Полуденный зной висит воздухе горячим летним маревом, прилипая к коже, обволакивая; яркие лучи слепят глаза, неизменно заставляя щуриться. Густо пахнет терпкой смолой и разгорячённой солнцем пылью — с наступлением лета в Инадзуму неизменно приходит и жара; даже редкий сухой ветер, иногда пробивающийся вглубь острова, не приносит никакого облегчения.

Оказавшись в плену у дневного пекла, жизнь словно замедляется: на извилистой тропинке не видно ни тени хорька или лисицы, не мелькают в траве хвосты юрких белок, не слышно пения птиц, и лишь заливистый стрёкот цикад нарушает тишину.

Пожалуй, паломничество при такой погоде можно счесть за отдельное испытание – Хаку, привычный к подобным вызовам, сносит его стойко, не позволяя себе остановиться даже для небольшого привала: на горизонте возвышается обманчиво-близкая гора Ёго, а там и до Великого храма Наруками рукой подать, если поторопиться.

Так и не изжив привычку рано вставать, в путь он отправился ещё с рассветом: желание посетить главный храм Края гроз, как и увидеть ту самую Священную сакуру, сопровождало его еще со времен прибытия на Рито.

Адзуки же целеустремленность своего спутника разделять не спешит: за последние полчаса маленький ёкай уже в третий раз демонстративно падает к ногам монаха, якобы лишившись чувств.

– В чём дело? Уже полчаса не ел? – прыснув, Хаку наклоняется, чтобы подобрать взъерошенную птицу и, покачав головой, спрятать в рукав. Представлением он не впечатлён: прекрасно знает, что всё не взаправду. Этот трюк ёсудзумэ проделывает годами, и всё же натуралистичности до сих пор не достаёт. Но не оставлять же его прямо на земле?

В конце концов, товарищей не бросают, а мелкие птичьи проделки лишь делают путь веселее. Благодаря компании Адзуки Хаку никогда не грозит одиночество.

Пологая дорога петляет, постепенно уходя вверх поросшими плющом и мхом полуразрушенными ступенями, открывая взору величественные силуэты торий и статуй небесной кицунэ. Вытянувшись к небу, замерли могучие стволы инадзумских кедров: их спасительная тень похожа на отдельный мир  — стоит немного углубиться в чащу, и со всех сторон наступает полумрак, через который не пробивается ни единый луч — словно кто-то разом затушил солнце, как фонарь, и непонятно уже, стоит кругом день или же ночь. Любопытный Адзуки высовывается из рукава, не понимая, что произошло, но и убежище покидать не спешит.

Прохлада леса Тиндзю приносит долгожданное облегчение.

Хаку останавливается у небольшого алтаря, сложив руки в молитвенном жесте, чтобы отдать дань уважения, зачитав короткую сутру. Завозившийся было Адзуки на удивление сдержан, будто не решаясь в ожидании божественной кары Сёгуна потревожить покой Священного лунного леса.

Едва слышно шумят изогнутые ветви отоги. Кажется, вокруг ни души.

Закончив молитву, Хаку снимает с пояса тыкву-горлянку. Ещё при входе в лес он приметил речку, вот только подхода к воде нигде не видно. Повертев головой по сторонам, монах всё же отыскивает поросшую дикими травами тропинку и направляется к воде, минуя покосившиеся от времени каменные фонари и изваяния тануки.

Так и есть: совсем скоро взору открывается серебристая лента, вплетенная в зеленый травяной гобелен; прозрачная вода в быстром течении шепчется с мелкими камнями, устилающими дно.

Даже на расстоянии водоём приносит прохладу и свежесть. Подойдя ближе, Хаку зачерпывает полную пригоршню, спеша утолить жажду: ручьи, встречавшиеся ему с утра, не были и в половину такими же чистыми. Наполнив тыкву-горлянку впрок, он тормошит подозрительно притихшего в рукаве Адзуки, жестом приглашая попить.

Маленький товарищ принимает предложенное неохотно: по взгляду черных бусинок глаз Хаку быстро понимает, что ёсудзумэ предпочел бы воде рисовую пампушку.

Потрепав птицу по хохолку, тенгу невольно улыбается: в памяти всплывают детские воспоминания о том, как ещё мальчишкой он со своими боевыми братьями вместо медитаций сбегал к реке, чтобы искупаться. В один из таких случаев Адзуки умудрился свалиться в бурный поток и чуть не утонул, Хаку пришлось нырять за ним прямо в одежде.

Мысли монаха прерывает шелест листьев от дуновение ветра, приносящие новые звуки. Слуха касается отчаянное мяуканье, тихое настолько, что сначала Хаку думает, что ему и вовсе показалось. Кругом ни души, оттого кошачий плач кажется особенно неожиданным.

Откуда в таком месте взяться кошке? Видимо, похожим вопросом задается и Адзуки: недовольно завозившись, он выглядывает из рукава, но не приметив прямой опасности, исчезает в нём вновь, всем своим видом показывая, что  глупые кошки не интересуют гордую птицу.

Попетляв вокруг деревьев задрав голову кверху, Хаку наконец обнаруживает среди густой кроны крошечный пищащий комок, каким-то образом сумевший взгромоздиться чуть ли не на самую верхушку сосны.

– Ты как туда залезла, котеночек? – удивлённо выдыхает он.