Даже если закрыть глаз, свет фонаря мажется по сетчатке пятном. Если уйти, непрошеные слова всё равно мажутся навязчивым импульсом.

Почему всегда так.

Если спросить себя: это всегда пот, всегда ком в горле, шум в голове, гул в висках, бесполезный сердечный мешок, который не получается остановить — это он, всё, из чего он состоит. Всегда возвращается к этому, по кругу, в "дом". Рубашка снова липнет к телу, его контур заканчивается там, где начинается холодный речной воздух; ход мысли заканчивается там, где начинаются вопросы. Вопросы не кончаются.

Нет роскоши бить наотмашь, бежать по прямой, получать прямые ответы. Некоторые мосты нельзя пересечь не опиздюлившись. Некоторые дороги нельзя перейти в принципе. Нельзя зайти за некоторые линии, не отправившись нахуй с поля. Маджима сворачивает с больших улиц в закоулки, от лучей стороннего взгляда; Сотенбори выучил его вот так танцевать. Маджима ненавидит танцевать, себя и Сотенбори.

Это всегда мелочи, крохотные детали, полутона — места, где он, может быть, оступится. Где он скорее всего оступится. Там, где всё определённо наебнётся — по той же причине, по которой он выбрасывает в мусор пакет с уликами или по которой подбирает выброшенные меморабилии. Зачем, почему. Если спросить себя, получишь ответ: ну и пошло всё в пизду. Это неверный ответ не на тот вопрос, но это всё, что получается сказать.

Часы — в кармане. Часики — тикают.

Было как-то честнее — с настоящими оковами на руках, цепи, металл, бетон, кровавые сопли, вот это всё. Постоянство. Когда Маджима лежит на полу, иногда получается вернуться к уверенности в завтрашнем дне.

Сейчас он ляжет и соберётся. Всегда собирается. Должен собраться. Сейчас он поднимется, откроет дверь, забьётся в тот угол, в который всегда забивается и—

Сначала это запах дыма, прорезавшийся сквозь речную сырость. Затем — силуэт у окна, в свете вечерних огней над водой, отражающихся в ней. Это сигарета в чужой руке, и собственный учащённый пульс, напряжение в мышцах, сжатые зубы, насильственный выдох через нос, убитый в зародыше порыв. Он стоит к Маджиме спиной, единственный в этом городе человек, который может себе это позволить.

Ждёт первое па.

— Сагава… хан?

Он ищет её в Мондштадте. В кладке каменной стены собора, в высоких девичьих голосах, в вознесённых к архонту мольбах, в приторном запахе ладана, въевшемся в одежду, в заломленных руках, в мокрых дорожках слёз на щёках. Он ищет Люмин в святости, в его памяти она – увековеченная скорбь, позолоченная боль. Она может быть там, где отвергают человеческое и жаждущее, где выкармливают сверх-Я в религиозной дисциплине.
Асана полной тоски. Образ поведения потерянного ребёнка.
В его голове застряла навечно картина протянутой к нему руки. В теле Люмин выражена просьба – помочь, спасти, дождаться, найти, не разъебаться (по возможности) в истории.
Но, кажется, он не справился.

Даже месяцы спустя не перестаёт нервно дёргаться, когда видит в толпе кого-то такого же золотоволосого, будто подсвеченного солнцем или вырезанного из барельефа – заметного, объёмного, имеющего вес. Тела, в которых читается всё то же требование помочь и спасти, в них никого покоя, в волосах застыл встречный ветер. С его приходом жители Мондштадта узнают, что такое катастрофа, горе и утрата придают им осязаемости. Их игнорировать сложнее. Итэр невольно запоминает множество новых имён.
Становится больше обращённых к нему глаз, сопряжённых с ним историй. Когда он думает о родных, имя Люмин всплывает не единственным.
Это хуёво.
Итэр плачет, нет, почти плачет, ловя на себе чей-то прямой смелый взгляд. Он находит комфортным общение со слепыми, трусливыми или лживыми, со всеми, кто смотрит под ноги или поверх (сквозь). Ничего, что не заставит его сфокусироваться на чужом лице, обратиться напрямую.

Он ищет её в Мондштадте. В обоссанных углах возле таверн, в винном красном осадке, в привкусе желчи после алкогольного отравления, в немытых столах, в дактилоскопическом следе на стекле. Люмин -  вочеловеченное мученичество, воплощенное падение. Она должна быть там, где попранная чистота, растоптанные идолы, все неотвратимо трагические истории будто бы написаны про неё – катящаяся по наклонной добропорядочная жизнь, истончающаяся человеческая мораль, как прохудившаяся ткань. Её золотые волосы, должно быть, горят ярче на фоне грязи и человеческого блуда.
Немного охмелевшим он утыкается лицом в чьё-то подставленное плечо и вздыхает, сбивчиво и торопливо  рассказывает незнакомцу о сестре, о поисках, о своей тоске. Подбирает слова, как будто пытается пальцами вычерпать воду.
Люмин всё менее реальная в его рассказах.
Это хуёво.

Он ищет её в ЛиЮэ. В торговых накладных, в столбцах чисел, в чёрной бухгалтерии из пыльных книг, запрятанных где-то под циновками. Выводит как математическую переменную, высчитывает по рыночным сводкам вероятность её появления – почти нулевая. Нет, не ноль, но число, даже не пытающееся повлиять на результат исчисления – как дождинка, пытающаяся разбить гору, представляешь, насколько маленькое число. С Люмин не высчитать налог на доход, в денежном эквиваленте ей не находят стоимости. Они отмеряют на аптекарских весах – на одной чаше воздух, перо, его нервное дыхание, его тщетные поиски  – на другой – она. Даже пустота перевешивает Люмин.
Это хуёво.

Он ищет её в ЛиЮэ. Забирается на пик Цинъюнь, чтобы зачерпнуть руками облака. Она должна быть там, где земля почти соприкасается с небом, где воздух разряжен настолько, что кажется, будто вдыхаешь битое стекло.
Там, где болит – там Люмин.
Юдоль скитания. Образ поведения падающей звезды.
Он становится к ней ближе с каждым поломанным ребром, с каждым разрывом менисков, когда суставы выбиваются в противоположную от природы сторону, когда его тело действует вопреки своей механике. Итэр плачет, нет, почти плачет, разглядывая свою сломанную руку и вылезшую из-под кожи лучевую кость. Боль сменяется эйфорией, здоровой рукой он баюкает поломанную, поёт ей колыбельные, пока его не находят торговцы шёлком.

Он ищет Люмин повсюду.
Ищет её лицо в своём лице.
- Давай вернёмся к началу, как мы делали это раньше. Давай мы возьмёмся за руки и отправимся в новое путешествие вдвоём.
Итэр говорит в отражение в воде. Оно не повторяет его артикуляцию. Итэр говорит как будто с камнем, слова отскакивают от бледной кожи, возвращаются к нему. Он протягивает руку и пытается коснуться щеки сестры, костяшками грубых пальцев очерчивает линию скулы. Она постигаема, осязаема, она телесна.
Люмин в его скелетном каркасе, в его кровеносной системе.
- Нахуй этот мир, мы найдём миллион других. Просто вернись ко мне.

Резиновый мячик отскакивает от стены и улетает в коридор. Ульяна провожает его взглядом и снова возвращается к экрану смартфона. Новостная лента последний месяц пестрит белыми прямоугольниками в оранжевых рамках с текстом о пропавшем ребёнке: Настя, 5 лет, пропала у лесополосы на окраине города, была одета в голубые джинсы и футболку с котом.
Ульяна откидывает голову, специально ударяясь затылком об стену: думай-думай-думай. Настя была не просто очередным пропавшим ребёнком. Ульяна знала и саму девочку, и её родителей - они жили на этаж выше, прямо над её квартирой, так что о семейных разборках и внутренних отношениях она знала слишком хорошо. Такие семьи принято называть проблемными, закрывать глаза и лишний раз не сталкиваться на лестничной клетке. Те самые соседи, которые в восемь утра в субботу с грохотом двигают мебель, а к ночи выкручивают громкость телевизора на максимум, думая, что это заглушает их постоянную ругань. Соседи шептались, но лезть в чужую семью было не принято.

Но Русалка всегда любила лезть не в своё дело и стала той, кому больше всех надо и неофициальной няней для девочки. Старушка Мария Сергеевна из соседней квартиры причитала: “Какая Вы умничка, Уля, девочке помогайте. Она вроде не глупая, удивительно что воспитанная да мать её-то всё где-то шатается, а отец сутками на подработках, вот и дело нет никому до ребёнка”.

Отражение в зеркале усмехалось: когда уже успокоишься? Ты - не мать и никогда не для кого ей не станешь. Ульяна умывается холодной водой, прогоняя морок - она отлично знает, что спасти всех у неё не получится. Но когда Настя хватается своими тёплыми пальцами за её мертвенно-холодные руки, в голове щёлкает.

Сильно зажмурившаяся, она продолжает видеть яркие листовки, развешанные по городу и репосты в соцсетях; но ничего не слышит - ни плача, ни крика, - ничего, тишина и пустота. Она её даже не чувствует.
Новостные сводки повторяют одно и тоже по кругу: мать с ребёнок вышли гулять в город, проходили через лесопарк, за полсекунды пока мать отвлеклась - девочка потерялась.
Русалка знает, что в лесополосе её нет, исходила вдоль и поперёк - ничего, ни единого следа, чтобы Настя вообще была там. У Ульяны нет никаких доказательств, только смутное ощущение, что искать нужно совсем близко.
При преступлениях против детей близкие родственники становятся первыми подозреваемыми, но никому не хочется верить, что родители способны на убийство собственного ребёнка. Ульяна видела следователей, что ходили по подъезду опрашивая соседей, видела слезы матери, рыдающей о своём ребёнке - и не могла найти правду ни в одном слове.
Чем больше дней проходит, тем меньше людей верят хоть в малейшую возможность найти ребёнка живым. Ульяна думает, что некоторые идут на поиски людей ради чувства сопричастности и хотят быстрого удачного результата - найден, жив, а не долгих, тягучих, безрезультатных ночей.

Плана не было, были только инстинкты, чуйка, интуиция - чёрт знает что за наваждение, которое приводит её вверх по лестничной клетке. После минутной трели звонка, дверь распахивается неожиданно резко, вынуждая Ульяну сделать шаг назад и выставить перед собой руку в защитном жесте.
- Я хочу поговорить.
Здесь, в коробке из бетонных плит, пытаться влезть в чужую голову и навести морок можно, но требовало слишком больших сил, которых в уставшей от бессонницы Ульяне не было.

Квартира было простая, будто застрявшая во времени - старый диван и кресло, с одинаковой потёртой обивкой; чехословацкая стенка представляющая собой и сервант, и книжный шкаф, и просто хламовник. Рядом с небольшим холодильником, на котором отчётливо виднелась вмятина от удара, стояла морозильная камера, чья дверца была увешана разноцветными буквами-магнитами.
Смерть.
Ульяна моргает, буквы рассыпаются в хаотичном порядке, не составляя никакого слова.
Убийца.
Женщина с опухшим лицом всё это время что-то говорит, но Ульяна не слышит.
Филицид. 

Есть такая игра, смысл которой от одного слова через переход по википедии дойти до второго. Такая незамысловатая задача показывает взаимосвязь всего в этом мире, да и подкидывает новые термины и статьи, большинство из которых забываются на следующий день.
Которые неожиданно всплывают в памяти мигающей красной сереной. Ульяна носом глубокого втягивает воздух - нет, не смерть, мертвечина.

Два женских взгляда пересекаются, синхронно переключаются на ручку морозильной камеры. Зверь внутри Ульяны напал на след: всего лишь протяни руку. Запястье обжигает резкая боль, чужая хватка крепко держит, тянет на себя. Женщина рядом исходится на крик, в звенящем шуме Ульяна не выхватывает связные предложения, только отдельные слова: случайно, не хотела, постоянно кричала, неконтролируемая.

Зверь случайно толкает.
Зверь не хочет.
Зверю нужна хотя бы минута тишины.
Зверю не сложно справиться с человеком.

Русалка трёт лицо руками, оседает на пол рядом с бездыханным телом, утыкается взглядом в злосчастную дверцу морозилки. Она знает, что там найдет, в горле образуется ком - то ли тошнота, то ли слёзы. Русалка думала, что уже давно всё выплакала, но горечь - привилегия, то немногое, что ещё ей позволено чувствовать.
Чёрные мусорные пакеты тщательно завязаны и перетянуты скотчем. Ульяна не решается ни дотронуться, ни перестать смотреть. Это несправедливо - зверь прижимается брюхом к земле и скулит, Русалка сжимает зубы крепче, закусывая внутреннюю сторону  щеки.
В своих мыслях она не слышит хлопок входной двери; не успевает обернуться, как навзничь падает на пол, больно ударяется затылком об кафель. Перед глазами калейдоскопом скачут цветные пятна, языком она чувствует вкус собственной крови. Зверь молчит, не пытается защитится, не нападает. Ульяна безуспешно закрывает лицо руками, старается встать или перекатиться - мужское тело держит слишком крепко, слишком тяжело.
Она могла дышать под толщей воды, она не могла вздохнуть под грубыми руками. Это было несправедливо. Она же всё сделала правильно.

- Поможешь?
Голова поворачивается в сторону, как у шарнирной куклы. Невидящие глаза, затуманенные пятнами, смотрят сквозь силуэт.  Её улыбка похожа на оскал. В отличие от кота, у русалок всего одна жизнь и сегодня точно не тот день, чтобы с ней проститься.
Она успевает протянуть руку, в неосознанном поиски помощи - и сознание окончательно уплывает.

это всё, если честно, уже заебало смертельно. the neighbourhood - softcore, arctic monkeys - i wanna be yours

когда химозная дрянь начинает брызгать во все стороны, у Стива даже не остаётся сил материться: только до зубовного скрежета сдавливать челюсти. зубы, если что, отрастут обратно - нервные клетки (если верить восторженно верещащим докторам и currently сводящей с ума сирене) - тоже. господи сука блять боже да за что же ты срёшь мне в кашу?

Стив исправно ходит к терапевтке, как в детстве ходил на мессу; также исправно, едва ли не по часам, ловит инсайты  - и не всегда с душком. терапевтка вворачивает малопонятные фразы про то как не все в жизни события идут в наказание, про ранние паттерны, про значимых взрослых. бессмысленное, в общем-то, 💩. Стив каждые несколько месяцев гуглит какие эмодзи используют зумеры и да, блять, понял он референс - а ты щас примешь в ебало.

удаётся попасть на этаж ниже, где противопожарные брызгалки ещё только начинают раскручиваться и липкая пелена не так плотно повисла давящей влагой в воздухе. удаётся проморгаться от слёз, заливающих глаза. план здания послушно всплывает в голове, драная фотографическая память, обосрись в гробу, доктор эрскин. было бы приятно сказать себе, что застилающая глаза ярость - такое же следствие разлитых в воздухе химикатов, как и слёзы (both statements are FALSE).

логика доктора дума (почему сука это вечно доктора? где этот утырок вообще получал лицензию? в засрании своей? получал ли вообще? есть, как говорится, факты/
- anyway, логика доктора дума простая, как лом: замани мстителей в лабы по всему миру, желательно хотя бы парами, если не в одиночку, и кинь крученный. комбинация для каждого персонализирована, видимо Виктор glass onion насмотрелся. Мысль о том, какие слоновьи дозы дерьма приходится сейчас вдыхать, Стив от себя отгораживает жёлтой лентой с мест чп.

против лома нету приёма (как и у наручного коммуникатора) поэтому никого на помощь не позвать. пора бы уже оставить рефлекс бросаться сломя голову в самую гущу, пора бы уже себе уяснить: nobody's watching your six, пора бы уже вырасти и перестать кидаться из огня в полымя, из  ненависти в любовь. Если бы было, кем его заменить - Стив давно бы отъехал в перманентный санаторий со своим track record'ом. заменить его некому, как эту тему не педалируй.

после смерти отоспишься, произносит как-то Хилл, и фраза неприятно врезается в позвоночник. (здесь и сейчас) Стив выпутывается из насквозь пропитанных вонью тряпок (гиперосмия, о великий дар сверхчеловеку) и остаётся в капкане флешбека о двух спинах и десятью головах. выбегает на улицу, на ходу срывая подмётки и сапоги, оставаясь голым как мать-католичка едва ли позволила б в день появления на свет. overconsumption thee humankind's accomplishment. в подворотне рядом мусорка и задний выход h&m. Стив лезет в контейнер ободранными пальцами на удачу, на беду свою находит худи и изрезанные штаны, влезает во всё это богатство с настоящим дедовским кряхтением.
последние штрихи делает пара бургеров из мусорки расположившегося рядом макдональдса (ну а чё ты, смерд, five guys захотел? мильён cajun fries ага, держи карман шире в этой срани господней). всё, получите и распишитесь, мужик-пустое место, одна штука. вам same day fedex или ups'ом ебаться будем? получится даже где-то отлежаться, если копы не застрелят за натянутый по самые глаза капюшон, и любовь не пырнёт в поворотне финским ножом (поздно, касатик, рыпаться). эх: была бы вокруг солнечная Филадельфия, было бы где разбежаться (мордой в кирпич).

злость сдаётся по полчаса за раз, по одной группе нервных окончаний за другой. последними начинают дрожать руки. Стив осматривается сухими глазами, думает связную не набитую жестокостью мысль, выдыхает. он не знает, сколько прошло времени - но над ним образовался дырявый зонтик и тряпка с претензией на одеяло. мы точно не в филадельфии? забота на уровне. по земле разбросаны газеты, с каждой второй глядит собственное лицо. капитан америка мёртв, вопрошает заголовок; с текущей ситуацией относительно хуёвости состояния, стив бы не отказался. Баки бы тут что-то гаденько пошутил, и Стив в который раз поразился бы: как тебе, засранец, удаётся сохранять такую охуенную морду кирпичом? кидс зыс дейс колл ит э покерфейс, ай колл буллшит.

язык любви - физикал тач на их-с-баки дворовом всегда переводилось как я тебе сейчас пизды, и нет, стив! ещё раз гыгыкнель про ребекку и тебя мама не узнает.

Стив добредает таки к five guys: под вечер народу полно, и его неопрятного вида сторонятся так, как у жителя мегаполиса прописано на подкорке - если осознанно не выкорчевать. - проверяют глазами-руками сумки-карманы, убирают со столов телефоны. Стив послушно встраивается в роль, тем более, картохи реально хочется: просит объедки, улыбается так, чтоб не видно было зубы за годовую зп кассира средней руки. если удастся набрать мелочи на прокатный велик, до ближайшего схрона будет минут тридцать без пробок (бегать босиком? ну спасибо, этот гештальт закрыт). а там
□ разжиться наличкой
□ купить всратую тачку, и
□ пиздуй-бороздуй;

Тайрелл не трогает его, но чьи-то пальцы сжимают неприятно лёгкие.

Ты хотел когда-нибудь просто сбежать, кто-то воет из последних сил, растекается кровь по асфальту, нет, вообще-то, не очень, начать новую жизнь, для этого нужно что-то иметь, хотя бы и повод, Анжела смеётся: сбегать весело только в восемь, потом что-то начинается. Он врёт, конечно, эскапизм превращается в единственный возможный выход, упаковка таблеток под подушкой, строчки кода на чёрном экране, Дарлин смотрит разочарованно, ты опять забыл, да, наверное, он не уверен, что с самого начала помнил, но она знает лучше.

Мистер Робот жмёт плечами, щёлкает пальцами у него перед носом: я знаю, парень, у нас проблемы, но тебе всё равно нужно держать себя в руках, ладно? Думай о плане. Думай об общей картине. О Тайрелле Уэллике, захлёбывающимся слезами над твоим телом и шепчущем в трубку. Никто сейчас не пользуется стационарными телефонами. Ебучее ретро, вот реально.

Криста просит вежливо: расскажи об отце, — Эллиот жмёт плечами: он был моим лучшим другом, а потом выкинул меня в окно, и ещё ему было очень жаль, и рука заживала потом вечность. Криста переспрашивает и боится моргать, мистер Робот поправляет кепку и не смотрит ему в глаза.

Нет, нет, так не пойдёт.

Давай представим, что мы с тобой пищевая пирамида. Кто-то сверху. «Маркс капитал вкратце», le mort saisit le vif, Тайрелл говорит: бонсуар, Эллиот, бонжур, стреляет в грудь, стреляет в лёгкое, его руки тоже пахнут порохом и сладким попкорном — Эллиот не знает французского или что реально и кто эти люди в костюмах за его спиной, и зачем Тайрелл двигается так близко, но вид из окна открывается потрясный, в его машине пахнет мятным освежителем воздуха, от его шеи, когда расстояние между ними сокращается с осторожностью охотника — спиртом; это пролитый одеколон или водка, или снова вещи, которых здесь нет? Он говорит: все чего-то хотят, — конечно; он думает, что Эллиот хочет свободы, Эллиот давится воздухом, кривая пародия на смех, разве? то есть, да, наверное. Свобода от кого-то и что-то делать, моё подвинься против твоего не хочется. Он хочет свободы, мира в мире и чтобы каждый получил по заслугам, он хочет — чего-то чуть менее абстрактного, типа смотреть на своё отражение без желания разъебать зеркало, типа засыпать под собачий скулёж и не думать о Шейле, или о том, что он пытался поцеловать свою сестру, или чтобы об их маленькой революции не узнали в ФБР и никто не соотнёс привет мы fsociety с побитыми буквами вместо вывески.

Подожди, подожди, откуда он знает? Мы ему сказали? Проебались где-то по дороге? Ты или я, или здесь был кто-то третий?

Слушай. Это сейчас не так важно, ладно?

Смотрит на Тайрелла, одёргивает шарф, одёргивает куртку со старой нашивкой и край рта в пародии на дружелюбие.

— У конгломерата нет сердца.

Но если мы пробьем ему лёгкие, будет не так уж и плохо, согласись?

Да, наверное, но мы же не можем просто поверить ему. Он наебёт нас, а потом скажет, что всё было очевидно с самого начала.

Только если мы не наебём его первыми.

Болит голова. Слезает кожа с костяшек пальцев. Прячется под кроватью.

Голубые глаза за прозрачными стёклами — где-то в реальности, где Тайрелл носит мятые кофты и не заботится о том, чтобы бриться каждое утро, где-то в реальности, где Эллиот не отводит взгляд. Тратит часы: профиль в фейсбуке, верифицированный аккаунт в твиттере, фотки в инстаграме — жена, дом, снимки с отпуска, пара дружелюбных хештэгов. Образ человека вместо самого человека, Эллиот не заботится о создании собственной личности, Тайрелл как будто тратит на это слишком много времени и все равно ничего ему не даёт. Эллиот чистит папку со спамом на его почте.

Там крутят какое-то кино по телеку — если бы ты хотел себя соотнести, это был бы Ханеке или Кроненберг? Будет угарно, если кто-то откроет дверь толчка и случайно засветит плёнку.

— Без обид, но по-моему, это тебе здесь нужна свобода.

Смотрит ему в глаза — это не очень сложно, на самом деле; чуть мутно за старыми стёклами, и что-то отражается у него в зрачках — тяжёлое и такое же злое.

Мистер Робот прячет руки в карманы куртки и задевает его коленом.

В катехизисе католической церкви Иоанна Павла второго от девяносто второго года написано: дело было не в том, что Адам с Евой облажались в одной своей работе, вообще-то. Всё прозаичнее: предательство любви воспринимается острее, когда ты являешься сущностью космических масштабов.

Ещё там написано: аборт это грех. Или типа того.

В общем и целом: Ева знала, что делала.

- Да, все окей. Прекрасно, отлично, - и улыбается по-дурному. - Конечно, я об этом знал, мы говорили об этом раньше, все под контролем.

Таких вопросов на удивление много. Словно Поттеру отрубают руку, ногу, сносят полголовы, взгляды заискивающие, жалостливые, а чуть сковырнешь - простая жажда до сплетни, им все еще недостаточно того, что им уже дали, хочется больше, глубже, грязнее, словно вытащенная из неосторожного уязвимого рта деталь, раздутая, вывернутая наизнанку, повернутая на 360° поможет им наконец стать ближе к насильственно нареченным кумирам, они же все так хотят ассоциировать себя с произошедшим - хотят сейчас, но не хотели тогда. Те, кто что-то знают, или о чем-то догадываются, или просто способны сложить один и один, они молчат, не задают вопросов, хоть и имеют на это прав намного больше, чем участливые незнакомцы, безымянные коллеги, журналисты и те, кто считают себя журналистами. Например, молчит Гермиона. Ее молчание тяжеловесное, но ободряющее. Феноменальное терпение, как у матери двух долбоебов - это не болезнь, это особенность, дайте им время самим все переварить. Все, что она может - выслушать. Стукнуть профилактической мудростью, когда совсем уж изноются.

Гермиона понимает мотивацию Рона чуть лучше. Эмпатия, внимательность, чуткость, или какие там приемы эмоционального карате она еще курит, Гарри не знает. Все таланты Поттера в этой области сводятся до примитивного страха покидания. Он, разумеется, может апеллировать комплексами и разыгрывать карту багажа из прошлого до бесконечности, но всем этим можно что-то объяснить. Оправдать - вряд ли. Проблема - до понимания еще нужно дорасти, а Поттер вроде как убедил себя, что имеет право обнулиться и тупить до победного. И все-таки.

Сегодня Уизли не ждём, куратор говорит это, а потом говорит что-то ещё, но Поттер не слышит. Дешёвые киношные трюки, думает он, какая-то хуета, но вот проходит целая лекция, а потом сутки на дежурстве, а Гарри не может толком вспомнить, что было, а чего не было. В голове только эта тупая фраза, а потом заявление в отделе кадров, бесконечные вопросы, взгляды исподтишка, необходимость строить преисполнившуюся и, разумеется, проинформированную заранее мину, потому что разве может что-то произойти без участия самого Поттера, без его благословения, абсолютного согласия. Конечно, он все знает. Так и было задумано.

Окей, отсутствие Рона, и правда, ощущается так, словно ему отрубили руку, ногу, снесли полголовы.

На седьмой день Гермиона обзывает его дураком и говорит, что он не заслуживает ни ее, ни Рона (словно Поттер этого не знает), но он выглядит настолько жалко, что Грейнджер вынуждена проявить милосердие - вообще-то, Рон просил передать - Гарри сначала бесится от этой командной работы, а потом чуть задирает нос, чтобы хоть как-то себя замотивировать. Пуля пролетает в миллиметре от уязвленной гордости - Гарри уже построил план скулежа под дверью Роновой квартиры, но Уизли сдался первым.

Сомнительная победа, но что есть.

Выбор места - конечно, бар в подвальном помещении здания, в котором Поттер снимает квартиру (жить на Гриммо 12, он мазохист что ли?). Нечестный прием, чтобы ему по больнее - неосознанно, наверное, но он заслужил. Место для распятия и обвинения во всех грехах идеальное, Гарри даже не винит себя, что планирует в конструктив, а по факту чувствует только обиду. Видит спину Уизли и начинает раздражаться просто с нихуя. Просто потому что.

- Хэй! - откуда это ощущение, что они не виделись не семь дней, а целую вечность.  - Уже добрался?

Падает на стул рядом, заказывает пинту лагера. Улыбайся, блядь.

- Представляешь, на следующей недели у нас, - спотыкается. - У меня опять какой-то тест от руководства, Гермиона сказала, что убьёт, если провалюсь. Пошли найдем столик.

Говорит, чтобы что? Там, где проходит Поттер, головы поворачиваются вслед, разговоры затихают на мгновение, а потом всё снова возвращается на свои места - не приглядишься, не заметишь.

- Хоть выспался?

Сыроватая улыбка мгновенно созревает в мягкую. Лицо готово принять на себя не жалость или сочувствие — Аки такое разозлит — будет что-то вроде понимания, щепотка уверенности, осадок в виде переживания. За тебя, Аки.

Она почти завидует — каким-то давно приобретённым и перекроившим её опытом: хорошо наметить на карте жизни конечную точку. Благополучие Японии и мира, месть за убитую семью, разрушенный дом, убийство Демона Огнестрела — 26 секунд, которые эта страна не забудет никогда. Проблема в том, что касаясь этой точки, понимаешь, что возврата не будет, а будущее никто не сочинил за тебя. А тебя сочинят другие.

— Будет и путешествие, — она пододвигается ближе на пару сантиментов. — Как ты себя чувствуешь?

Было бы забавно сказать ему, что не они потеряли Цюаньси. Кишибе потерял. Сама Макима.

Это должно было закончиться иначе, но никто больше не доверяет ей — план, сокрытый в сумерках, разглядеть тяжело, и то, что Макима щёлкает выключателем каждый раз, когда кто-то приближается, убедительности не добавляет. Это вынужденная мера, оправдавшая себя много проёбов назад.

Аки злится, и она бы спросила: разве я не дала тебе больше, чем кому-либо другому? Времени, слов, сочувствия. Всё это было искренне, человечно; никаких уловок, никаких крыс, никакого контроля, всё то, что вы, люди, любите больше всего — голая коммуникация, не размякшая в сиропе приказов.

Благодаря кому у тебя есть цель?

Может, тебе нужны засахаренные указы? Заповеди, которые легче всего вывести языком? Одно твоё слово, и она это сделает, как делала со всеми, приказы и заветы — ваши любимые формы коммуникации.

— Мы потеряли многих, и боль от этого не пройдёт никогда.

Санта? Кого ебала Санта. Бессмысленный огрызок мифологии, сгоревший тупее любого мотылька.

— Денджи намного сильнее, чем ты думаешь. Он со всем справится.

Она накрывает его руку своей,

— И вы так о нём заботитесь. Ты хороший друг. Денджи не знает, насколько.

и убирает руку.

карабас требует видео, где сразу все четверо, хотя бы пару раз в неделю — арлекину радует лишь то, что для остальных это более мучительно. покривляться на камеру несколько дублей / поправить косметику на своём лице и в очередной раз бросить пьеро « зачем тебе вообще делать мейк, если через пару минут всё равно всё размажешь? » / слишком близко подвинуться к мальвине в кадре, довольно урча от рычания артемона — арлекина ( по своим меркам ) ведёт себя хорошо, готовясь чуть позже требовать за это похвалы.

одобрение нужно заслужить — карабасу всегда недостаточно. кина хочет поскорее закончить с работой ( сделать всё как можно быстрее, как можно лучше ) и отсматривает материал, не разрешая куклам расходиться. перед глазами мелькают будто бы одинаковые кадры — она пытается высмотреть те, где пьеро выглядит недостаточно грустной ( придётся немного поголодать, малышка ), но не получается.

[indent] зеленые глаза в этот раз отчего-то по особенному жалобные.

арлекина узнаёт этот взгляд — вслед за ним по бледным щекам прокладываются солёные дорожки, нижняя губа начинает мелко дрожать, а кончик носа краснеет. обычно тех, на кого этот взгляд пьеро падает, она ненавидит сильнее обычного : ставит подножки на лестнице интерната с высокими ступенями ; подкидывает пакетик с разноцветными таблетками перед проверкой ; со всей силы влепляет пощечину за якобы положенную на бедро руку. причины пьерошкиных слёз много лет уничтожаются методично и скрупулезно — кина ненавидит конкуренцию.

[indent]но теперь ей поебать.
[indent]  [indent] вообще без разницы.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] мощно похуй.

мальвине — тем более. она откидывает копну кудрявых волос назад, что-то листая в телефоне и игнорируя пытающегося смешно пошутить артемона ( что уж говорить о несчастной пьеро ).

— я скинула удачные в общий чат, можете уёбывать

на экране появляется уведомление — она не отключает их специально, наслаждаясь градом оскорблений и злости. вчерашнее видео с пьеро — их неиссякаемый источник. вкусно.

@pierofan228: блять арлекина это просто 🚩🚩🚩🚩🚩 можно как-то убрать её от пьеро? @ARLEK_IdiNahui: 🥺🤚🏻✊🏻🤡

кина стучит когтями по экрану, довольно улыбаясь. когда все новые комментарии прочитаны, блокирует телефон и поднимает голову — мальвина с артемоном ушли к себе. пьеро всё ещё сидит напротив ( никогда не умела убегать вовремя ), тоже читая что-то в телефоне и завесив ( вероятно, уже заплаканное ) лицо светлыми волосами.

— ты выглядишь жалко, ты в курсе?

— прямо хуже чем обычно, сечешь? даже хуже чем артемон.

Тени, собирающиеся вокруг нее, становились все темнее, как будто резкий порыв северного ветра предателем короля, хладнокровным убийцей, пробрался в замок Дума сквозь глухую кирпичную вкладку и затушил огонь. Она знала эти тени, она всю жизнь прожила с ними, с этими тенями, шедшими за ней с самого изножья Вандагора; они топтались в маленьком разукрашенном вагончике, который яркими красками (со временем все потемнело в болотисто-зеленый и кроваво-черный) раскрасили для нее Джанго и Мария, стояли в изголовье кровати, были по правую руку на свадебной церемонии вместо родственников со стороны невесты. Тени заволновались, когда голодный темный взгляд пауком прополз от ее скулы к груди в простеньком — чужом, украденном, — платье, а оттуда — к уже разведенным коленям и белым бедрам; они были в бешенстве, когда аристократически тонкие пальцы уложили ее спиной, подняли вверх подол, стягивали, разрывая, рукава, спускали вниз чулки, тянули нити бус и браслетов — и рвали, рвали, рвали. Они были бессильны. Они тоже подчинились воле Виктора фон Дума.

Они, впрочем, отказывались покидать ее. У Виктора была своя стража, молчаливая элита латверийской армии, а у нее — своя. Они обретали форму, начинали выглядеть, как Джанго и Мария, исчезнувшие где-то в румынских лагерях, где содержался народ рома, как цыганский барон, который все хотел отходить ее певучей плетью за непослушание, как дети из ее табора, вечно начинавшие свои шумные игры; стояли за плечом, трогали за волосы, звали по имени, своим детям рома дают по три имени, два тайных, чтобы ребенок не попал во власть демона. Ванда поднималась на локте, смотрела на спящего рядом Виктора, снимала прикосновением к его высокому белому лбу дурной тяжелый сон, и думала, что у нее не было других двух имен.

В ту самую первую ночь, которая все еще с ней, хотя прошло много дней и было много других ночей, полных липкого, сладкого ощущения, что ты себя отдала, считая удары, чтобы не сбиться с темпа движений, постанывая – всхлипывая, — тень, смутно имеющая черты лица Марии, была на ее коже, как плотная вуаль. Взирала с молчаливым укором, беззвучно открывала рот. Словно хотела сказать: "Ты должна была выйти замуж за своего, за рома, мы бы одели тебя в красное, мы бы взяли за тебя пестрое золото выкупом, ты родила бы детей". Виктор берет ее, хотя у нее ничего нет, кроме одежды на ней, сам одевает ее в красное, сам дарит строгие украшения, кончает в нее и не дает встать. В день свадьбы она тиха и молчалива настолько, что даже Адриан не сдерживает боязливого вопроса. "Это традиция" отвечает она, стирая ладонью с алых губ улыбку, "Символ уважения к супругу". В первую брачную ночь она кричит — и хохочет.

Когда она стала королевой — девка без роду и племени, цыганская шлюха, Думштадт был в свадебных хлопотах, когда в Будапеште принимали очередной ограничивающий рома декрет, — тени исчезли. Они боялись тьмы. Странно, ведь, кажется, что они всегда должны быть лучшими друзьями – тени и тьма. Но на самом деле чернота их пожирает, перегрызает им шеи и поглощает, безжалостно втягивает в себя. За спиной Виктора вся мощь мрака, — тени перестали к ней приходить, Ванда больше не видит Марию в зеркалах, отражениях на стеклах, а во снах – она всегда обвиняющая, непреклонная. Она благодарит своего мужа, как жертвы благодарят смилостивившихся своих палачей – только глазами. Во всей Латверии не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что их король женился на грязной безродной девице, вонючей цыганке, против племени которых снова объединилась Европа. Возможно, они были, кто шепотом, на кухне, на ухо, никто не услышит и не узнает, подопытные Виктора всегда очень молчаливы. Даже Адриан, который может говорить, стискивает челюсти так, что крошит зубы.

Они планируют официальный визит в Будапешт, Ванда впервые в роли королевы Латверии. Адриан робко обучает ее придворному этикету, вздрагивая всем телом, когда приходится прикоснуться к ее рукам. Виктор их занятия прерывает, ей велит надевать на людях перчатки. У Адриана такой вид, словно он готов упасть под ноги своему королю и вылизывать его сапоги.

Когда-то Ванда уже была в Будапеште. Она рассматривает улицы из окна их машины. Он изменился, как стареют мужчины, был «суеверным», «цыганским», «грязным», «бродячим», обрядился в длинные вытянутые проспекты и новые уродливые здания, стал строгим и серым. Они проезжают по набережной Дуная, поддернутая ночной дымкой Буда моргает желтыми пятнами фонарей, их останавливают в первый раз, Адриан выходит из машины, а Виктор чуть сжимает пальцы на ее ладони в алой бархатной ткани. Руки Виктора не грубые; они – жестокие, знающие, как причинить боль, находящие на теле любовницы самые слабые точки и места. Он заставляет ее смотреть на него, но иногда она не может, так бывает, когда пытаешься сквозь дым от чадящего костра разглядеть чье-то лицо. Мудрые опытные цыганки бы вытащили наугад карты: все черное, черное, проклятое, даже не соврать, чтобы латверийский король — последний король Европы, — щедро позолотил ручку. Там, где только что были его пальцы, больно прикасаться.

По короткой дороге в посольство их останавливают еще дважды. Один раз молодой офицер дергает дверь с ее стороны, заставляя Ванду вздрогнуть. Она слышит, как на безупречном венгерском Адриан просит так больше не делать. Успокаивается, ложится на его колкое плечо, он касается ее губ пальцами, не боясь стереть контур алой помады, она пропускает дальше, на влажный мягкий язык.

Посольство Латверии — темное, черное здание в конце проспекта Сталина, им открывают двери, повсюду латверийские флаги, посол сгибается в низком поклоне, пока Виктор, кажется, больше увлечен тем, чтобы убрать прядь ее волос со лба. Адриан уводит его, взяв пальцами за локоть, какой-то молодой мальчик приглашает их наверх, в королевские покои, спрашивает, не нужно ли взять манто — Ванда передает мех (один из многочисленных подарков к свадьбе) ему на руки, он не сдерживается, чтобы не сделать глубокий вдох запаха ее тела и духов. Адриан материализуется мгновенно, забирает манто, отправляет его прочь одним взглядом, советник короля словно умел чувствовать, словно был посажен на невидимую цепь, которую Виктор тянул за собой. Ванда переводит на Кляйна взгляд: не человек вовсе.

— Тебе нужен материал, чтобы продолжать исследования, ты больше не можешь ждать, — она подходит к окну, занимающиеся сумерки были алыми с одного края, но чумная чернота медленно, дюйм за дюймом, пожирала этот цвет. Ванда бросает советнику, — Адриан, попроси, чтобы убрали зеркало.

Ванда задумчиво наклоняет голову, смотрит на город.

— Раньше в этом городе было много цыган, в Йожефвароше жили целые общины. — она останавливает себя, Виктор не любит, когда она говорит о прошлом, словно ничего не должно существовать до момента, как они встретились в Бухаресте. — Господин Ракоши не присоединится к нам за ужином? Или он не сядет за один стол с цыганкой?

Они таскают его засохшую кровь в ампуле трижды в год, и трижды святой Януарий являет им с небес чудо: тромбоциты расклеиваются, кровь разжижается, Неаполь ликует. В восьмидесятые, когда чуда не произошло, девяносто одним толчком Terremoto dell'Irpinia вогнал пять тысяч мертвецов прямиком во вспаханные объятья матери земли. Святые в тот день, наверное, закрыли глаза.

«Как бы не случилось чего», говорит набожная соседка, возвращаясь домой в последний день крёстного хода: мощи Януария исправно несли неделю, но в чуде было отказано. Йорд молчит, Везувий тоже.

— Италия не видела плинианских извержений почти две тысячи лет, — она склоняет голову вбок, смотрит ему в глаза.

Он даже не прикоснулся, но что-то сжатое, как пружина, заставляет медленно отстраниться. Пространства от кожи до кожи — сантиметр — два сантиметра — три сантиметра — она выдыхает пудровым облаком извести.

Дети соседки, носящие неприятные Йорд имена и ещё менее понятную привычку приезжать из пригорода раз в месяц, пару часов назад носились по прилегающей территории. Первый падает с велосипеда почти ласково тормозя коленями и ладонями, и ласка мягкого гравия неминуемо проигрывает тонкому, почти свинячьему воплю. Дети Асгарда лишены неуверенных походок, падений, слёз, они выходят взрослыми, цельными. Тор, которого служанка, отводя глаза, отмывала от чернозёма; Тор, вытянутый из земли за обе руки, как ель; Тор, на месте рождения которого бы вырос Old Tjikko. Один забрал его практически сразу — а злится мальчик опять на неё.

— Улыбка. Подумаю, если будешь себя хорошо вести.

Гроза растворяется в обещаниях.

Она опускается обратно к пионам, по касательной задев колено Тора, — не заметила, конечно же. Земля в его руках выглядит чужеродно — будто сжал пригоршню йордовых волос и не отряхнул руки. Отвернув лицо, Йорд наощупь накрывает его ладонь своей, сдавливает несильно:

— Нет. Ты знаешь, какие глубокие ямы нужны пионам? 60х60х60 сантиметров. Утром насыпала туда дренаж: гравий и галька. Почвенная смесь, — она перехватывает инициативу, почти призрачным прикосновением перехватывает саженец из его руки, — идёт следующей.

Переходит на шёпот: «1 часть перегноя, 1 часть торфа с нейтральным pH, 2 части верхнего плодородного слоя грунта.»

— В яму засыпаем почвосмесь, — она указывает на пакет за их спинами: подай, — потом делаем бугорок, и вот сюда корневище нужно на четыре сантиметра опустить так, чтобы почки были заглублены на 5 сантиметров.

Йорд руководит его ладонью своей: Тор наверняка решит, что из ненависти. Йорд посмеивается. Покажите мне того, кто справится с пионами без каких-либо навыков.

— Остальное засыпаем грунтом. Когда ты пришёл, я заканчивала с другим кустом и мульчировала его корой.

Встаёт: возвышаться непривычно, но вид хороший. Его ладони испачканы, взгляд прикован к земле. Мысли наверняка дребезжат, но на этом её рефлексия заканчивается. Она улыбается:

— Так-то лучше.

Кладёт руку на его макушку. Волосы диковинно мягкие.

Он ищет такие места, целится в них: не прикрытая ничем молочная кожа живота, обнажённая, неиспорченная, ни пестицидов, ни чужих башмаков, сосцевидная область — трогательное место прямо за ухом, обычно укутанное волосами. Чуть ниже шея: слабая, чувствительная, Йорд не любит, когда её там трогают, прикосновения заставляют вспомнить, что тело реально. У кого-то пята, у кого-то шея.

Жестокость ей безразлична: шахтёр со исполосованным брюхом падает на землю — обратно, к ней — Йорд переварит и его, и его гроб. Тор приносит ей поделку из детского сада, очень мило, она даже улыбается и берёт его ржавые от крови ладони в свои, чтобы сказать: «глупый мальчик, знаешь, сколько во мне наделали дыр?» Его руками на направляет нож остриём ближе к её груди. «Дырой больше, дырой меньше. Нет никакой разницы.» Техногенные провалы, карстовые воронки, проседания грунта, шахты, заброшенные шахты. Где-то помог метан, в 1906 году во Франции они сами подорвались внутри, не освоив взрывчатку, после Второй Мировой войны забытые мины детонируют под землёй, и Йорд возвращает себе 405 шахтёров. «Смертным немного осталось, не думаю, что она доживут до Рагнарёка.»

Ей почти жаль, что в нём нет ничего от неё. Ни капли йотунской крови, кажется — сплошное владение Одина, асова чистота, та единственная, что принимают в Асгарде, от Йорд даже горсти чернозёма не осталось, всё забрал Всеотец. Внутренние части бёдер ныли, где-то в Мидгарде закровоточило русло реки, Йорд не сопротивлялась, просто лежала, и вся его бессмысленная жестокость была ей непонятна. Он засмеялся, чувствуя, как дрожит земля, блюющая асинхронными толчками. Имя он выбрал задолго до того, как пришёл к ней, плод развивался быстро и зло, и для того, чтобы его достать, пришлось вспороть ей живот. Тор, покрытый белым налётом, её кровью и графитовой крошкой, родившийся раньше срока, был отвратителен — не зря мидгардцы говорят «разрешиться от бремени». Йорд на него не смотрела и не видела ещё долгое время.

Она думает об этом, когда он обхватывает её, касается носом края живота, вжимается так, будто может вернуться обратно. Йорд хочет отдёрнуть руку, но он перехватывает её — знакомая настойчивость, уверенность в том, что всё ему принадлежит по праву рождения, это в тебе, милый сын, тоже от Вотана.

— И что будешь делать? Разве не весело было убивать моих внуков? Скольких йотунов вы искалечили, — свободной рукой она хватает его за волосы, жалкая хватка, бессмысленное сопротивление, — даже твой Мьёльнир вы добыли обманом.

Сдаётся, опускаясь к нему.

— Можешь съесть хоть всю мою руку, можешь разворотить лёгкие и достать сердце, можешь сварить из матки суп — больше меня в тебе не станет.

Проводит пальцем по его грязным губам, натыкается ногтем на зубы, очерчивает щеку изнутри.

— Попробуй.

Она на Чёрную Речку едет чтобы на птиц посмотреть. Без водителя добирается, на метро, тут всегда пахнет болотом, потому и "чёрная", хрустит ледяной корочкой, пузырится тёмными провалами подо льдом. И птицы гуляют — Дуня улыбается, воробьи нахохливаются под неодобрительными взглядами прохожих, у уток клювы подмороженные, как в холодильной камере супермаркета, щупленькие бабушки голубей спасают, щедро рассыпая пряничные крошки, только ведут те до коммунальных квартир и железобетонных сталинок, никаких украшательств, зато всё практично, три комнаты, досталась от родственников. Успели за короткий срок дерьма настроить. Она греется в своём тёплом пальто, прячется от ледяного ветра в шарф, укрывающий почти до носа, волосы выпадают косой. Галки на крыше Пятёрочки узелки вяжут. Дрозд расклёвывает подмороженное яблоко, сморщившееся коричневым и неаппетитным. Телефон в сумке звенит входящими сообщениями, подруги, у Лены юбилей с мужем, они приглашены и надо ещё подарок выбрать, Аркаша обещает к ночи с работы приехать, шлёт ей фотографии, всё как в первые дни, когда сходились. Себя в зеркалах бизнес-центра, занесённые снегом парки, и птицу какую-то тоже. Дуня усмехается. Белый голубь выглядит траурно. Она кладёт руку на живот, расставляя сердечки, будто кто-то уже должен изнутри толкнуться, будто эмбрион в пару миллиметров прямо сейчас оживёт и разрастётся до трёх килограмм и двухсот грамм. Мама счастлива будет, надо сказать.. и ведь случайно вышло. Таблетки пару раз не выпила, приём у гинеколога пропустила из-за экзаменов. И вот. Значит пора. Так же говорят? Бог послал.

"Дети в любви" выписывает неровным почерком в их черновом брачном контракте Аркадий Иванович Свидригайлов, которого никто никогда на самом деле не любил. И она обещает всё это компенсировать. Держит в узде тяжёлый характер, расписывается в каждой из предложенных бумажек. Спустя год начинает искать недостатки, должны ведь они быть: иначе тошно. Ни изменить, ни обидеть толком не получается, не в чем Аркадия Ивановича попрекнуть. Подписка на доставку цветов, платья, салоны, отпуски — даже одну её, скрипя зубами, отправляет если попросит. Редкие скандалы от случайной ревности неизбежно заканчиваются хорошим сексом. А потом извинениями — Дуня фотографирует брендовые пакеты, из Картье, Фенди, Оскар де ла Рента, платья и побрякушки, и вспоминает как единственным её украшением было матушкино серебряное кольцо, а ещё цепочка золотая, тоненькая, такая что едва на шее ощущалась. Он обещает мир принести к ногам и приносит, пусть пистолет Дуня так и не отдаёт, лежит у неё на дне чемодана, на всякий случай, если хоть какой-то из ужасных слухов спустя четыре года вдруг окажется правдой.

Она обещает быть рядом и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии — из этого складывается их брак. Аркадий Иванович становится Аркашей, Аркаша сладкое любит, окрошку и зелёные щи, спать может двенадцать часов подряд по выходным, крепко обняв подушки, и просыпаться как ребёнок, едва она с кровати встала и в ванную отошла. Мужчины оказывается и плачут, и кричат — Дуня слизывает его слёзы, отвечает на все заданные вопросы, кажущиеся глупыми, да, она точно любит, да, точно не изменяет, и ещё двести раз "да", после главное не напоминать что он плакал, когда всё отпускает. И Аркаша опять Аркадием Ивановичем становится — улыбается, флиртует с секретаршами, в зал ходит и на пробежки, между синим и голубым поло выбирает, примеряя их по очереди, не берёт ни одно. Дуня не спорит где не надо вообще, потом легче на важном настаивать, если на двадцать одну глупость перед тем согласилась. Не мешает заваливать её деньгами, впечатлять, привозить из командировок безделицы жуткой стоимости, вышитый золотыми нитями ковёр из Абу-Даби им же был совершенно необходим. Или китайская ваза по цене годового съёма квартиры, ну и отлично, спасибо что купил, сейчас на этот вот столик поставим.. Мама Аркашу обожает. Все истории из сада прощает. Обнимает, соленья крутит и варенье на зиму готовит, тоже долюбливает, хоть и не знает, как это нужно. У Пульхерии Александровны много любви — от которой родные дети яростно отказываются. Дуня скользит ледяным взглядом по брату. Убийца и предатель. А не Роденька, не Родя, даже не Родион. Она уговаривает себя что не скучает. Что ей не тоскливо, не больно и не зло. Убийца и предатель. В сердце такой же холод, чёрный, болотистый, как на Чёрной дроздовой речке, вокруг сплошные дуэли. Метро быстро доносит её до нужного адреса. Шум, гомон, кофейни, сердце столицы, Петербург Новый год и Рождество уже встретил, теперь работает, зачёркивает в списках выполненные за январь цели. Кряквы зимуют на Мойке, мандаринки протяжно кричат. Наверное и им холодно.

Родя никуда не выходит. Зимует основательнее и крякв на Мойке, и медведей в лесных берлогах, и зима у него длится целый год — протекают недели, месяцы, годы, скоро новая жизнь, к весне почки зеленью покроются, подснежники, и Дуня уже всё посчитала пока ехала. Если беременность в январе, то родит осенью, если повезёт то не слякотной, а роскошной, кленово-красной, дубово-охровой, осиново-золотой. Они так давно не говорили нормально. Вообще не говорили — после того злосчастного сообщения, после мёртвых старушек, лихорадки, швейцарских пансионатов, за которые Аркаша бешеных денег отвалил, а она продалась с головой, ради мамы и брата, ради будущих детей. Ради себя. Тепла захотела, сытости, занавесила зеркала и показала язык отравленной Марфе Петровне. Шлюха и мразь. Стыдно с такой сестрой. Так же он думал?

Дуня больше не застывает в нерешительности у дверей, не мнётся, спокойно нажимает пальцами на кнопку звонка, перед этим снимает с рук длинные кожаные перчатки. Годы идут, мама не молодеет, они тоже кстати. Возраст близится к тридцати. Родя карьеру юридическую мог бы куда успешнее сделать, если бы не сычевал двадцать четыре на семь и чуть чаще в свет выбирался, хотя бы и с ней, контакты там налаживал. Но ему зачем?

Дверь открывается и Дуня заглядывает словно в зеркало. Как в своё отражение смотрит — волосы, глаза, скулы и форма надбровных дуг, цвет и длина ресниц, слишком много общего чтобы на всю жизнь отмахнуться. Но Дуня держится, а сегодня, побывав у врача, понимает что не может так больше. Что надо хоть что-то решить, хоть поорать когда приедет. Она распутывает шарф, изгибает в улыбке губы, и та дрожит так, будто ей опять двадцать два. Они в кафе сидят, Родя хранит страшную тайну, Дуня решает блокировать ужасного преследователя Свидригайлова, опускает голову на родное плечо. Там никогда и ни от чего нельзя было спрятаться — точно не ей. Он сам с собой не справляется.

— Я пройду? — спрашивает она, прищурившись и поправив волосы. — Привет, Родя.

[indent] Металлические петли трагически скрипят, когда резкий порыв ветра качает вывеску «Трех жаб» в сторону. Стихает стук каблуков по старой деревянной лестнице, умирает шум города за единственным окном.
[indent] В маленькой комнате она не одна. Из темных углов тянут свои щупальца-тени воспоминания. Цепляют за лодыжки, за запястья, проталкивают прямо в глотку прогорклую землю. Попытаться ухватиться за них бессмысленно, они ускользают, рассыпаясь пылью и жирным пеплом.
[indent] В маленькой комнате она никогда не одна, их всегда было двое.
[indent] – Я ждал тебя.
[indent] Мальчик прижимает к груди книжку с нарисованным монстром и его нарисованные синие глаза такие же, как и у нее.
[indent] – Я ждала тебя.
[indent] Они говорят в унисон, и кто где, кто он, а кто она, где он, а где…

[indent] Стук каблуков по мощеной улице глухо отражается от стен, превращаясь в мерный звук сердца.
[indent] Раз-два. Раз-два. Раз – на секунду сбиваясь с четкого, выверенного ритма, чтобы распознать в нем ошибку – он идет за ней. Его шаги осторожные, словно у животного на мягких лапах, но острый перестук когтей достигает чуткого слуха. Она останавливается, стоя к нему вполоборота и ждет.
[indent] – Я… – детектив начинает, как и всегда неуверенно и, глядя на него через плечо, Анна мягко, ободряюще улыбается. Он похож на золотистую собаку, замершую в ожидании ласки, заслуженной лишь потому, что он настолько замечательный.
[indent] – Вы?
[indent] Ее улыбка становится шире, когда она поворачивается к нему всем корпусом, а он замирает так близко, что Анна почти видит, как у золотистого пса с добрыми глазами хвост хлещет по бокам в том единственном проявлении безграничной привязанности.
[indent] Будь он псом, то давно бы лег на спину у ее ног, открыв беззащитный мягкий живот.
[indent] Будь он чуть смелее, он давно был лег на спину... и потянул ее следом за собой.
[indent] – Хотел проводить вас, - продолжает детектив, и она опускает взгляд, пряча за светлыми ресницами ледяную реку в своих глазах.
[indent] – Не стоит, - голос Анны мягкий и пустой, словно лист бумаги, с которого ластиком стерли все черточки и точки. Она поднимает на него живой, смеющийся взгляд, словно вновь включив в себе единственную лампочку, и продолжает, – ведь вы уже. Я живу рядом.
[indent] Детектив не провожает ее до двери, но Анна знает – это ненадолго, ведь у детей, женщин и преступников прекрасно развито шестое чувство.
[indent] Один из пунктов Анне, бесспорно, подходит.

[indent] У Йохана для мира припрятаны сотни масок и каждая под разным именем, а сам он – тихий и безликий наблюдатель по ту сторону собственных век.
[indent] Он достает свои эмоции из потайных карманов, как фокусник, и те подходят ему так же идеально, как сшитые на заказ костюмы.
[indent] У Йохана глаза его сестры.
[indent] Он проник в ее образ, забрался под черепную коробку, смотрит ее глазами, говорит ее губами, соблазняет ее же именем, но что-то во всем этом не так.
[indent] Снились ли ей выкрашенные в бежевый цвет стены старого особняка?
[indent] Снились ли ей выкрашенные в белый… серый… черный… все эти бесцветные стены давно покинутого дома, обступающие с четырех сторон и душащие, будто каменный мешок. Слышит ли она слова из детской книжки, зачитанные взрослым голосом?
[indent] – Жил-был монстр, у которого не было имени. Монстр больше всего на свете хотел себе имя.
[indent] Чего ты хочешь?
[indent] Анна смотрит на детектива большими светлыми глазами и на ее губах умирает улыбка.
[indent] Чего ты хочешь от меня?
[indent] Он смотрит на нее так, что в ящичках с припрятанными эмоциями начинается смута. Там нет ничего, что могло бы соответствовать этому чувству.

[indent] Когда за спиной захлопывается дверь, Анна умирает. Рассыпается все тем же пеплом и пылью, собираясь заново в свою же собственную тень, сотканную из острых ножей и порохового дыма.
[indent] Он снимает туфли на низком каблуке, оставляя их у порога, и прямо так, босиком по холодному полу проходит вглубь маленькой квартирки, снимая с головы длинноволосый парик.
[indent] Анна всегда была миражом, несуществующей картинкой, выдуманным именем.
[indent] Их мать не успела дать им имена и они держались за руки, глядя друг на друга, придумывая себе новые.
[indent] Когда за спиной с трагическим скрипом давно не смазанных петель открывается дверь, Анна не успевает вернуться и Йохан замирает, слушая негромкий звук знакомых шагов. Ян затихает у входа, должно быть наткнувшись взглядом на лежавший на полу светловолосый парик, раскинувшийся по стертому паркету, словно мертвая медуза.
[indent] Йохан поворачивается к нему медленно и неотвратимо, будто наводится дуло башенного танка, и выдыхает такое издевательское и почти искреннее, – я ждал тебя.

Сириус часто шутит, что, мол, когда-нибудь Ремус так сильно уйдет в себя, что не сможет к ним вернуться - оттого старается быть рядом в особо вязкие дни, чтобы успеть выдернуть с той стороны словом, случайным прикосновением, спланированной диверсией, и подначивает к этому остальных смотри, мы тоже о тебе заботимся - может поэтому, уезжая на зимние каникулы в этот раз смотрит особенно неуверенно, словно и, в правду, Ремус без них покроется плесенью и умрет. Джеймс и Питер верят в него чуть больше, но никто, разумеется, не хочет его оставлять.

Особенно, перед полной луной.

Ремус апеллирует к логике, подтасовывает понятия, взывает к совести - дайте уже побыть в тишине - у него, конечно, все под контролем, и друзья ведутся, но, что более вероятно, делают вид. Все они разлетаются по своим делам, а Ремус, впервые за последние два года, остается по-настоящему один.     

Отчасти Сириус в чём-то прав. Одиночество всё ещё не беспокоит в той обязательной мере, в которой, будто бы, должно, и там где социальный протокол прописывает чувство тревоги Ремус находит успокаивающую предопределенность, когда точно знаешь, что независимо от того, каким именно будет в тот или иной момент одиночество - старой подругой с широкими безопасными объятиями или обиженной кусливой сукой, сжимающей глотку - от него все равно пострадаешь только ты сам, а это территория уже обнюханная, каждая тропинка - своя, даже самая темная. Обыкновенно это мысль успокаивает, но сейчас - грызет. Удивительно, сколько может измениться за два года - то ли Ремус успевает выучиться эгоизму (ему постоянно напоминают, что необязательно нести всё в одиночку, и он, вроде как, сдаётся уловкам Питера, напору Джеймса, требовательности Сириуса, дисциплинированной заботе Лили), то ли идея добровольной сепарации оказывается не такой уж удачной с самого начала и, несмотря на то, что оставленным Ремус начинает чувствовать себя лишь на пятый день - запахи друзей до последнего толкутся под потолком комнаты, тут и там разбросаны вещи, в спешке оставленные на кроватях (поддавшись сентиментальному порыву Ремус даже не наводит порядок прям сразу, но в итоге душное чистоплюйство так или иначе расставляет всё по своим местам - пусть и на короткий миг) - тишина уже не кажется такой дружелюбной, как раньше.

И, конечно, с приближением полнолуния не становится лучше.

Когда профессор Слизнорт говорит о новом лекарстве, открытым магом-исследователем Белби, о том, что его можно будет начать принимать уже в следующем лунном цикле, Ремус сначала не верит - его оптимизм излишне осторожен и пуглив по привычке, потому что падать тем больнее, чем сильнее ждёшь результата. Этому его учит отец - в своих болезненных экспериментах. Конечно, для таких как Лайелл Люпин, аконитовое зелье ничего не изменит, так, полумера - они так и не смогут перестать ненавидеть, бояться, желать исправить.

Внутри Ремуса, в противовес его отцу, все равно растет такое всеобъемлющее чувство радости, что хочется выкричать его наружу, пока не разорвало на части. Он не причинит вреда своим друзьям, которые из раза в раз остаются возле него. Он никому не причинит вреда.

Если, конечно, лекарство сработает.

А потом Люпин пропускает ступеньку, буквально проваливаясь в школьный коридор. Горизонт лениво заваливает набок, всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы привлечь внимание случайных студентов, уже возвратившихся с каникул или никуда не уезжавших - кто-то разворачивается, чтобы помочь, но Люпин оказывается ловчее, машет рукой, все нормально. Несмотря на подлую судорогу в ноге, по-черепашьи пятится и усаживается в начале злосчастной лестницы. Идите-идите дальше, пожалуйста, проваливайте по своим делами, думает неожиданно зло, потому что противостоять последствиям своей глупости настолько явно все еще непривычно. И злится он, конечно, только на себя.

Слишком быстро, слишком рано - словно что-то внутри готовится к тому, что скоро его попытаются сдержать. Что-то злится.

Нужно туда, где не будет чужих глаз - приступы перед обращением хаотичны, проявляются по разному, и это не то, чем он готов делиться, тем более, с чужими. Становится больно смотреть глазами, слушать ушами - ощущение того, что скоро его вывернет наизнанку начинает колоть загривок. Ремус глухо бормочет:

- Казалось бы, что могло пойти не так.