказителя ждали и другие дела, и тратить много времени на возню с Чайлдом претило. Немного жаль, что нельзя просто выслать его к Караван-Рибату, как в общем-то и стоит поступать с мальчиками на побегушках, и приходится изобретать такие окольные пути. Но никто не должен знать, зачем вообще Чайльду стоит там находиться, даже ему самому.
- Ну? Я жду, не испытывай моё терпение.

Ах, будь проклята этими поддельными небесами и самой Селестией эта Снежная и её идиотские традиции! Конечно, как ещё мальчишка из захолустья мог отреагировать на требование поприветствовать бога? Недалёкий он, вот и уразумел лишь в ту силу, что у него была... ну то есть, не было. Зубочистками своими только махать горазд.
Вместо того, чтобы взять протянутое скорпионье мясо, отказаться от него или вовсе уйти, а ещё лучше - телепортироваться обратно к ангару с меком, подальше от этого гения мысли, Скарамучча абсолютно непроизвольно закрывает лицо ладонью, громко цокая языком. Он вроде бы в своей идеальной божественной сути ни жара не ощущал, ни холода, ни прочих тягот, но вот буквально два предложения из уст Тартальи, и чувствуется какая-то неотвратимая тяжесть бытия на кукольных плечах. Невыносимая абсолютно, и воняющая ещё хуже, чем изничтоженный электро хитин насекомого.
Слышал как-то раз Сказитель, что в таких случаях люди говорят нечто вроде «мне стыдно дышать с ним одним воздухом», можно было бы так сказать и про Чайльда, характеризуя своё отношение... да только он уже даже не притворялся, что дышит. Возможно, стоит эту фразу видоизменить и сказать иначе? Как выразить свои сожаления от того, что приходится быть свидетелем этого бессмысленного и беспощадного сотрясания воздуха? Слов не находилось, равно как и мыслей в этой рыжей голове напротив. Лишь злоба.
Кукла проглатывает пожелание вернуться к Доктору вместе с нестерпимо болезненным и острым позывом оторвать Тарталье все конечности друг за другом и скормить их ему же, а потом достать его родных и проделать с ними всё то же самое на его глазах прежде, чем умертвить. На какие-то секунды мир сжимается до единственной точки ненависти и тем бледнеет, сереет и потом чернеет, съедает всё, включая картинку и звук, словно чёрная дыра. Да, Дотторе должен валяться трупом, каждая из его итераций, и каждую он лично должен изувечить прежде, чем убить, наслаждаясь предсмертной агонией...
Не в силах сдержать пьянящую злость, что выбивала из мыслей и разъедала внутри ненасытную бездну страданий лишь сильнее, Сказитель выплеснул чувства единственно возможным сейчас образом: испепелил энергией электро скорпиона, на которого только что сел Чайльд. Может, ещё немного его штаны пострадали, но это уже куклу нисколько не волновало. От туши насекомого в момент не осталось ничего, кроме пыли и смрада.
Почерневшее вдруг небо вновь воссияло золотым закатом, и потух свет внутри божественного тела, сверкнув злобной грозой лишь на толику мига.
Сев на плюхнувшегося в песок человека, точно на скамейку, Скарамучча устроился поудобнее, закинув ногу на ногу, и нахмурился, поджав губы. Вообще-то Тарталья хотя бы дошёл до той мысли, что кукла желает навязать, это уже хорошо. Плохо, что прошла всего минута, а он выбесил Сказителя так, что ещё чуть-чуть, и он не выдержит и убьёт этого дурного ребёнка.
- Тяжело с тобой говорить, а не моя шляпа, дебил, - кукла тянет слова как будто лениво, но на дне интонации звучит не просто гнев, а чистое бешенство. От импульсивных поступков Скарамуччу сдерживает только понимание - он доставит Тарталье лишь радость, если вдруг поднимет руку и ударит. А вот этого позволить никак нельзя, он не заслужил. Должен страдать, как и все проклятые люди.
- По тебе невозможно скучать, а по ней - очень даже. Молчит, не несёт бред, ещё и красивая.
Жаль только попала не в те руки. Даже если и вернётся к изначальному владельцу, мнилось Сказителю, что он из злости сожжёт её, возможно что вместе с самим вором, который украл столь ценную вещь. Сегодня кукла думает так, хотя вчера мысли были скорее обратные - он проявлял интерес к тому, как детектив справится со своей задачей. Позавчера снова желал ему смерти и даже, вроде, хотел лично это устроить... словом, настрой божества менялся частенько и без особой причины.
- И тебя это вообще не должно волновать, - презрительно подытоживает Сказитель. Он знает, что Тарталью всегда очень даже волнует то, что ему знать не положено, и столь пренебрежительным тоном лишь закидывает новый крючок провокации.

Даже ругательство не успевает слететь с губ и испачкать своей нечистотой расплавленный солнцем воздух, когда Тарталья вдруг хватается за кукольные лодыжки и резким движением усаживает Сказителя на плечи. Это недостойно, причём с обеих сторон: и если Чайльда стоит обвинить в непочтении и неподобающем обращении, то себя уличить Скарамучча мог в презренной слабости, недостойной бога.
В первую очередь, он абсолютно не ожидал и даже не мог помыслить о том, что этот рыжий идиот выкинет подобное. Эта ошибка заставила куклу молча (и невероятно шокировано) всплеснуть руками, чтобы удержать равновесие на человеческих плечах, а потом ухватиться за голову Тартальи, спасаясь от падения вниз головой. Во вторую же... все иные слова, мысли, побуждения, желания, свет и тьма, законы вымышленного мира - всё, что есть только в Тейвате, уходит прочь, как стёртое мокрой тряпкой пятно.

Кукла находит себя на плечах рыжего человека, и выгоревшие на солнце пряди топорщатся между пальцами.

«Нет,» - в груди всё замирает и вдруг начинает давить, словно пресс, разделять тело на составные детали. Кукла смотрит на свои руки и на рыжую голову, и чувствует, что его держат. Держат достаточно аккуратно и в то же время крепко, чтобы он не упал от быстрого движения. Чувствует кукла ветер на лице, тепло чужой кожи, вибрацию смеха из смертной груди, бой его живого сердца внутри.

Чувствует кукла опять.

«Нет, нет, нет,» - когда-то давно он держался так за другого человека. В первый раз больше в страхе от происходящего, что было в новинку, но потом счастливо смеялся. Обнимал того человека и просил: «покатай меня ещё, Нива-сама!» И тот человек, высокий и сильный, такой всемогущий, как казалось тогда, соглашался. Подхватывал под руки и поднимал высоко, подбрасывал вверх... и всегда, всегда ловил, прижимая к себе так крепко, что это невозможно было забыть, как ни старайся.

«НЕТ,» - и этот немой крик застревает внутри и не может он выйти. Кукольная рука, безжалостная и куда как сильнее любой человеческой, дрожит. Пальцы хотят и в то же время не желают сжаться на рыжих прядях сильнее, чтобы выдернуть их вместе с кожей. Часть внутри этого очень желает, быть может сорвать движением даже всю голову, но... но кукла этого не может сделать, как не может оторвать взгляд от волос человека и посмотреть хоть куда-то ещё.

Куклы ведь не умеют чувствовать, они бессердечны.

- Ты, - по этому короткому обращению почти неслышно, сколь неоднозначна интонация. Она не настолько жестока и не полнится презрением ко всему роду людскому, пусть кукла старается выразить весь свой гнев сквозь пелену непрошенных ассоциаций и воспоминаний. Но не выходит, и слова становятся мягче, нежнее и звонче, как иназумская речь.
- Немедленно, - громкое и даже голословное заявление от того, кто еле выдавливает из себя по слову за раз, мешая действовать без промедлений. Тихо, сквозь зубы кукла не то шепчет, не то шипит, всё так же не в силах пошевелиться, как заколдованный. - Отпусти. Меня. Отпусти. Меня.
К Тарталье была эта мольба или же к собственной памяти? Кукла врать не умеет, но сейчас попусту затрудняется отвечать на столь трудный вопрос уверенно. На каждый хочется ответить отрицательно, но возможно ли это?
- Отпусти меня, - кукольный голос что выцветшая картина, что давно запылилась в кладовке, с трудом там находятся ноты того гнева, что был минуты назад, но недовольство возвращается, как волна, и растёт, превращаясь в цунами. - Пока ты ещё жив. Жалкий. Смертный. Человек!..

Попробовать ещё раз?.. Растерянностью после этих слов смазывается реальность, скрадывается удивлением пейзаж пустынный, угасают звуки вокруг. Прямо сейчас Сказитель мог просто взлететь, приобняв Тарталью за шею, и подниматься вверх достаточно долго для того, чтобы ему такого полёта хватило аккурат до конца жизни. И кукла спрашивает себя, так ли хочется сделать подобное?

Боги частенько неисповедимы в своих путях, и никто не будет расстроен, если Тарталья умрёт.

К тому моменту, как Скарамучча подходит к этой мысли и начинает определяться со своими действиями, поездка заканчивается на краешке оазиса: водяной поток разбивается о пальмы, а всплеск гидро рождает прохладу и блеск в лучах угасающего солнца. Пахнет травой, свежестью, нестерпимо сильно - океаном, которого тут нет и не было никогда. Он был... в другом месте. В неизменной и вечной памяти куклы.

От горна ходил за водой для кузен, набирал сразу четыре ведра и торопился обратно. Как же Кацураги удивился в первый раз, когда это увидел! Убеждал, что не надо за раз носить так много, и странно голос при этом понижал, а кукла всё никак понять не может, почему нет? Ведь чем больше взять за раз, тем быстрее справишься... и оборачивался, ощущая в спину задумчивый взгляд Нивы. Тот улыбнулся, заметив внимание к себе, и продолжил работу на наковальне как ни в чём не бывало. Кабукимоно же, встрепенувшись, побежал скорее относить воду - все сорок литров, необходимых для изготовления мечей на сегодня.

Море бурлит и выходит из берегов, когда Чайльд снимает с плеч куклу и ставит перед собой. Это происходит как-то естественно и обыденно, причём для обоих: первому не впервой катать детей вот так, и каждый раз это он делал невообразимой любовью и отдачей моменту; второй же... был ребёнком когда-то, и знал, как себя вести в такие моменты. И случайно, на автомате именно так и поступил, когда оказался на своих двоих на земле: вместо того, чтобы вспомнить о своём раздражении и злости от действий Чайльда, кукла просто поднимает голову вверх, заглядывая в лучащиеся радостью лицо человека. Смотрит снизу вверх, распахнув глаза, как игрушечный, и выражение на лице такое же кукольное, удивлённое, излишне изысканное, слегка неестественное для этой сцены.
Человек поднимает руку и кукла хорошо знает, зачем, но почему-то не находит в себе сил улыбнуться этой мимолётной ласке... а потом чувствует прикосновение, но немного другое, и этот лёгкий удар с невероятной силой и скоростью вбивает в Скарамуччу осознание действительности, в которой он случайно потерялся.

- Наглец, - шипит Сказитель и наотмашь бьёт в запястье Чайльда, широким жестом заставляя его убрать руку. Слышится хлопок и мигает ослепляющая вспышка, раздаётся вонь - так бывает, если кинуть в электро слайма кусочек ткани, например. Рукав формы Тартальи зачадил чёрным дымом, а на звук появляются с возгласами другие люди.
Загорелые, поджарые, одетые в красное, с оружием. Пустынники, стало быть, что отдыхали здесь до того, как оба предвестника прибыли, и на громкий звук они всполошились, решив что это какая-то опасность, коих в пустыне бесконечное множество. Ну, так и было.

Обернувшись через плечо и заметив людей, Сказитель поднимает руку вверх резким движением, сжимая ладонь в кулак.

Без всякого грома и грохота, без слезливо рыдающих дождём небес, в землю, там, где стояли люди, ударила молния. И ещё одна. И ещё, и ещё. Они били строго сверху вниз, словно смертельные колонны из электро, пройдя вдоль всей пятёрки людей вспышкой за время, которое человек тратит на вдох. Пробежала яркая цепочка молний и исчезла, а кукла опускает руку и идёт к павшим пустынникам, что едва закричать успели от произошедшего.

Чуть наклонившись вперёд и заведя руки за спину, словно играющий в траве мальчишка, Скарамучча поочерёдно пинком перевернул валяющихся на земле людей лицом вверх, и потом ещё несколько раз ударял кого куда: в висок, шею или в бок прицельно, чтобы выяснить, кто уже мёртвый, а кто ухитрился выжить. Тот несчастный, что подал сигнал о своём плачевном состоянии, был избит предвестником повторно.

«Ненавижу, ненавижу, ненавижу,» - каждый удар был болезненным и рождал вой и ужас у человека, но ни единый не был смертельным. Сказитель желал лишь принести как можно больше страданий тому, кто мог оные испытать, и желал наслаждаться чужими муками, представляя на месте лежащего у его ног целый ряд других людей.

Пытался представить Ниву... и не смог, и разозлился оттого лишь сильнее, принявшись давить человека, как насекомое: захрустели кости его рук, и этот звук вплетался в крики истязаемого, но его палач всё не унимался, продолжая свою экзекуцию. Усталости он не ощущал, удовлетворения от происходящего тоже, и всё пытался принести в жизнь человека больше, больше страданий! Ни насыщения, ни катарсиса, ни сострадания, лишь затихающая агония медленно умирающего несчастного, что подвернулся под горячую руку.

«Ненавижу,» - в глазах не блестели слёзы. Не было сбитого дыхания, сжатых рук, стиснутых зубов. Лишь перекошенное бешенством кукольное лицо - но так ли это? Идеальные черты не исказились, лишь поменявшись, и краска к лицу не пришла, чтобы добавить эмоции выразительности... или пришла?

На лице куклы горячая человеческая кровь.

Ощутив это, Скарамучча тут же останавливается так, как только это могут делать куклы: сразу же, не продолжая движение, на середине, как механизм. Резко теряет интерес к своей цели, продолжая лишь внутри перекипать злобой, с отвращением касается щеки кончиками пальцев и тут же отдёргивает ладонь, желая стряхнуть кровь. Она, конечно, не слушается, и кукла кривится в отвращении, разглядывая эту грязь.

Проклятые люди!

Взгляд медленно перескакивает от одного тела до другого, распыляется по видимому оазису, но здесь не видно ничего достаточно чистого для того, чтобы стереть с себя кровь. Омерзительно. Она скоро свернётся и застынет, и оттирать её станет сложнее, но не своим же рукавом этого делать? А хотя...
Вспомнив, что тут ещё один есть, которого трогать, как ни крути, будет ошибкой, Скарамучча резко разворачивается на пятках, приближаясь к Тарталье в пару стремительных шагов и, обойдя того сбоку, вытирает лицо и руки от чужой крови его шарфом.

В закатном солнце пустынном купается оазис, как в царской милости, шевелит ветер барханы, золотой крошкой взвивая в воздух песок. Красиво солнце отражается от кукольной щеки, мягко подсвечивая тёплым светом идеальную аристократическую бледность, делая его глаза ярче. Синие как небеса, полные презрения до краёв что колодец с негодной водой. Ронин без земли и имени кривится, слыша слова о чести. У странника нет ничего, включая такую глупость, и всё, что его заботит - так до конца и не стёршаяся кровь с пальцев, которые он рассматривает куда как придирчивей, чем лежащих вповалку и стонущих жертв или глупого ребёнка перед собой.
- Хоть на что-то ты годен. Это действительно пустынники из тех, что молятся «царю Дешрету», - закатив глаза мимолётно, Сказитель вырывает шёлковый шарф народа песков из рук Тартальи. Внимательно осматривает, сначала признавая достаточно чистым, и только после этого использует как салфетку, а после выкидывает мусор.
- Около недели назад тот цепной пёс привёл «свежую кровь», как он выразился, - глава этого сброда мало интересовал Скарамуччу и, хотя он великолепно помнил имя Малика, предпочитал делать вид, что это не так. - Эти пятеро оборванцев. Решили сбежать, получается.
Кукле было достаточно одного взгляда тогда, чтобы запомнить их лица, и одного взгляда сейчас, чтобы его память пробудилась. Даже если бы Чайльд не взбесил его до белого каления, Сказитель всё равно напал бы на этих людей, потому что узнал свою пустоголовую паству. С предателями и дезертирами что в секте этих пустынных идиотов, что у фатуи разговор был донельзя короткий.
Хотелось ли божеству касаться разумов этих презренных и вновь омрачать себя человеческой грязью? Нет, разумеется. Но долгие годы жизни, что превращались в опыт, и без того говорили Сказителю о произошедшем. Он никого в эту часть пустыни не посылал, на то были причины - и никому не велел этого делать. Пустынникам вовсе сейчас не было нужды покидать своё убежище, они готовились к пробуждению божества и были сверх меры заняты на месте. Эти новые последователи уж тем более не должны здесь находится, даже самый тупой руководитель не выпустит только что прибывших в лагерь и не до конца лояльных людей без присмотра.
Испугались. Жалкие, глупые, ничтожные людишки просто-напросто испугались той истины, что была им открыта, и малодушно сбежали в самое неудачное место. Случай ли это? Нет, судьба. Их жалкая человеческая судьба.
Кукла усмехается, глядя наверх. В небе ярче всех бессмысленных нарисованных звёзд сияла Селестия.
Присев подле одного из тех тел, что ещё пребывало в относительным сознании, Скарамучча приподнял его за волосы на затылке и немного встряхнул. Жалкий вскрик и бессмысленное бормотание; шуршат скрытые в одежде вещи. Всё то же самое, что находил и Чайльд, ничего интересного, но кукла внимательно смотрит на находки, размышляя о том, как использовать это в своих интересах и делает вид, будто что-то расследует, хотя мысли шли совсем о другом.
Пожалуй, удобно было найти этот сброд. Прекрасный повод спровадить Тарталью куда нужно и так, чтобы он ничего не заподозрил. По прикидкам Сказителя, осталось чуть больше недели, а значит...
- Вот что, Чайльд. Отправляйся в Караван-Рибат, - безжалостные пальцы разжимаются и пустынник бессильно падает оземь, пока кукла поднимается, отряхиваясь. То ли в действительности испачкавшись, то ли продолжая выражать своё презрение к людям. - Они направлялись именно туда. И там непременно есть их связной или даже несколько... уничтожь их. Я надеюсь, тебе не надо разжёвывать, для чего это необходимо? Давай, включи свой мозг хоть разок и приступай к делу.
«Интересно, что же ты там найдёшь,» - если Сказитель и усмехнулся, то лишь про себя.