начало сентября 1963, Нью-Джерси
Это могла быть вторая кантата Баха, где легкий хаос дисгармонии мешается с мольбой, обращенной к Всевышнему. Но репящий звук автомагнитолы сводит на «нет» потугу заполучить прошлое с красивой картинкой. Ён упирается лбом аккурат в середину руля, не боясь разрушить атмосферу погруженности в главных героев — сигнал давно не работает, как не работает справно динамик репящей магнитолы, безпонтовый одометр и жизнь, разодранная в края после вальпургиевой ночи. Он прикрывает глаза и думает, что есть свое очарование в просмотре фильма вне четырех стен, когда нет этих выхолощенных клише, когда есть хот-дог с охотничьей сосиской и чувство реальности, заполняющее пространство звуками — яркими и насыщенными. Ёну нравится происходящее, тот неспешный темп, что скользит по экрану и рассказывает как важно иметь связи со всякими волками в полицейской шкуре, овцами — в офисных платьях, и крысами в любом прикиде. Как важно быть осторожными и внимательными, чутко относиться к знакам судьбы и ловить тенденции рынка по ту сторону закона. Если кратко — иметь крышу, иметь иметелей этой крыши и вовремя обновлять подписку, чтобы казалось, что все обоюдно и полюбовно. Ён запомнит эту простую истину, но вспомнит ее через полвека, сам не понимая почему не пришел к этому раньше. (Понимая, конечно).

Время близится к полуночи, еще треть пути и будет двенадцать, возле машины из неоткуда появляется человек. Ён чувствует, и внутренне, и втягивая носом воздух, что это действительно просто рабочий, который достаточно ответственный гражданин, чтобы поинтересоваться, а что это за девушка на соседнем сиденье, а почему она без сознания на интереснейшем фильме про гангстеров, Америку и любовь, погубившую треть каста. — Она просто спит, — отвечает Ён и видит, как в сомнении сходятся брови на переносице, и добавляет для убедительности, — ну, правда, спит. — Ему не верят (почему-то), обходят машину стороной и будто тянут руку, чтобы удостовериться самолично. Ён сдавленно выдыхает и смотрит на спящую рядом Джун. — Не стоит. Суицидникам не сладко приходится на седьмом кругу, — останавливает до того, как сталось бы поправимое, но весьма не вовремя. Лучше он сам. — Так, солнышко, не обессудь, — Ён аккуратно, с толикой нежности треплет Джун по щеке. Хлебные крошки в районе ключиц, пятна написанные желтым и красным, в тон смертникам на Голгофе, на кожаной куртке и безмятежность сметает в раз раздосадованный свет фиолета. Что за актриса, и не спала же, и слышала все. — Поздоровайся с добропорядочным гражданином номер два за эту неделю. Как насчет полдника? На ужин я уже заказал маргариту.

середина июня 2012 года, Сан-Диего
— Это идиотизм, — все тот же резкий, полный неприкрытого раздражения голос Джун отрывает Ёна от заполнения бланка. Он отвлекается, не доводя «естественных» до окончания, и капля индийских чернил мажет ближайшие строки. Ён опускает взгляд, придирчиво разглядывая неравные в размере буквы, вот-вот готовые пуститься в пляску Витта, и думает, что, в принципе, монотонная работа должна успокаивать, вводить в транс, заклиная душу и разум на мир-труд-май.

Латунный корпус мнется, чернила заполняют треть листа, и Ён со вздохом ставит крестик на тыльной стороне кисти — «купить новую ручку». И седативы. — Не спорю, — он подымает взгляд на Джун, подымается следом и замирает рядом с ней, по диагонали вчитываясь в заключения дока. Покорно кивает головой, соглашаясь, ведь сказанное — правда, идиотизм, возведенный в квадрат на квадрат за скобками. — От кого у нас эти сводки? — Ему не нравится качество, ему не нравится отношение исполнителя, и нужно знать, кто будет получать по рукам за плохо сделанную работу. Что Джун, что Ён из другой категории стервятников, они питаются падалью высшего сорта, не мусором, где есть рандом, где нужно тратить больше времени на огранку, когда существуют простые пути. — От Тревора, кажется? Плохо работает, — Ён вторит свои мыслям и наблюдает как фырчит Джун. Вполне оправдано, вполне в характере, и Ён гадает на кофейной гуще, когда же придет судный день, когда же ей наконец на-до-ест. Когда ей надоест по-настоящему. — М? — он опускается ниже и ближе, повторно пробегаясь по деталям заказа, и хмыкает удовлетворенно. — Резные лилии, переплетенные с ангелочками звучат заманчиво. Вот позолота ляжет убого. Как думаешь, закос под старину поправит... — Ён глотает вопрос и щелкает языком в задумчивости. Мыслями он уже на заднем дворе у своей мастерской, в окружение древесины, разномастных резцов и стамесок. Малайский падук доставят в начале недели — два дня восхождения к эшафоту, чтобы в преддверии понедельника соскочить, что ж, не так уж и плохо. А будь старина чуть покрепче, уикенд мог сложиться иначе.

— ...почему мы все это делаем?

Когда-то Джун сказала ему: «ты пес по всем признакам, кроме верности». И оказалась права и не права в равной степени. Ён часто увлекался чем-то новым. Ён, бывало, изменял своим вкусам, вкусам других людей. Однако, он навеки остается предан и един с тем, кто украл его сердце еще с ранних лет; вне зависимости от его места пребывания, от его нынешних предпочтений и интересов.

— Ты знаешь, — Джун знает. Ей может не нравиться происходящее; ей совершенно точно не нравится происходящее, но причины ясны, как божий день. И Джун знает, что Ён знает, что Джун знает. И так до бесконечности, до множества множеств, но все равно мы возвращаемся к истокам. Ён выдыхает, словно говоря, потерпи еще немного, завтра будет лучше. Их слоган издевательски мигает в ответ. "

Осенняя дымка пахнет гарью. В эту пору года всегда так. Примерно с конца августа и до самой весны. Черт знает, что оно происходит из года в год. Все говорят – пожары, но пожары прекращаются к концу осени, а страшная гарь нет. Ею пропитывается всё вокруг, её приносишь в дом на волосах и одежде, хотя на улице рано или поздно перестаёшь улавливать. Нос притупляется, привыкает ко всему. Как и человек – привыкает. Люди живут повсюду, во всяких разных, порой даже убогих местах, а тут у меня вокруг красота, подумаешь дымка. Можно идти и идти, и никогда не дойти до горизонта, а вокруг всё так же будет красиво золотиться природа.

В получасе ходьбы от моего дома размещается ферма мистера Беггинса. Когда-то он держал бесчисленно много голов скота. Коровы ходили пастись, разбредаясь по полю, будто цветные статуэтки, а после обеда можно было напроситься на стакан молока. Свежего и тёплого. Мистер Беггинс представляет собой огромного черного мужчину, руки у него точно лопаты, но сердце доброе. Помню, как он нёс вёдра, наполненные молоком, и в те моменты казался невозможно сильным. Его жена пекла коржики, посыпанные сахаром и корицей. И честно, ничего лучше я не ел за всю свою жизнь – свежее молоко и такие же свежие коржики.

Дымка. Я люблю её на самом-то деле. Она расползается туманом между деревьев, устилает поля, на которых цветастым узором когда-то паслись коровы мистера Беггинса, создаёт завершённость картине. С этой дымкой кажется, что осень длится вечно. Целую долгую красивую вечность. Когда я умру, я обязательно хочу вернуться, остаться в этом месте на всю обещанную мне вечность. Хочу дышать запахом жженых листьев и первого настоящего холодка. Хочу смотреть на то, как из дымоходов то и дело поднимаются белые клубни, напоминая о том, что скоро закончится сезон урожая, а там и зима. Рыжие тыквы обретут оскал, отгоняя притворным страхом страх настоящий. Люди украсят свои дома, станут печь осенние пироги. Ожидание праздника всегда лучше, чем день, в который он наступает. Вся магия кроется в ожидании, в преддверии чуда или магии, в настроении, которое создаёшь себе сам, за которое хватаешься, потому что ощущаешь себя по-настоящему живым только тогда, когда чего-то ждёшь.

В городе, где я живу, время не движется. Старые дома и улицы, кафешка на углу, где не меняется персонал – всё остается таким, каким было десять или двадцать лет назад, только люди стареют. Лицо их усеивается магистралями морщин, голос теряет звонкость, а глаза озорство и прыть. Будто цветы, которых срезали, унесли домой. Им осталось так мало времени, но они всё еще жадно пьют воду из вазы, в которую их поставили. Какое-то время выглядят таким же, как и были, всё столько же свежи, красивы, но со временем бутон тускнеет, а листья теряют упругость. Они закрываются, опускают свои цветочные лица без способности радоваться солнцу. Цветы знают, что они скоро умрут, как и люди знают. У нас с ними больше похожего, нежели может показаться на первый взгляд.

Пожарная машина, крича и воя, проносится по разбитой асфальтированной дороге. Гордые борцы с огнём мчаться вершить дела супергероев, пусть о них и не пишут в комиксах Марвел.
- Интересно, куда это она? – я усаживаюсь на мягкую траву около своего друга. Подтягиваю колени к худой груди. В животе пусто с самого утра, но голод еще не ощущается. Молодость наполняет больше, чем думается, чем вспоминается об этом. Может быть, потому все старые люди толстеют? Нет больше тех эмоций, тех чувств, той новизны, которая лишала голода. Только и остаётся, что заедать пустоты, упущенные возможности, разочарования всякого рода.
- Торф, наверное, снова горит, - сам себе отвечаю на возникший вопрос, - А мы сегодня куда?
Солнце над нами затянуто той самой дымкой, которая пахнет гарью, рассеивает свои лучи оранжевым, практически неестественным светом. Странное ощущение того, что время затерялось. То ли совсем недавно наступил рассвет, то ли закат подкрадывается из-за спины, уговаривая возвращаться домой, потому что станет темно и сыро.

Этот день начинается с проблем.

Сначала, дома не оказалось его любимых сигарет — только те душные, дорогие табачные отрыжки Роберта, которые Акира терпеть не мог. Он собирается тогда выйти в галерею и замечает на одном из лучших пиджаков пятно от масляной краски. Раздражение накатывает волной, мягкой, обволакивающей, такой ласковой, что он его почти не замечает. Оно выражается в мелочах: в более резком движении пальцев, когда он забирает кофе у улыбающейся бариста; в четком хлопке двери машины; в нежелании торговаться — он сказал ровно столько нулей, сколько ему нужно, и ни одним меньше.

Он выигрывает торги без интереса и крепкого рукопожатия, лишь слегка сдавив чужие пальцы и тут же показательно вытирая свои влажной салфеткой. После этого он уходит, оставив всю бумажную работу на помощника и вдруг понимает, что день едва ли перевалил полдень.

Этот день продолжается проблемами.

Когда машина вдруг стоит так странно накренившись и он понимает, что одна из шин не выдержала и лопнула. Или ей помогли? В попытках выяснить, что не так с его ласточкой, смертью храбрых погибают прекрасные светлые брюки. Он едет тогда домой на такси и думает, а не уснуть ли ему — но в итоге просто меняет одежду и стоит минут десять на пороге, листая диалоги, выбирая ту, с кем он проведет остаток дня. Находится она далеко не сразу, ведь даже среди отборных спутниц сегодня настроение не ложиться ни на одну. Эта слишком шумная; та — слишком юна; а та просто... слишком. В итоге он опускает смартфон в карман и просто выходит в город, гуляя пешком, забредая в кофейни и знакомые бары, шатаясь так праздно до тех пор, пока на город не опускаются сумерки.

Сумерки это его время, и на первый взгляд они не предвещают ничего плохого. Вкусный ужин, приятная компания, флирт, плавно перетекающий во что-то невероятно неприличное, а затем — в звонкую пощечину и чувство собственной неудовлетворенности.

Пощечина, конечно же, была не ему.

Он выходит тогда через кухню, потому что идти через зал хочется меньше всего, оказываясь не на центральной, яркой улице, а где-то на задворках города. Он щелкает зажигалкой и размышляет о том, какой Город был разный.
Вот тут проезжают дорогие машины, воркуют женщины в прекрасной одежде, работают мужчины с серьезными лицами. Но стоит перейти через зал ресторана и выйти с другой стороны — тебя встречают вечные лужи неизвестного происхождения, невнятные мужчины, падшие женщины. Он старается не дышать слишком глубоко, вышагивая вдоль злачных улочек в нужную ему сторону.

Они сталкиваются где-то между караоке "От души душевно в душу" и кабарэ "Ноги в крапиве". Он отвлекается всего на секунду — чтобы обойти особо зловонный сверток_чего_то, и вот в плечо врезается и буркает извинения и стремительно уходит дальше какой-то тип. Акира смотрит на руку, ожидаемо не находит на ней своих часов, хлопает по карману — бумажника тоже нет. Фейри считает до пяти, давая воришке фору и припускает за ним следом.

Блуждают они через районы достаточно долго — примерно до того места, где ему, наконец, надоедает играть в кошки-мышки. Росток колючей травы вгрызается в чужую ногу, и он настигает свою жертву, отбирая часы и бумажники — были чьи-то, а станут его. Журит воришку, сплетая его травой в подобие неприятной статуи, глушит его визги ладонью — тише, воришка-кун.

Ты сам виноват в своей неудаче.

— Уберите его отсюда!

— Пришелец!

— Бросили нас и теперь хотят лишить нас последних шансов выжить!

— Разорвать его — и дело с концом!

— Довольно!

Шум и едва не начавшуюся драку останавливает белокурая эльфийка — она раздвигает сгрудившуюся вокруг Каэля толпу, проходит сквозь них подобно человеческому пророку, приказавшему разойтись морю, и останавливается перед Каэлем. Ростом она не уступает ему, но взгляд бледно-голубых настолько властный, что даже уступай она ему в росте, она могла бы смотреть сверху вниз.

— Мы продолжим. Выведите его отсюда, он никуда не денется от наказания. Кандомир разберётся с ним.

— Стоит ли доверять…

— Кандомир наш брат, — обрывает эльфийка, коротко и резко отмахнувшись рукой, затянутой в синюю шёлковую перчатку. — Каковы бы ни были наши разногласия, он тоже заботится о Соллеме.

Толпа увлекает Каэля прочь из храма. Кто-то наносит несколько не фатальных, но болезненных ударов, чтобы подавить всякую жажду сопротивляться.

---

Хаос пришёл сюда ещё прежде, чем ему в самом деле удалось проникнуть в Соллем. Если кто-то и пострадал к настоящему моменту, то разве что его дозорные и те немногие фанатики Фирвенд, которых она отправляла ему на помощь, чтобы затем неустанно рассказывать об этом в своих проповедях. Раздражало то, что от них в самом деле был какой-то толк, и не выйдет сказать, что они больше вредили, чем помогали. Но Хаос уже здесь, на этих улицах, как бы они ни держали стены.

Почтовый дракончик пикирует на него откуда-то с крыш и обвивает подставленную руку, прежде чем установить связь и передать мыслеречью знакомый резкий голос:

«Чужак попал в храм и едва не прервал ритуал. Разберись как он попал сюда».

Кандомир морщится и подбрасывает дракончика, отправляя его вверх, на поиски чужака. Фирвенд ведёт себя так, как будто в Соллеме она полноправная хозяйка и защитница, и все должны подчиняться любому её слову. И она знает, что он сделает именно так, как она сказала, она очень хорошо умеет взвешивать и подбирать слова, знает, когда может позволить себе приказ: пришелец, который смог попасть в осаждённый Соллем, нужен ему не меньше, чем ей — возможно, ему он нужен даже больше, потому что он просто хочет, чтобы осада закончилась чем раньше, тем лучше: они не могут до бесконечности полагаться на магически ускоренную вегетацию. То, что они выращивают сейчас, уже невозможно есть.

Они стоят на пороге голодной смерти.

— Нарил.

— Рэш Кандомир?

— Возьми двоих, тех, кому доверяешь. Нам нужно без шума найти человека, который попал в Соллем. Фирвенд выбросила его за стены храма.

— Сделаем, — Нарил перебрасывает через плечо винтовку и спрыгивает со стены.

С почтовым дракончиком и Нарил его присутствие требовалось только в качестве руководителя, который принимает финальные решения, поэтому Кандомир не торопится: пока Нарил и её двойка уходят вглубь города, он обходит стену.

---

— Не трогайте ее... — как заведенная повторяет Принс, хватая за руку ближайшего эльфа и он даже наклоняется к ней, как будто соглашаясь ее, наконец, выслушать. — Ее нужно понять, ей нужно помочь...

— Ты даже не знаешь, что это такое! — Эльф легким движением сбрасывает ее руку, снимает шлем и балаклаву. — Да и мы тоже... Вы две! Если Фирвенд прислала вас сюда, значит, это не просто так. Что это? Откуда оно здесь взялось?

Эльфийки пытаются сбежать под шумок, но одна из них получает прикладом в лицо от расторопного рейнджера. Вскрикнув, она падает на землю под прицелом автомата.

— Ну?! Быстро, пока я не швырнул тебя следом за твоей сестрой!

— Мы не знаем! Анандль нашёл это и держал для... — она осекается.

— Для Фирвенд?

Становится ясно, что эльфийка скорее предпочтёт получить очередь в грудь или снова пообщаться с существом, чем ответить.

— Не все решается силой, где-то нужна ласка. Ваш город оказался в этой жопе, когда это существо оказалось заперто, — она не знала это точно. Лишь предполагала из всех услышанных обрывков. — Что же будет, если вы его убьете?

— Что будет, если мы его не убьём? Сколько нас останется? Хотя Фирвенд будет рада, не так ли? — он снова смотрит на эльфиек. — Больше тел для тех, кто готов выжить любой ценой. Вы обе! — он тычет дулом автомата в обеих эльфиек. — Живо вперёд! Вы будете держать щит, чтобы оно не выбралось отсюда. Услышали меня? Не удержите — оно сожрёт вас первыми. Попытаетесь сбежать — я лично вас пристрелю, и мы посмотрим, что окажется быстрее

Эльфийки выставляют щит, окружая им повреждённое дерево, рейнджеры стоят с оружием наизготовку, и спустя минуту или две после того, как они все выбрались наружу, следом всё-таки выбирается существо. Оно сразу чувствует магию и пытается попробовать щит на прочность — тот не поддаётся. Тогда существо наносит ещё один удар — и вот тогда-то щит начинает подрагивать и мерцать.

— Держать щит! — Кандомир, как и обещал, держит эльфиек под прицелом.

Существо принимается атаковать щит уже не на пробу, а всерьёз, целенаправленно — от каждого удара щит дрожит и прогибается, но продолжает тускло светиться, хотя и быстро истощает обеих эльфиек: у одной из них уже подрагивают ноги (и это только то, что видно со спины). Когда появляется Фирвенд, более слабая эльфийская колдунья уже почти готова упасть. Фирвенд делает быстрый жест — и щит явно крепнет, получив новое вливание магии.

— Это твоих рук дело, — Кандомира аж трясёт от ярости. — Твоя... — он осекается, вспомнив, что они не одни.

— Как он выбрался?

— Это не так важно. У нас есть шарада от Хаоса — от твоего бога, полагаю. Повтори ей, человек.

Когда Каэль повторяет, Фирвенд какое-то время молчит — только выставляет в сторону щита руку в голубой перчатке, потому что удары становятся всё более яростными, и рано или поздно щит рухнет. Одна из эльфиек падает на землю, потеряв сознание, и становится видно её окровавленное из-за лопнувших капилляров лицо.

— Даже твой бог говорит тебе отступиться, — нажимает Кандомир. — Или твоя жажда власти настолько велика, что ты не позволишь этому городу прожить ещё день, если он не будет твоим?

— Откуда мне знать, что это мой бог? — резко отвечает Фирвенд. — Люди врут каждый день.